Первый блогер Дальнего Востока

Чуть выше главной улицы Владивостока, Светланской, в Почтовом переулке стоит двухэтажный дом с окнами, выходящими на бухту Золотой Рог. Этот дом — почти ровесник города — когда-то принадлежал американцу Чарльзу Генри Смиту, уроженцу Бостона. С 1858 года Смит жил на Камчатке, где скупал пушнину и быстро разбогател на этом. Перебравшись в середине 1860-х во Владивосток, он выстроил здание, одновременно торговое и жилое, и открыл на первом этаже магазин. Там продавались качественные американские товары широкого ассортимента: орехи и револьверы, бритвы и топоры, граммофоны и пишущие машинки, консервы и велосипеды… Магазин быстро стал одним из самых известных в городе. Затем Смиту, ставшему уже купцом 2-й гильдии, потребовался помощник в торговых делах. Несколько кандидатур ему не подошли, Чарльз Смит поехал на родину и в июне 1894 года вернулся во Владивосток не один. Вместе с ним пересекли Тихий океан молодожёны Фредерик и Элеонора Прей. Фредерик (брат Сары, жены Смита) заключил с родственником контракт на пять лет и тут же принялся за работу. Вскоре он довольно прилично овладел разговорным русским, а со слугами-китайцами успешно объяснялся на немыслимой смеси языков. Кстати, по профессии он был ювелиром, однако не очень-то престижные обязанности продавца в магазине Фредерик выполнял вполне успешно. Для его 26-летней жены, Элеоноры Лорд Прей, далёкое путешествие из штата Мэн в российский Владивосток стало настоящим приключением. Являясь наблюдательной рассказчицей, все особенности своей жизни на новом месте Элеонора Прей смогла описать подробно и увлекательно. Практически ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день она отправляла письма своим родственникам и знакомым в США, Китай и страны Европы. В итоге накопилось собранное за 36 лет жизни во Владивостоке уникальное эпистолярное наследие — более двух тысяч писем на 16 тысячах страниц. Получился своеобразный «роман в письмах» о Владивостоке. Или «блог», как сказали бы сейчас. Первые впечатления 24.06.1894. «В бухте стоят три русских военных корабля, и прошлой ночью на закате мы вышли на балкон, чтобы послушать, как военный оркестр исполняет русскую национальную молитву во время спуска флага. Это было прекрасно, и я надеюсь когда-нибудь достать ноты этой молитвы и послать их домой. Жизнь здесь лёгкая и очень весёлая — так мне кажется, но так как я из „восточной глубинки“, я не бывала много в обществе. Владивосток — это крепость империи,. поэтому здесь, конечно же, огромное число офицеров — как войсковых, так и флотских. Князья, бароны, вице-адмиралы, золотые галуны, шевроны и медные пуговицы столь обильны и повседневны, как мухи дома. Всё это повергало меня в трепет, когда офицеры начали наносить нам визиты, но теперь я могу проглотить всё это, даже не моргнув… Мне приходилось принимать двух вице-адмиралов, капитана высокого ранга, барона и Бог знает кого ещё, но я жива и рассказываю об этом». О русских холодах — надо полагать, весьма непривычных для уроженки Новой Англии 29.10.1894. «На этой неделе нужно будет поставить вторые рамы на окна. Они вставляются изнутри, а не снаружи, как у нас дома. Сначала мы заделываем все щели в окне ватой, загоняя её в них ножом. Затем на внутренний подоконник кладется большой рулон ваты и вставляется внутреннее окно, а щели заклеиваются полосками бумаги, так что простудиться, сидя у окна, никак нельзя. В верхней части каждого окна имеется по форточке на петлях, так что комнату можно хорошо проветривать». О национальных блюдах: непривычно, но очень вкусно и питательно 06.05.1895. «В некоторых газетах я видела инсинуации по поводу того, что у русских солдат скудный рацион, и они питаются одним чёрным хлебом и супом; но если попробовать обычного русского супу, им можно просто позавидовать, ибо это самый вкусный суп, какой только можно себе вообразить. В нём всевозможнейшие овощи и огромный кусок мяса, и он хорош даже для короля. После супа съедают мясо с небольшим количеством горчицы. Чёрный хлеб тоже очень питателен… В