Терроризм в эпоху идейной засухи

Так или иначе, рациональные объяснения происшедших событий слабо представлены в прессе. Не буду подробно комментировать возмутительные шпильки, воткнутые некоторыми официальными представителями России в их якобы соболезнования народу Бельгии по случаю теракта в Брюсселе. Скажу лишь, что с российской стороны любые насмешки по поводу терроризма особенно нелепы, поскольку и по масштабности вооруженного терроризма, и по числу его жертв Россия пока уступает только Ближнему Востоку и некоторым странам Африки. В странах ЕС, судя по Индексу глобального терроризма, ситуация в указанном отношении существенно менее острая, чем в России, хотя и здесь с начала 2000‑х гг. стал весьма заметен рост джихадизма. Многие европейские государства от крупных терактов уберегало лишь некое стечение обстоятельств, похожее на чудо. Так, еще за 2 года до нынешнего теракта из маленькой Бельгии, по данным французских экспертов, было рекрутировано в 100 раз больше боевиков в «Исламское государство» (запрещенное в России. — Ред.), чем из огромного Египта (в расчете на численность мусульман в этих странах). Почему в Бельгии и в соседних с ней странах возник такой подъем исламизма? Вероятно, власти этого конституционного королевства с признаками этнокультурной федерации, с ее тремя основными языковыми сообществами (фламандским, французским и немецким), полагали, что местным мусульманам на них не приходится жаловаться. Бельгия была первым европейским государством, признавшим ислам в качестве одной из официальных религий (1974 г.). В центре Брюсселя недалеко от здания Совета Европы построен Исламский центр с мечетью, библиотекой, огромным конференц-залом и крупнейшей в Европе мусульманской школой, финансируемой светским министерством просвещения. Это же министерство внесло преподавание основ ислама в школьную программу для мусульман, обучающихся во всех государственных учебных заведениях страны. Все это характерные признаки политики мультикультурализма, которая задумывалась в 1970‑е годы первоначально левыми силами как рецепт бесконфликтного общества, но оказался он тем самым благим намерением, которым дорога в ад вымощена. Во всех странах мира, где такая политика проводилась, она привела к результатам прямо противоположным от ожидаемых. Институциональное оформление культурных различий закрепило в сознании людей противопоставление «мы» и «они». В конечном счете мультикультурализм привел к поощрению так называемых коллективных прав, зачастую подменявших собой права гражданина. Идентичность граждан единого государства-нации последовательно ослаблялась, а общинное самосознание укреплялось. Так ведь мультикультурализм и создавался как альтернатива политике интеграции. Поучителен в этом отношении опыт Германии, привлекшей в 60—80‑е годы прошлого века более 2 миллионов турок и рассматривавшей их долгое время только как временных рабочих-переселенцев (Gastarbeitern). Предполагалось, что каждые 6 лет они должны были сменяться, поэтому приезжающим работникам не нужно интегрироваться в принимающее общество: необязательно учить немецкий язык и в будущем претендовать на получение гражданства, не нужно уважать ценности принимающего общества (особенно права женщин). Однако вместо временных работников Германия получила постоянное население, в среде которого отмечаются признаки радикализма молодых мусульман, детей и внуков бывших гастарбайтеров. Похожие процессы наблюдаются и в других странах Европы. В террористических актах в Брюсселе, так же, как и в терактах 2015 г. в Париже и 2013 г. в Лондоне, главную роль играли не эмигранты, а формальные граждане указанных стран, родившиеся в них. Однако проблема как раз и коренится в том, что они стали гражданами только в юридическом смысле, имея равные и полные права с британцами, французами, бельгийцами, а вот психологически дети и внуки эмигрантов оказались более отчужденными от страны пребывания, чем их отцы и деды, которые стремились стать частью британской, французской или бельгийской гражданских наций. И это совсем не новое явление, а отражение фундаментального закона, открытого Л.