Русский взгляд на «Голубую дивизию»
Испанская грусть: Голубая дивизия и поход в Россию, 1941–1942 гг.: воспоминания В. И. Ковалевского. М., СПб, «Нестор-История», 2021 Издательство «Нестор-История» предлагает читателю уникальную книгу — заметки белоэмигранта В. Ковалевского, участвовавшего во Второй мировой войне на стороне Вермахата, но в составе не немецкой, а знаменитой испанской «Голубой дивизии», присланной Франко на помощь Гитлеру. Ниже предлагается фрагмент предисловия к мемуарам, написанного публикаторами из Испании и США. Автор представляемых воспоминаний мало чем отличался от среднестатистического русского волонтёра Испанской гражданской войны, записавшегося потом в Голубую дивизию. О его биографии до 1936 г. известно сравнительно мало, в особенности о первых важных 15 годах его жизни в эмиграции. Его жизнь после Второй мировой войны скрыта за завесой тайны — мы даже не можем назвать дату его смерти и место погребения. Не удалось обнаружить и хоть какой-нибудь фотокарточки. По предоставленным им самим в момент приёма в Голубую дивизию сведениям, а также по данным 1944 г., Владимир Ковалевский был сыном Ивана и Маргариты (этническая шведка) и родился в Харькове 30 марта 1892 г. В том же городе проживала его сестра Галина. Родным языком его был русский. В 1941 г. он был холостым, боевого вида человеком ростом 180 см, со светлыми волосами, голубыми глазами и смуглой кожей. Ковалевский был выпускником 1-го Киевского Константиновского военного училища и участвовал в Первой мировой войне с 1914 г. Испанцы много лет спустя напишут, что он был пехотным лейтенантом (поручиком) и очень хорошо разбирался в автоматическом оружии. Согласно меморандуму Болтина, Ковалевский служил в Георгиевской роте — одном из самых первых формирований Добровольческой армии генерала Лавра Георгиевича Корнилова. В феврале 1918 г. рота была влита в состав Корниловского ударного полка. Позже — неизвестно, когда точно, — Ковалевский командовал пулемётным расчётом в 1-м Кубанском стрелковом полку, созданном в марте 1918 г. В любом случае, он прошёл Первый Кубанский («Ледяной») поход. В 1920 г. Ковалевский покинул Крым вместе с Петром Врангелем и очутился в лагере в Галлиполи. Как сложилась его судьба дальше? В 1944 г. он утверждал, что служил прапорщиком в английской армии и в чине сержанта во Французском иностранном легионе. Существует информация, что он сражался в Чакской войне 1932–1935 гг., однако подтверждений этому нет. В мае 1940 г. Ковалевский, за несколько месяцев до того вступивший в Испанскую традиционалистскую фалангу, был направлен в управление Национальной милиции в провинции Гипускоа. Туда же поехали ещё двое русских… Кандидатура Ковалевского при первой попытке пойти добровольцем вызвала сомнения у испанского начальства: в списке русского персонала, приданого дивизии, кто-то от руки приписал напротив его фамилии слово «старый». Каким-то образом этот момент был обойдён, и Ковалевского приняли. По плану он должен был выступать в роли переводчика. На деле же Ковалевский сменил целую плеяду ролей: был при конюшне, в обозе, воевал на передовой, выполнял задания штаба дивизии, переводил и искал партизан. С 1 июля по 29 ноября 1941 г. он числился при 4-й пулемётной роте 262-го пехотного полка. В ноябре его перевели на службу в штаб-квартиру в качестве переводчика второго отдела, ведавшего задачами контрразведки и пропагандистского сопровождения. Также, по его собственным записям, сделанным три года спустя, он вместе с Гражданской гвардией (Guardia Civil) был задействован «в операциях по зачистке, был среди бойцов, захвативших главный штаб снайперов», но 27 февраля 1942 г. по болезни был эвакуирован в военный госпиталь в Григорово. На следующий день его перевели в тыловые части, вследствие чего Ковалевский окончательно покинул прифронтовую зону и очутился в военном госпитале близ Кёльна, где и оставался до полной демобилизации. 17 мая 1942 г. он пересёк испанскую границу и вернулся на свой прежний пост в управлении милиции в Сан-Себастьяне. Он оправился от ран и был годен к военной службе, однако назад его уже не тянуло: войне он предпочёл должность бухгалтера в интендантстве. После 1944 г. его следы практически теряются. Впервые эти мемуары были обнаружены в 2016 г. в архиве Гуверовского института в Стэнфордском университете (Пало-Альто, штат Калифорния). Анонимная машинопись отложилась в фонде старого эмигрантского издательства «Глобус», основанного в Сан-Франциско в середине 1970-х гг. Выявленная машинопись оказалась неполной: в ней отсутствовали последние страницы. Трагичное окончание этих мемуаров было найдено совершенно случайно на другой стороне земного шара в виде рукописной тетрадки — оригинала воспоминаний, хранящегося в документальном фонде Центрального музея Вооружённых Сил Российской Федерации (ЦМВС РФ) в Москве. Материалы попали в фонды бывшего Музея Советской армии благодаря американо-русскому культурно-просветительскому и благотворительному обществу «Родина». Эти эмигранты, жившие в США, поверили в новую Россию и в 1994 г. приняли решение о передаче в постоянное и безвозмездное пользование культурно-исторических ценностей изгнанников. Весь массив русских судеб и реликвий оказался в Москве, таким образом нам удалось воссоздать полный вариант воспоминаний Ковалевского. К 1941 г. Ковалевский был более чем зрелым человеком, образованным — как в военном, так и в общем смысле — пилигримом, который десятки лет выживал, учился и воевал в чужих социумах и странах. Он