Вся сила в руках
Мир сегодня виртуальный. По крайней мере, в России, где компьютеризация населения зашкаливает. Так кто же правит этим миром? Тот, у кого рубильник в руке. — Кто что умеет делать, сынки? — Спросил ротный. Мы, пятьдесят салабонов из Москвы, среди которых было пять-семь студентов, молчали. — Вот ты, — он ткнул меня в грудь, — что умеешь? — Я — специалист по контрпропаганде. Психология войн. Спецперевод — шведский, французский, болгарский. Агитация и так далее. Наступила тишина. — Я спрашиваю, — побагровел он, — что ты руками умеешь делать?! — Шить умею, — раздался тихий голос из конца строя. — Стричь, — промямлил кто-то. — Рисовать! Знаю шрифты, — торопливо добавил я. — Выйти из строя! Всем троим! Так мы попали «на торчок», как именуют в армии теплые во всех смыслах места. Остальные занялись строевой. — Выше, выше ножки, девки! — Неслось с плаца. — Нога — под срез пилотки впереди идущего! Было сорок градусов жары. Плац к вечеру стал черным от сапог. К утру его отмыли… Почему в Англии людей, владеющим клочком земли, уважительно зовут «сквайрами»? Потому что они с голоду не пропадут и их семьи тоже. Во время московской Олимпиады мы тесно соприкасались с иностранцами. Они удивлялись, что кроме квартир у многих москвичей есть дачи. — Загородные дома? — Переспрашивали они. — Да какие там дома, — отмахивались мы, — летние хибарки, 6х6… — И земля есть? Вы помещики? — Да какое там! Ну, шесть соток... Десять. Тридцать. — Так вы — землевладельцы! — Поражались французы, немцы и испанцы. — Это при социализме у всех так? И мы вспоминали, что участки буквально распихивали на предприятиях: возьми, стройся, хозяйствуй, а то с продовольствием бывают перебои. Да и отдохнуть в Подмосковье хорошо. Почему нет? — Меня машинка швейная спасла в Уфе, — говорила моя бабушка, вспоминая войну, — с тремя детьми в эвакуации. «Кормилица», старая ножная «Зингер», работала всю бабушкину жизнь. Подлатать одежду, сшить платье или рубаху почти никто в нашем совминовском доме не умел. — Ладно, гляну, — дед повертел в руках мои английские туфли. Вернее, отцовские, но я их позаимствовал и сносил. Порвал. Вроде бы отец привез их из загранки. Красные, с пряжками, в них на меня благосклонно смотрели девицы в спецшколе. И дед-крестьянин починил заморское чудо. И свой армейский кожаный плащ он тоже чинил сам. И сети плел, так что в доме всегда была рыба. А потом до смерти своей носил мой сержантский китель, и деревня уважала меня: служил, значит, не дармоед. Этой странной весной университетский приятель, успешный журналист, сидя в карантине, учится стричь. А еще старательно вспоминает уроки матери-портнихи. Но многие пьют целый месяц, хоть залейся! Им лениво и смешно научиться что-то делать. Почему? Лев Толстой вон землю пахал. Русская эмиграция в Европе кланялась на лесоповалах и заводских конвейерах. А те, кто умели водить и стали таксистами, слыли белой костью. И не брали чаевых в массе своей, потому что офицеры. Рисовать я, кстати, по молодости не умел, но два месяца до того вкалывал в стройотряде маляром-штукатуром в Воркуте. И враз научился в армии, просто посмотрев на плац. А ну как неурожай, безработица, война? Пересидим в «Жан-Жаке»?