дни, когда приходит прачка, у нас готовится обычный русский суп, и, когда его подают на стол, всегда раздаются возгласы восторга». О досуге 18.07.1899. «Вчера днём мы впервые в этом году играли на нашем собственном корте… Теперь, когда погода нам это позволит, мы будем играть каждый день. Я наняла двух маленьких китайчат, чтобы они поднимали для меня мячики, и они должны быть на месте ежедневно с четырёх до восьми, за что каждый будет получать по три рубля в месяц. Я купила каждому из них набор чистой одежды, который будет храниться здесь, а Ду Ки должен следить за тем, чтобы они мылись перед тем, как надеть её. Каждый набор стоит 1 рубль 20 копеек, и я решила, что это довольно-таки дёшево. Сара собирается купить им башмаки и носки, так что они будут настоящими маленькими франтами». О женских штучках у «Кунста и Альберса» 21.10.1899. «Я была с мисс Морфью на верхнем этаже у „Кунста и Альберса“, когда ко мне подошёл г-н Штехман-младший и спросил, не будет ли мне угодно зайти в его отдел и посмотреть новые красивые вещи. Я давно охотилась у них за жакетом, но мне говорили, что всё, что ожидалось, уже пришло, так что в последнее время я туда не заходила. Представляешь мою радость, когда я обнаружила французский пиджачок из тюленьего меха как раз моего размера за пятьдесят рублей? Я не поверила г-ну Ш., когда он назвал мне стоимость, но потом я увидела, что это был тюлений мех французской выделки, и, поскольку мне он понравился, цена меня больше не смущала… Я распорядилась, чтобы покупку прислали мне на дом, затем надела её и пошла покрасоваться перед Тедом в контору. Он был вне себя от восторга почти так же, как и я, и после позднего ужина я, чтоб его порадовать, надевала её ещё три раза». О начале войны с Японией 10.02.1904. «Наконец, это случилось, и напряжения, в котором мы прожили последние сутки, хватило бы на целую жизнь. Вчерашним утром я печатала фотографии, когда раздался пушечный выстрел. У меня сердце чуть не замерло, и казалось, прошёл час, прежде чем раздалось ещё два, и тогда я поняла, что это был сигнал к войне с адмиральского корабля „Россия“. Вскоре я узнала от своих друзей, что крейсеру „Громобой“ приказано выйти в море… Я пожелала им победы и по русскому обычаю дала своё благословение… А затем корабли отплыли — один за другим: сперва „Россия“ — около двух часов, затем „Богатырь“, потом „Рюрик“, а самым последним, около четырёх, — „Громобой“, и я молилась за него, пока он не скрылся из виду. Всё это очень тягостно для тех, у кого на борту имеются друзья и знакомые, но одному Богу ведомо, каково всё это для жён офицеров. Я не пошла на лёд, чтобы помахать им на прощание, ибо я не могла этого вынести. Некоторые из женщин падали в обморок, и, говорят, это было так печально!» Об обстреле Владивостока японцами 06.03.1904. «В два часа нынче днём город обстреливался с восточной стороны семью японскими крейсерами, и это продолжалось около часу. Я сидела здесь и писала, а Тед сидел рядом со мною. Конечно же мы слышали орудийные залпы, но подумали, что это всё лишь учения на батарее, и не обратили на них никакого внимания… Затем мы увидели, что корабли поднимают якоря, и мы поняли, что произошло что-то неожиданное, потому что корабли вовсе не были на парах, а многие матросы находились на берегу. Затем вошёл Ду Ки и сказал, что на другом конце города кого-то убило. После этого Тед схватил свой полевой бинокль и побежал со всех ног на вершину сопки, и оттуда он ясно увидел семь удалявшихся японских крейсеров и увидел несколько мест в другом конце города, куда упали снаряды; три из них — на лёд недалеко от дома Линдгольмов, это не более полутора миль от нас… Наша эскадра вернулась только на закате, и до чего же я был рада её видеть… Более ста пятидесяти снарядов было выпущено по городу, и каждый стоит не менее пятисот долларов золотом, так что обстрел должен был обойтись примерно в сто тысяч, и всё это за жизнь единственной бедной женщины. Воистину, война ужасна!" О русском бунте 16.11.1905. «Ты даже не представляешь себе, какие ужасные