владел несколькими языками — испанский, немецкий, русский, сербский, французский, — потому был более проницателен, отличал белорусов от поляков, русских от литовцев, видел, слышал и понимал оттенки, которые, безусловно, ускользнули бы от внимания его испанских сослуживцев, для которых всё было едино и чуждо. Это делало его особо пригодным для роли посредника, разбиравшегося в хитросплетениях поведения оккупантов, когда на кону нередко стояла человеческая жизнь. В голодных, опасных и беспощадных военных условиях такие навыки обеспечивали преимущество и позволяли контролировать поток информации, добиваться нужного исхода событий. В то же время своей ролью человека, раздираемого натрое между принадлежностью к Вермахту, соотечественникам и собственному эмигрантскому миру, он явно тяготился. Несмотря на свой стальной антикоммунизм, Ковалевский в мемуарах целиком отказался от сахарно-сусального рассказа о собственной жизни. Он не оправдывает задним числом решение записаться в дивизию летом 1941 г. и не заглаживает личную мотивацию так, чтобы она легла вровень с извинительным нарративом, доминировавшим в свидетельствах немцев и итальянцев периода холодной войны. Ничто не мешало ему поведать сагу о собственной непогрешимости и великих моральных свершениях, но он этого не сделал. Напротив, Ковалевский — исключительно критичный, горестно настроенный летописец. Его текст демонстрирует желчную неприязнь к Испании, Германии и даже к самому себе. Уже в описании им боёв 1939 г. видны элементы неприкрытого натурализма. Опыт Второй мировой ещё сильнее изменил автора, заставив его переосмыслить себя на войне и войну в себе. Возможно, такой поздний перелом в восприятии прошлого у человека, прошедшего столько конфликтов, совпал с каким-то жизненным этапом. Автору было уже под 60, он, очевидно, так и не приспособился полностью к гражданской жизни. Или, ещё хуже, так и остался эмигрантом и не приспособился к жизни в чужой стране. Он явно ощущал необходимость написать что-то — характерная для многих не нашедших себя в мирной жизни ветеранов черта. Одновременно он хотел излить душу, выплеснуть разочарование не от одной войны, а от череды войн. Практика писать «в стол», возможно, имела психотерапевтический эффект и помогала справиться с посттравматическим стрессом. В этом смысле любопытно, что Ковалевский завершает повествование не весной 1942 г. и возвращением в Испанию, а значительно раньше, резко его обрывая, описывая в своеобразном крещендо гибель нескольких советских окруженцев во время антипартизанской операции в конце 1941 г. Безусловно, эти мемуары не являются «Правдой» с большой буквы, но лишь видением одной, пусть и очень необычной, персоны. Они созданы человеком, преисполненным угрызений совести и разочарования. Нет сомнений, что Ковалевский чувствовал вину за участие в войне, на которую пошёл совсем по другим причинам и которая оказалась противоположна идее «освобождения России от сталинской тирании». Да, он оставался националистом, но, возможно, тем сильнее ощущал, что оказался причастен к мучениям соотечественников, оказавшихся «под немцами» (вернее, «под испанцами»). Текст изобилует неточностями в датах и фактическими ошибками, в том числе в отношении упомянутых людей, которых — как минимум испанцев — он зачастую неправильно именует. Добавляет проблем типично испанская путаница, когда у его товарищей было по две фамилии — по линии отца и матери. Хватает и резких суждений, и невзвешенных оценок. С горькой иронией Ковалевский подчёркивает эмоциональную глухоту испанцев. Ковалевский фиксирует случаи жестокого обращения с населением и условия, в которые оно было поставлено. Особенно резко он реагирует, если ситуация вынуждала женщин заниматься проституцией или сожительствовать с оккупантами в обмен на продпаёк и «защиту» для своих семей. Не забывает упомянуть и редкие сцены взаимопонимания между людьми (история крестьянки, которая относилась к испанцу как к сыну). Ковалевский выдал целую серию тирад в адрес некоторых из его русских сослуживцев — переводчиков дивизии, особенно тех, кто активно участвовал в реквизициях, наживался на страданиях соотечественников и тем более «поставлял» женщин для офицерских утех. Преступления Сергея Пономарёва он преувеличивает, так как пересказывает с чужих слов, но осуждает он его не зря, коль скоро беспардонные поступки Пономарёва подтверждаются документами. Напротив, Али Гурского он представляет чересчур благостно, в то же время сохранились испанские источники о его отталкивающих деяниях. Почти полвека эта рукопись спала глубоким сном в Испании, чтобы позже затеряться среди бумаг русского издательства в США. Она увидела свет в стране, за которую автор воевал, но которую так и не полюбил. Основным адресатом этого текста были будущие русские люди и советские русские тоже, о чём сам Ковалевский говорит уже на первой странице. Противоположный опыт второго мирового побоища зацементировал культурно-идейные различия между эмиграцией и советскими людьми. Война и оккупация стали общественными травмами колоссальных масштабов, и посему было исключено, что советские люди примут историю Ковалевского. По той же причине он не мог рассчитывать, что его и его выбор поймут. Однако в пустоте изгнания он надеялся, что, быть может, его одинокие слова хотя бы послушают. Будет ли он услышан? Авторы: Олег Бэйда (Университет Мельбурна), Шосе М. Нуньес Сейшас (Университет Сантьяго-де-Компостелы) Подписывайтесь на канал «Инвест-Форсайта» в «Яндекс.Дзене»
