Почему западная демократия не прижилась ни в мире, ни на самом Западе?

***

Д. Аджемоглу, Дж. Робинсон. Узкий коридор. Государства, общества и судьба свободы. М: АСТ, 2021

С древнейших времён мыслители искали формулу идеального государства. Схему, которая бы разрешала или не допускала любые противоречия между любыми людьми. Современным вариантом такой утопии является демократия с верховенством закона.

На первый взгляд, демократическая система оказалась официально принята большинством стран. Потому Фрэнсис Фукуяма в «Конце истории» действительно объявил, что идеал наконец-то найден. Но на второй — за общими символическими процедурами и институтами скрывается колоссальное разнообразие реальных общественных устройств, структур власти, экономик, форм господства и низовой организации. Никакие сдержки с противовесами не способны лишить человека свободной воли, частных интересов и стремления найти поддержку в группе подобных себе.

А значит, многое зависит от того, кто контролирует демократическую утопию, кто доминирует в экономике (и потому может реально участвовать в политике). Значит, важна и история данной страны: если военный диктатор, владеющий всей землёй, из конъюнктурных соображений объявил демократию, «выбрал» судей и пр. — это не то же самое, что права, отвоёванные у капиталистов профсоюзами и общественными движениями. Это также касается «объективных» факторов и случайностей, вроде войн, катастроф или подорожания нефти. Важно, кто именно в стране и в каких интересах сможет их использовать. Война приводила и к революциям, и к тирании. Как доказывал теоретик элит Ричард Лахман, исторически даже успешное строительство централизованного государства было скорее удачным исключением, ведь в большинстве случаев народы не достигали нужного баланса.

Почему большинство стран не смогли (или не захотели) приблизиться к демократической формуле, а также какие сочетания факторов давали народам одновременно стабильный экономический рост и свободу — разбираются турецкий экономист Дарон Аджемоглу и британский экономист Джеймс Робинсон в книге «Узкий коридор. Государства, общества и судьба свободы». Анализируя исторические траектории государств в разных частях света, авторы развивают тезис о центральной роли борьбы классов в создании и поддержании здоровой демократии, высказанный ещё в «Экономических истоках диктатуры и демократии».

Ряд исследователей, вроде Ричарда Лахмана и Чарльза Тилли, замечали, что на каком-то этапе центральная власть, желавшая укрепить свои позиции и стать тотальной, была вынуждена «покупать» лояльность масс: выдавая низам гражданство, право голоса, социальные гарантии и т. п. Аджемоглу и Робинсон же утверждают, что мы имеем дело с гораздо более универсальным принципом. Усиление массовой организации толкало централизацию и усиление государства, а усиление государства, в свою очередь, давало людям новые свободы и гарантии, которые усиливали массовую организацию. Грубо говоря, народ требовал от правителей новых социальных «услуг», гарантий, возможностей где-то участвовать и что-то контролироваться. Властителям приходилось заниматься новыми вопросами, создавать новые институты, расширять бюрократию и т. п. Расширение социалки и политического участия освобождало людей от традиционных пут («клетки норм») — родов, вождей и каст, обеспечивающих безопасность и правосудие до государства. Более свободные и уверенные в себе граждане начинали требовать большего и т. д.

Интересно, что деспотичные государства, подавляющие голоса снизу, действительно рассматриваются авторами как менее тотальные и дееспособные. На множестве примеров экономисты стараются доказать, что «Деспотический Левиафан» имеет относительно узкий репертуар действий и потому нестабилен. Элиты могут успешно репрессировать недовольных и проводить отдельные проекты в режиме «ручного управления», однако у них всегда наблюдаются неразрешимые проблемы со сбором информации, исполнением приказов, коррупцией и инновациями (всё новое угрожает статус-кво: имперское правительство Китая выкупило у британцев железную дорогу между портом Усун и Шанхаем только затем, чтобы её разрушить). В частности, жёсткие иерархические системы были исторически успешны в завоеваниях — вроде объединившего Китай царства Цинь (следовавшего легизму) или Саудитов в конце XVIII века. Однако созданные империи быстро распадались (или сменяли династию) из-за невозможности наладить управление территориями и сдержать алчность преуспевших элит.

С этим связана тенденция деспотических государств укреплять традиционные структуры вроде каст и родов. С одной стороны, общество подавляется по принципу «разделяй и властвуй». Но с другой — на традиционные структуры перекладывается «микроменеджмент» и некоторые необходимые социальные гарантии, которые неспособно осуществлять государство. Здесь стоит вспомнить Франка Трентманна, критиковавшего Китай за то, что для граждан единственным путём к успеху стали связи или карьера в партии, но дивившегося, как потребительство не ослабило там семейных связей и заботы о роде (предположительно, поскольку от этого всё ещё зависело индивидуальное выживание). Авторы показывают, что и до, и после прихода к власти компартии оба феномена находились в тесной связи: реализовать какие-либо амбиции, не боясь экспроприации, можно было только через государственную службу, так как остальная «гражданская» сфера регулировалась государством черед родовые структуры. Например, империя давала определённым родам сверхприбыльную монополию на торговлю солью — но рода использовали эту привилегию, чтобы как можно скорее протолкнуть своих членов в ряды чиновников, и через 1−2 поколения полностью переходили из торговли на госслужбу!

