Михаил Булгаков. Простодушный рассказ о приобщении к культуре.

"Неделю просвещения" Михаил Булгаков написал и опубликовал в апреле 1921 года, живя и работая во Владикавказе. Писатель попал на Кавказ вместе с женой Татьяной Лаппа в 1919 году, служа в Добровольческой армии военным врачом. После её поражения Булгаков перешел из медицины в литературу и стал скрывать некоторые страницы своей биографии. В начале апреля 1920 года Михаил Афанасьевич устроился заведующим литературным отделом подотдела искусств Владикавказского отдела народного образования. В конце мая того же года его назначили заведующим театральным отделом подотдела искусств. Литературный отдел он вскоре покинул из-за критики в свой адрес левых активистов, а в театральном задержался, и с этого началась карьера автора как драматурга. Возможно, из-за всех этих обстоятельств Булгаков не любил все то, что написал во Владикавказе. В связи с "забвением" имени писателя в последующие годы "Неделя просвещения" вторично вышла к публике только в 1974 году во всероссийском журнале "Юность", после чего стала переиздаваться в сборниках и собраниях сочинений Булгакова. Рассказ считают его первым и единственным фельетоном, опубликованным на Северном Кавказе после поражения Белого движения в 1920 году. Тем не менее, текст "Недели просвещения" вполне обаятелен и литературно состоятелен, отчего актуально читается и сегодня. Неделя просвещения Заходит к нам в роту вечером наш военком и говорит мне: — Сидоров! А я ему: — Я! Посмотрел он на меня пронзительно и спрашивает: — Ты, — говорит, — что? — Я, — говорю, — ничего… — Ты, — говорит, — неграмотный? Я ему, конечно: — Так точно, товарищ военком, неграмотный. Тут он на меня посмотрел еще раз и говорит: — Ну, коли ты неграмотный, так я тебя сегодня вечером отправлю на "Травиату"! — Помилуйте, — говорю, — за что же? Что я неграмотный, так мы этому не причинны. Не учили нас при старом режиме. А он отвечает: — Дурак! Чего испугался? Это тебе не в наказание, а для пользы. Там тебя просвещать будут, спектакль посмотришь, вот тебе и удовольствие. А мы как раз с Пантелеевым из нашей роты нацелились в этот вечер в цирк пойти. Я и говорю: — А нельзя ли мне, товарищ военком, в цирк увольниться вместо театра? А он прищурил глаз и спрашивает: — В цирк?.. Это зачем же такое? — Да, — говорю, — уж больно занятно… Ученого слона выводить будут, и опять же рыжие, французская борьба… Помахал он пальцем. — Я тебе, — говорит, — покажу слона! Несознательный элемент! Рыжие… рыжие! Сам ты рыжая деревенщина! Слоны-то ученые, а вот вы, горе мое, неученые! Какая тебе польза от цирка? А? А в театре тебя просвещать будут… Мило, хорошо… Ну, одним словом, некогда мне с тобой долго разговаривать… Получай билет, и марш! Делать нечего — взял я билетик. Пантелеев, он тоже неграмотный, получил билет, и отправились мы. Купили три стакана семечек и приходим в "Первый советский театр". Видим, у загородки, где впускают народ, — столпотворение вавилонское. Валом лезут в театр. И среди наших неграмотных есть и грамотные, и все больше барышни. Одна было и сунулась к контролеру, показывает билет, а тот ее и спрашивает: — Позвольте, — говорит, — товарищ мадам, вы грамотная? А та сдуру обиделась: — Странный вопрос! Конечно, грамотная. Я в гимназии училась! — А, — говорит контролер, — в гимназии. Очень приятно. В таком случае позвольте вам пожелать до свидания! И забрал у нее билет. — На каком основании, — кричит барышня, — как же так? — А так, — говорит, — очень просто, потому пускаем только неграмотных. — Но я тоже хочу послушать оперу или концерт. — Ну, если вы, — говорит, — хотите, так пожалуйте в Кавсоюз. Туда всех ваших грамотных собрали — доктора там, фершала, профессора. Сидят и чай с патокою пьют, потому им сахару не дают, а товарищ Куликовский им романсы поет. Так и ушла барышня. Ну, а нас с Пантелеевым пропустили беспрепятственно и прямо провели в партер и посадили во второй ряд. Сидим. Представление еще не начиналось, и потому от скуки по стаканчику семечек сжевали. Посидели мы так часика полтора, наконец стемнело в театре. Смотрю, лезет на главное место огороженное какой-то. В шапочке котиковой и в пальто. Усы, бородка с проседью и из себя строгий такой. Влез, сел и первым делом на себя пенсне одел. Я и спрашиваю Пантелеева (он хоть и неграмотный, но все знает): — Это кто же такой будет? А он отвечает: — Это дери, — говорит, — жер. Он тут у них самый главный. Серьезный господин! — Что ж, — спрашиваю, — почему ж это его напоказ сажают за загородку? — А потому, — отвечает, — что он тут у них самый грамотный в опере. Вот его для примеру нам, значит, и выставляют. — Так