вещи здесь происходят, и, конечно же, нам известно сравнительно немного, слава Богу! Это слишком ужасно. В мире есть только ещё одна страна, в которой возможно подобное, и это Китай, а ведь мы не зовем его цивилизованным. Если кто-нибудь после этого хотя бы намекнёт на то, что Россия цивилизована, то это по причине очень плохого знания её народа. Цивилизованные русские есть, и их много, но в целом страна хуже, чем варварская, — она звериная. Конечно, низшие классы сильно задавлены, это не подлежит сомнению, но если они совершают подобное при первом же глотке свободы, то их следует задавить ещё на пару столетий. Если бы они нападали только на тех, в чьей они власти, это можно было бы извинить соображениями возмездия, но такого было слишком мало по сравнению с тем, что они сделали несчастным невинным людям. Это чисто по-русски…». О церковной службе 01.05.1910. «Я и Сара пошли в собор на пасхальную службу, чтобы послушать знаменитый гимн „Христос воскресе“… Мы пришли в собор около 11 часов и толкались в нём, пока нам не удалось протиснуться почти к самому алтарю. Не берусь описать толкотню, но я впервые поняла, что такое быть сардиной. Даже блохе не было места, чтобы прыгнуть, а о такой роскоши, чтобы вытереть собственный нос, нечего было и мечтать. Плывёшь в ту сторону, куда несёт тебя толпа. Вы легко сможете представить себе эту давку, если я скажу, что, когда люди подались назад, чтобы пропустить в середину процессию, меня сжали так, что все пять застёжек на моём корсете расстегнулись одна за другой — вы когда-нибудь слышали о чём-либо подобном?» О событиях Первой мировой войны 25.10.1914. «В субботу в поезде ехала солдатка с крошкой ребёнком на руках и с маленьким мальчиком одиннадцати лет. Ребёнок плакал, и мать плакала тоже, и тогда я спросила её, в чём дело. Она сказала мне, что полк её мужа отправляют на фронт, и она целый день выискивает его, чтобы попрощаться, но не смогла найти его на Первой Речке, поэтому отправляется на Вторую в надежде найти его там, но она ужасно боится, что полк уже убыл и что она никогда его больше не увидит. У неё ещё двое детей по возрасту между этими двумя, и бедная женщина сидела и плакала, а я плакала с нею, хотя прежде я её и не знала, но я ничего не могла с собою поделать». О свержении самодержавия 17.03.1917. «Ну вот! Испытываешь заметное расстройство, когда, проснувшись нынче утром, оказываешься в новой действительности, и у всех нас такое ощущение, будто мы стоим на голове. В течение нескольких дней все пребывали в беспокойстве, потому что из Петербурга не было никаких телеграмм… Телеграмма была опубликована вчера в конце дня, и Алеутская вокруг редакции „Далёкой окраины“ была забита людьми, ожидавшими выхода листка… Всё это звучит замечательно, и если люди, которые это делают, смогут воплотить свои слова, над Россией встанет заря новой эры. Вместо того, чтобы отправить министров в тюрьму, большинство из них следовало бы повесить, но сердце сжимается, когда думаешь об императоре и императрице и о том, что они должны испытывать, видя, как все повернулись против них. Что император слаб, знает каждый, но это, скорее, его несчастье, нежели вина». О войсках интервентов 09.11.1918. «За исключением Парижа, Владивосток в данное время — это, вероятно, самое интересное место на свете, а „Хижина“, по-моему, самое интересное в нём место, ибо тут можно увидеть всё сразу: наших великолепных, высоких ребят в хаки, британцев, канадцев, чехов, итальянцев, французов… Кроме того, в открытые двери „Хижины“ мы часто видим пленных немцев, австрийцев и турок, которых ведут на работы партиями под эскортом наших ребят, заставляющих их шевелиться. Какие же мы счастливчики, что здесь, во Владивостоке, вокруг нас так много интересного!» О мятеже чехословаков против власти 18.11.1919. «Почти повсюду вокруг вокзала и вдоль причала лежат тела, и мокрый снег, который выпал вчера, делает всё ещё более мрачным… Мне так жалко кадет, погибших на вокзале, — так много, много молодых жизней было принесено в жертву с начала этой ужасной