Более спорным является критическое описание авторами стран со «слишком сильным» обществом и недееспособным государством. По большей части речь идёт о традиционных обществах, где все вопросы (относительно) эффективно решаются родами и кастами, блокирующими свободы и экономическое развитие. Собственно, один из главных минусов книги — слишком вольготное использование понятия «общество», противопоставляемого «государству». Последнее авторы прямо сводят к «политической элите», состав которой можно более-менее представить из контекста. Но кто включается авторами в «общество» в том или ином рассуждении — непонятно. Крестьяне? Рабочие? Какие-то «средние» слои? Аристократы и капиталисты? Все, кто не участвует непосредственно в заседаниях правительства?

Соответственно, под «сильным обществом» в книге может пониматься как широкая самоорганизация, так и крупные корпорации или жёсткое доминирование над людьми племенных вождей или главарей банд. Похоже, авторы по факту всё же отделяют случай так называемого «Отсутствующего Левиафана», когда государство изначально не сформировалось из-за давления традиционных лидеров, и случай массовых революционных движений, возможных только в обществах, прошедших по описанному выше пути усиления государства и ослабления родов.

Для революционеров, в особенности марксистов, книга вообще отводит особое место в аду. Они служат примером того, как излишнее рвение низов поляризует политику, делает компромиссы невозможными и «взрывает» благой цикл («узкий коридор») усиления государства и общества. Так, немецкие коммунисты слишком напугали «элиту» и слишком дискредитировали «государство» (на этот раз понятия разводятся — Веймарскую республику представляют социал-демократы), так что капитал и аристократия обратились к радикальному решению проблемы в лице нацистов. Если бы, как в Швеции, радикальные левые (заметим, после 1923 года не столь многочисленные) не грозились ликвидацией правящих классов и были более открыты к компромиссу — очевидно, Гитлера бы не случилось?

Впрочем, авторы сразу оговаривают, что имело место и крайняя форма типичной проблемы землевладельцев: не только коммунизм или социализм, но даже просто развитие промышленности угрожало их властным позициям. Во многих странах, где к XIX—XX векам низы пытались подвинуть сохранившуюся землевладельческую элиту, вопросы решались радикально. Пруссия-Германия же была карикатурной деспотией аристократов и военных. С другой стороны, даже в Швеции, где рабочая партия показательно отказалась от коммунизма, требования левых по факту оказались весьма радикальными — вплоть до регулирования заработной платы по отраслям. Авторы выставляют соглашение шведских социал-демократов и бизнеса как гладкий и уважительный «компромисс» (капиталистов устроило, что рабочие в обмен обещают «сократить забастовки»!), однако иные повстанцы и революционеры (вроде Уго Чавеса) достигают меньшего.

Возможно, проблема была не в «недоговороспособности» марксистов (заключавших альянсы и с крестьянами, и с солдатами, и с меньшинствами, и со средними слоями — что авторы почему-то прямо отрицают), а в высших классах, сочетавших деспотичные привычки с ощущением, что их исторический срок исчерпан. Авторы указывают, что Швеция имела долгую историю политического представительства, в том числе от крестьян. В этом плане «Экономические истоки…» казались корректнее — слишком рьяное сопротивление элит несёт разрушение; их готовность вовремя пойти на уступки создаёт более стабильную демократию.

В другом месте «Узкого коридора» именно так рассматривается падение итальянских городов-коммун: нельзя сказать, что народ там горел желанием ликвидировать классы. Тем не менее местные богачи боролись «наотмашь», либо пытаясь перехватить власть изнутри, либо саботируя и поддерживая завоевание внешней силой, либо вовсе сея хаос и убивая. Противодействующая этому низовая самоорганизация пополанов, судя по книге, была просто недостаточно сильной, чтобы решить проблему. Народ либо опускал руки (худой мир лучше бесконечной войны), либо шёл на крайние меры — давал чрезвычайную власть тирану. Авторы прозорливо отмечают, что популисты и тираны (зачастую выходцы из элиты) возвышаются в тот момент, когда народ чувствует себя слишком слабым, чтобы самостоятельно выиграть войну против ненавистных элит.

В целом в этих рассуждениях за нечёткостью понятий «элит» и «общества» скрывается любопытный парадокс. Авторы, вполне в духе Тилли, подчёркивают важность коалиций в успехе низовых движений. Однако неявно полагается, что любой такой союз обязан включать представителей высшего экономического класса — аристократии, крупного капитала и т. д. То есть союз рабочих, крестьян и «средних слоёв» приведёт страну в хаос, но если рабочие договорятся с капиталистами — она войдёт в «коридор» свободы и экономического роста.