почему ж его задом к нам посадили? — А, — говорит, — так ему удобнее оркестром хороводить!.. А дирижер этот самый развернул перед собой какую-то книгу, посмотрел в нее и махнул белым прутиком, и сейчас же под полом заиграли на скрипках. Жалобно, тоненько, ну прямо плакать хочется. Ну, а дирижер этот действительно в грамоте оказался не последний человек, потому два дела сразу делает — и книжку читает, и прутом размахивает. А оркестр нажаривает. Дальше — больше! За скрипками на дудках, а за дудками на барабане. Гром пошел по всему театру. А потом как рявкнет с правой стороны…. Я глянул в оркестр и кричу: — Пантелеев, а ведь это, побей меня Бог, Ломбард, который у нас на пайке в полку! А он тоже заглянул и говорит: — Он самый и есть! Окромя его, некому так здорово врезать на тромбоне! Ну, я обрадовался и кричу: — Браво, бис, Ломбард! Но только, откуда ни возьмись, милиционер, и сейчас ко мне: — Прошу вас, товарищ, тишины не нарушать! Ну, замолчали мы. А тем временем занавеска раздвинулась, и видим мы на сцене — дым коромыслом! Которые в пиджаках кавалеры, а которые дамы в платьях танцуют, поют. Ну, конечно, и выпивка тут же, и в девятку то же самое. Одним словом, старый режим! Ну, тут, значит, среди прочих Альфред. Тоже пьет, закусывает. И оказывается, братец ты мой, влюблен он в эту самую Травиату. Но только на словах этого не объясняет, а все пением, все пением. Ну, и она ему то же в ответ. И выходит так, что не миновать ему жениться на ней, но только есть, оказывается, у этого самого Альфреда папаша, по фамилии Любченко. И вдруг, откуда ни возьмись, во втором действии он и шасть на сцену. Роста небольшого, но представительный такой, волосы седые, и голос крепкий, густой — беривтон. И сейчас же и запел Альфреду: — Ты что ж, такой-сякой, забыл край милый свой? Ну, пел, пел ему и расстроил всю эту Альфредову махинацию, к черту. Напился с горя Альфред пьяный в третьем действии и устрой он, братцы вы мои, скандал здоровеннейший — этой Травиате своей. Обругал ее, на чем свет стоит, при всех. Поет: — Ты, — говорит, — и такая и эдакая, и вообще, — говорит, — не желаю больше с тобой дела иметь. Ну, та, конечно, в слезы, шум, скандал! И заболей она с горя в четвертом действии чахоткой. Послали, конечно, за доктором. Приходит доктор. Ну, вижу я, хоть он и в сюртуке, а по всем признакам наш брат — пролетарий. Волосы длинные, и голос здоровый, как из бочки. Подошел к Травиате и запел: — Будьте, — говорит, — покойны, болезнь ваша опасная, и непременно вы помрете! И даже рецепта никакого не прописал, а прямо попрощался и вышел. Ну, видит Травиата, делать нечего — надо помирать. Ну, тут пришли и Альфред и Любченко, просят ее не помирать. Любченко уж согласие свое на свадьбу дает. Но ничего не выходит! — Извините, — говорит Травиата, — не могу, должна помереть И действительно, попели они еще втроем, и померла Травиата. А дирижер книгу закрыл, пенсне снял и ушел. И все разошлись. Только и всего. Ну, думаю: слава Богу, просветились, и будет с нас! Скучная история! И говорю Пантелееву: — Ну, Пантелеев, айда завтра в цирк! Лег спать, и все мне снится, что Травиата поет и Ломбард на своем тромбоне крякает. Ну-с, прихожу я на другой день к военкому и говорю: — Позвольте мне, товарищ военком, сегодня вечером в цирк увольниться.. А он как рыкнет: — Все еще, — говорит, — у тебя слоны на уме! Никаких цирков! Нет, брат, пойдешь сегодня в Совпроф на концерт. Там вам, — говорит, — товарищ Блох со своим оркестром Вторую рапсодию играть будет! Так я и сел, думаю: "Вот тебе и слоны!" — Это что ж, — спрашиваю, — опять Ломбард на тромбоне нажаривать будет? — Обязательно, — говорит. Оказия, прости Господи, куда я, туда и он с своим тромбоном! Взглянул я и спрашиваю: — Ну, а завтра можно? — И завтра, — говорит, — нельзя. Завтра я вас всех в драму пошлю. — Ну, а послезавтра? — А послезавтра опять в оперу! И вообще, говорит, довольно вам по циркам шляться. Настала неделя просвещения. Осатанел я от его слов! Думаю: этак пропадешь совсем. И спрашиваю: — Это что ж, всю нашу роту гонять так будут? — Зачем, — говорит, — всех! Грамотных не будут. Грамотный и без Второй рапсодии хорош! Это только вас, чертей неграмотных. А грамотный пусть идет на все четыре стороны! Ушел я от него и задумался. Вижу, дело табак! Раз ты неграмотный, выходит, должен ты лишиться всякого удовольствия… Думал, думал и придумал. Пошел к военкому и говорю: — Позвольте заявить! — Заявляй! — Дозвольте мне, — говорю, — в школу грамоты. Улыбнулся тут военком и говорит: — Молодец! — и записал меня в школу. Ну, походил я в нее, и что вы думаете, выучили-таки! И теперь мне черт не брат, потому я грамотный!