войны, что просто удивительно, что кто-то из храбрейших ещё остался в живых. Многих из этих мальчиков я знала в лицо, поскольку видела их в «Хижине», и в последние два дня я всё высматривала и высматривала тех, кого я знала, чтобы убедиться, живы ли они. Вчера зашёл один флотский мальчик, а нынче утром — один кадет. Г-н Маттесен из своего кабинета на Алеутской видел убитыми семь человек, из которых пятеро гражданских… Один из них, тяжело раненный в ногу, был спасён сестрою из Русского Красного Креста, которая выбежала откуда-то и, невзирая на свист пуль, оторвала от своей одежды кусок материи, сделала из неё жгут и втащила раненого в дом. Г-н Маттесон видел это и сказал, что в жизни не слыхивал о таком самообладании и храбрости". О жизни Владивостока накануне прихода красных 20.10.1922. «Позавчера, после того как Тед… пришёл домой и мы пообедали, я вышла, чтобы пройтись и посмотреть, как выглядят улицы… Телега за телегой ехали по Светланской, гружённые чемоданами, коробками и домашним скарбом, а на самом верху в каждой — женщины и дети, иногда с домашней собачкой. Это было одно из самых печальных зрелищ, какие мне только приходилось видеть: все они бежали, спасая жизнь, на суда, чтобы выбраться из этой страны, где они родились и которой многие из них уже никогда не увидят… Я задавалась вопросом, что должны испытывать эти люди… которые всю жизнь служили России, своей стране, отдавая ей все свои силы, и которые в страхе за свою жизнь вынуждены бежать за границу». О советском периоде 29.02.1928. «Прошлым июнем в течение недели было арестовано около трёхсот человек — без всякого повода и причины — и отправлено в тюрьму ГПУ на Алеутской; где-то через месяц их перевели в обычную тюрьму… Г-на Пьянкова продержали пять месяцев, а за что — не знает ни он сам, ни кто-либо другой; но поскольку все арестованные имели те или иные связи с иностранцами, то арест объясняют именно этим». Об отъезде из Владивостока 25.10.1930. «Внизу всё готово к ужину, и стол смотрится чудесно: огромная розовая чаша из хрусталя с цветками львиного зева в середине и низкие чаши с львиным зевом, космосами и белыми георгинами по краям стола — их нарвали сегодня у нас в саду. Последний приём с ужином в Доме Смитов, и у меня комок в горле каждый раз, когда я вспоминаю о стольких весёлых приёмах, которые здесь бывали. Как это мило со стороны Андерсенов, что они взяли на себя все расходы и заботы по устройству ужина, но я бы предпочла уехать без него…» … и прижимает к груди очередное письмо Элеонора Лорд Прей не уехала из Владивостока, когда у её мужа истёк срок контракта; она не покинула русский город, когда в 1923 году умер Фредерик, а стала трудиться почти по специальности — бухгалтером в универмаге «Кунст и Альберс». Она не эмигрировала, что было бы понятно, с приходом «красных» и продолжала жить в городе до тех пор, пока совсем не лишилась средств к существованию. Потому что она влюбилась в этот город. И только в 1930 году Элеонора Лорд Прей сделала последнюю владивостокскую запись в дневнике: «Я плыву всё дальше и дальше, и каждый поворот винта отдаляет меня от любимого города, где я прожила 36 лет». Её чудом уцелевший архив нашла и обработала Биргитта Ингемансон — учёный-русист из США. Кроме того, Элеонора Прей сделала около тысячи снимков Владивостока, многие из которых уникальны. Все фотографии она увезла с собой в Китай, сохранила там вместе с дневниками, пройдя японские лагеря и депортацию, и привезла их на родину. Она умерла в 1954 году, и её потомки вернули нам воспоминания о Владивостоке. В 2008 году издательством «Рубеж» была издана книга Элеоноры Лорд Прей «Письма из Владивостока (1894−1930)» под редакцией Биргитты Ингемансон объёмом в 448 страниц. В книге поместились далеко не все её послания… А 4 июля 2014 года американке Элеоноре Лорд Прей поставили во Владивостоке памятник — недалеко от того дома, где она прожила 36 лет. Она стоит у почтамта на Светланской улице, на ступеньках, ведущих к Почтовому переулку, и прижимает к груди очередное письмо из Владивостока.