Это имеет смысл у Тилли или Маркса: высший класс как раз и контролирует государство, то есть монополию на насилие. Дружественный представитель элиты может либо «прикрыть» революционеров, либо внести дезорганизацию в аппарат насилия. Раскол высшего класса, блокирующий использование насилия, — идеальный момент для восстания. У Лахмана и вовсе вся теория строится на том, что бесконечные склоки и расколы элит были обязательным условием для прогресса, т.к. позволяли народу обыграть любую деспотию. Аджемоглу и Робинсон же выставляют вражду 99% и 1% как гражданскую войну миллионов рабочих и миллионов капиталистов, с которой государство (по факту в книге оказывающееся где-то вне всей совокупности граждан и классов общества) и «институты» (местами также превращающиеся в субъект) просто ничего не могут поделать.

В итоге книга советует составлять всенародные коалиции (т.е. с участием крупного капитала) против государства. В частности, нужно требовать всеобщих социальных гарантий, госконтроля за неравенством, финансовым сектором и IT, а также открытости по поводу работы спецслужб внутри страны. Наверное, вопиющее противоречие целей и методов решается так: требуется новая версия Фабианского общества (волка в овечьей шкуре). Народ должен мягко, обещая общую выгоду и «компромиссы», припугнуть высшие классы. Главное — просить не слишком много и не слишком угрожающе, иначе элиты в панике взорвут ядерную бомбу или что-то в этом духе.

При этом в описаниях идеального государственного строительства у авторов проскакивает что-то радикально левое. Авторы делают вывод, что беспокоящий либералов вопрос о соотношении государства и рынка некорректен, так как без государства не было бы ни свободного рынка, ни демократии. Реальный вопрос в том, насколько быстро и каким образом должно расширяться государство, чтобы общество не теряло над ним контроль. В целом в книге предлагается расширять государственную сферу не за счёт бюрократии, а за счёт прямого участия граждан: не контроль цен чиновниками, а помощь государства в переговорах между профсоюзами и работодателями или в заключении коллективных договоров, регулирующих цены.

Вспоминается Бет Новек, считавшая, что управление должно максимально переходить в руки граждан, а чиновники должны по сути превратиться в обслуживающий персонал, обеспечивающий инфраструктуру для прямой демократии. Зачем во всей этой системе, допустим, пассивные держатели акций или финансисты-спекулянты — остаётся неясным. Может, подразумевается, что «коалиция» должна заключаться с директорами промышленных предприятий против финансов?.. И чему фундаментально противоречит коммунистическое управление через Советы, как раз отодвигающее бюрократию на технические роли?

Тезис о том, что демократия — это постоянно обновляющийся компромисс между не слишком радикальной организацией масс и высшим классом, которому не дают разрастись до деспотии, — кажется правдоподобным. Сомнительно, что это на самом деле «средний» путь, в котором и массы, и элиты сознательно сделали выбор не усиливаться чрезмерно. В конце концов, на демократическом Западе в 1980-е годы случился поворот в сторону «деспотии» — с дерегуляцией экономики, ростом неравенства и произволом спецслужб. Было ли это следствием излишнего давления профсоюзов? Или, наоборот, их ослабления? Выросли ли внезапно аппетиты буржуазии — или ей просто подвернулся удобный момент для контрреволюции?

Книга на самом деле не даёт советов для иных, «запущенных» ситуаций: что, если элита привыкла господствовать и не идёт на компромисс? Что, если элита становится откровенно паразитической, для которой каждая уступка — чистый проигрыш, не сулящий никаких выгод от «сотрудничества» рабочих? Что, если соберётся действительно сильная антиэлитная коалиция, способная заменить компромиссы не тиранией, а прямой демократией? И, наконец, как расценивать неолиберальный поворот 1980-х годов? Авторы критикуют неполноценность демократии в США и ослабляющее государство партнёрство с частным сектором — но никакое неравенство и тайные тюрьмы почему-то не переводят Соединённые Штаты в разряд деспотии. Какую степень радикализации общество должно проявить в США? А в Китае?

Проще говоря, не должны ли мы как рядовые граждане просто в любой ситуации наращивать самоорганизацию и выдвигать адекватные нашей силе требования — не беспокоясь о страхах элит и балансе? В худшем случае мы наткнёмся на априори неспособных к компромиссу «землевладельцев» (но тут альтернатива — рабство) или охваченных паранойей чиновников (альтернатива — медленное коррупционное и репрессивное угасание). В лучшем — на шведских капиталистов, готовых уступить многое в обмен на возможность работать. Требование авторов «подумать о власть имущих» и «балансе» в любом случае излишне и выступает лишь как апологетика какой-то метафизической потребности в капиталистах. Однако как-то же человечество пережило исчезновение аристократии! Теперь авторы решительно настроены против финансового капитала. А ведь там и до остальных капиталистов недалеко…