Человек, который заставил Москву извиниться за августовское вторжение

Владимир Лукин — бывший диссидент и российский политик. Его семья пострадала в сталинскую эпоху: родители стали жертвами государственного террора, но, несмотря на все мучения, выжили. В 1965-1968 годах Лукин был старшим референтом чехословацкой редакции журнала «Проблемы мира и социализма», находившейся в Праге. В августе 1968 года Лукин занял принципиальную позицию, выступив против вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию, за что был наказан. Во время политической разрядки в СССР он стал соучредителем либеральной партии «Яблоко». Вскоре Лукина отправили послом России в США, а затем он возглавлял Комитет по международным делам Государственной Думы. На протяжении десяти лет, до 2014 года, он был уполномоченным по правам человека в Российской Федерации. Сейчас Владимир Лукин является президентом Паралимпийского комитета России и членом Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации. В интервью порталу Tiscali.cz Владимир Лукин поделился своими воспоминаниями о Пражской весне, рассказал о российско-чешском примирении и Вацлаве Гавеле. Tiscali.cz: Какой Вам запомнилась Прага? Владимир Лукин: Это замечательное место. Я считаю Прагу европейским городом моей души. Там я прожил три с половиной года: с января 1965 по август 1968 года. Когда я приехал в Чехословакию, мне было 27 лет. Это было совершенно невероятное время. В Прагу я приехал сразу после защиты диссертации в Институте мировой экономики и международных отношений АН СССР. Меня пригласил мой научный руководитель. Это был человек необычных и нестандартных левых взглядов. Коммунист первого поколения. В то время мы работали в журнале «Проблемы мира и социализма». Вынужден сказать, что сначала Прага мне не понравилась. Я был разочарован вашим климатом. Был январь, и на улице было холодно и сыро. Тогда еще топили углем, и повсюду в воздухе ощущался его запах. Только потом я понял, за что можно любить Прагу. Даже зимой. И я люблю ее до сих пор. — Какой Вам запомнилась атмосфера Пражской весны? — Процессы у вас протекали в тесной связи с нашими. Поэтому мы не могли расценивать их исключительно как чехословацкие дела. Мы считали их прощанием с послевоенным миром и поиском новой почвы под ногами. Это были поиски ориентации в политической и общественной жизни в условиях, когда старый фундамент рушится под ногами. Сегодня не очень принято об этом говорить, но на Пражскую весну повлияла хрущевская оттепель и письмо Солженицына съезду советских писателей, выступившего против цензуры. — Ощущали ли Вы напряженность ситуации, в которой тогда жила Чехословакия? — Да, конечно. Не только в политической сфере, но и в более широком контексте. Это было заметно по поведению людей. В начале советской перестройки режиссер Станислав Говорухин снял фильм «Так жить нельзя». И именно это ощущение — «так жить нельзя» — постоянно усиливалось в Чехословакии во второй половине 60-х годов. — Интересовало ли тогда людей в Советском Союзе происходящее в Чехословакии? — Это была главная тема для всей свободомыслящей московской интеллигенции. Она видела в Пражской весне надежду, а после подавления людей постигло глубокое разочарование. Ведь были надежды на то, что чехословацкие процессы скажутся на ситуации в Советском Союзе. — Как Вы оценивали Александра Дубчека? — Дубчека? Очень высоко. Я скажу вам откровенно: когда в 1989 году началась бархатная революция, я поддерживал Дубчека. Я был патриотом 1968 года, и Дубчек был воплощением Пражской весны. Это был замечательный человек. Он был очень осторожен. Дубчек совсем не был революционером, но совершенно точно был убежденным коммунистом. Как политик он отличался очень человечным подходом. Я думаю, что именно это привлекало к нему людей, и именно поэтому они верили ему. — Каким Вы помните сам день вторжения, то есть 21 августа 1968 года? — Я тогда жил в районе Дейвице недалеко от отеля «Интернационал». Было 20 августа. Я уже спал, когда в мою дверь позвонил знакомый. Я открыл и услышал от него: «Наши сюда вторглись». Мы пошли к нему, включили радио, и из сообщения западной радиостанции узнали, что советские танки — в Праге. Мы сели в автомобиль и поехали по ночным улицам. Вскоре мы уже увидели танки, которые ехали нам навстречу. Мой знакомый поехал прямо на них. С башни одного из танков солдат навел на нас автомат. Я убедил знакомого, что пора возвращаться домой. Утром следующего дня, 21 августа, я ходил по городу. Я видел, как чехи пытаются говорить с солдатами. Но те им отвечали, что приехали их освобождать. Люди были недовольны и, не применяя насилия, давали это понять. — Изменилось ли как-то отношение Ваших чешских друзей к Вам лично? Вы были гражданином страны, которая буквально за ночь превратилась в незваного оккупанта. — Я старался донести до моих чешских друзей, что не одобряю вторжения. Они понимали это. И даже предупреждали меня о том, что нужно быть осторожнее. Я также передавал им слова моих московских друзей, которые тоже не поддержали интервенции и встали на сторону чехов. — Когда Вы уехали обратно в Москву? — Я уехал в те же дни, когда Дубчек и другие чешские политики возвращались из Москвы. (Высшее руководство Чехословакии, включая президента Людвика Свободу и первого секретаря КПЧ Александра Дубчека, в Москве заставили подписать оккупационный протокол. Поставить свою подпись отказался только председатель ЦК Национального фронта Франтишек Кригель — прим. автора.) Из Москвы за нами отправили спецсамолет — за всеми, кто не поддержал вторжение. После этого я лишился работы в журнале и в течение десяти лет не мог выехать за границу. По тогдашним меркам это было мягкое наказание. — Господин Лукин, Вы также участвовали в организации государственного визита президента Бориса Ельцина в Чешскую Республику в конце августа 1993 года. Тогда Ельцин назвал вторжение войск Варшавского договора агрессией против суверенного государства. Хотел ли президент ехать в Прагу? — А что еще ему оставалось? Несмотря на свое непостоянство, он был великим человеком. Он понимал, что есть вещи, в которых он не разбирается, и умел прислушиваться к тем, кто знал больше него. Я организовывал визит в Чешскую Республику и лично в нем участвовал. — А кто подсказал Ельцину извиниться за кровавое подавление Пражской весны? — А как вы думаете? (Смеется.) Мы с ним тогда даже побывали на месте, где Ян Палах совершил самосожжение. — Как Борис Ельцин общался с Вацлавом Гавелом? По-русски? — Сейчас я уже не помню. Но переводчик с нами был. Сначала беседа велась в официальном духе, но после второго бокала атмосфера разрядилась. — Какое впечатление произвел на Вас Вацлав Гавел? Какое у Вас сложилось мнение о нем? — Не знаю, можно ли об этом говорить, ведь Гавел уже не может мне возразить. Я не скажу, что был согласен со всеми воззрениями Гавела. Понимаете ли, политика и нравственность — вещи сложные. Безнравственный политик — это жуткое чудовище. Однако моралист, занимающийся политикой, тоже испытывает большие трудности, потому что морализаторство и политика — вещи разные. По моему мнению, Гавел слишком упрощенно смотрел на некоторые вопросы. Он был сторонником моралистического биполярного мира. Он верил, что абсолютное добро и абсолютное зло имеют географические координаты, и что задача абсолютного добра — подавить абсолютное зло. При этом Гавел не учитывал местные традиции, которые могут отличаться от традиций, предпочитаемых им.