М. Хансеном еще в 1930‑х годах и получившего название «Закон третьего поколения». Суть его в том, что дети и внуки эмигрантов при неблагоприятных условиях интеграции в иную культурную среду вспоминают то, что хотели бы забыть их отцы и деды. Эмигранты первой волны, приехав из бедных стран в богатые, старались как можно быстрее и глубже интегрироваться в новую среду. Их дети, и особенно внуки, получают гражданство от рождения, им не приходится за это бороться, у них с момента рождения большие запросы и претензии к стране, в которой они живут, и сугубо иллюзорные представления о родине или о религии их предков. Чем труднее складывается жизнь у потомков эмигрантов, тем больше и чаще они идеализируют великую прародину или родную культуру и тем выше отчужденность от нелюбимой страны пребывания. Социологические исследования, проведенные в ряде стран Европы в 2000‑е годы, показывают, что молодые мусульмане в возрасте 16—24 лет неизмеримо более радикально настроены в отношении соблюдения норм «истинного» ислама, чем респонденты в возрасте свыше 55 лет. Только среди молодежи встречаются (и сравнительно часто) совершенно экзотические требования к европейским государствам, типа введения в них законов шариата. Чаще всего закон Хансена проявляется в поведении жителей замкнутых районов, кварталов, своеобразных гетто. Здесь культивируются самые архаичные отношения, и в них же закаляется ненависть к окружающему миру, который, по мнению обитателей добровольных гетто, «только притворяется толерантным». В Брюсселе, например, район Моленбек известен концентрацией мусульман, и здесь же сложилось исламистское подполье, ставшее центром терроризма в европейском масштабе. Скорее всего, именно это обстоятельство до поры до времени спасало Брюссель от терактов, поскольку исламисты просто не хотели «засвечивать» место расположения своей штаб-квартиры, готовившей теракты в других европейских столицах. Моленбек сложился как преимущественно исламский район стихийно и сравнительно недавно, тогда как во многих других европейских странах десятилетиями существуют замкнутые моноэтнические или монорелигиозные кварталы, которые создавались при государственной поддержке и воспевались в художественных произведениях, особенно кинорежиссеров и писателей левой ориентации. Хочу особо подчеркнуть, что отчужденность от гражданской нации страны пребывания неизбежно компенсируется у изгоев их желанием прислониться к какому-то другому воображаемому сообществу. И это характерно не только для мусульман. Так, мои исследования показывают, что русскоязычные евреи, плохо интегрировавшиеся в Израиле или Германии, зачастую идентифицируют себя с «Русским миром», а у мусульман есть куда более оформленное и широкое, по сути, глобальное воображаемое сообщество — всемирная исламская умма. Сегодня это еще и совокупность сетевых интернет-сообществ, которые активно формируют идентичность, альтернативную гражданственности. Социологические исследования показывают, что именно люди, лишенные признаков гражданской идентичности со своей страной, как раз и выступают основной социальной базой терроризма в Европе. По мнению ряда экспертов, Бельгии принадлежит рекорд по наибольшему количеству новообращенных мусульман среди всех государств Европы. Еще один сомнительный европейский приоритет принадлежит этнической фламандке, гражданке Бельгии Мэриал Дикук, принявшей ислам, — она стала первой европейской женщиной-смертницей, подорвавшей себя в 2006 г. вместе с несколькими американскими солдатами в Ираке. Мэриал полагала, что она так ведет борьбу с колониализмом, и это весьма характерная мотивация для молодых европейцев левых взглядов. В 1960—1970‑е годы стало заметно нарастающее охлаждение во взаимоотношениях европейского левого движения и его традиционной социальной базы — рабочего класса, который все чаще «предавал» левых и голосовал на выборах за европейских консерваторов, например за христианских демократов. В этих условиях левые партии стали ориентироваться на поддержку новых ущемленных — мигрантов, феминистических движений и различного рода меньшинств. Их главными политическими лозунгами стали: борьба с колониализмом, расизмом, ксенофобией. Некоторые лидеры левой интеллектуальной мысли Европы, например Мишель Фуко, восторженно поддержали исламскую революцию в Иране 1979‑го как предвестника нового мирового революционного движения. Идея революционного протеста была источником массового перехода афроамериканцев США из различных христианских конфессий в ислам в те же 1960—1970‑е. В России Александр Тихомиров, у которого неудачно складывалась мирная жизнь, из чувства протеста перешел в ислам (хотя в молодости обучался в буддистском дацане) и стал одной из самых опасных фигур в руководстве «Имарата Кавказ», отвечая за подготовку шахидов‑смертников и организацию диверсионных школ. Террорист Саид Бурятский получил мировую известность, Юлия Латынина как-то назвала его «бурятский Че Гевара, моджахед-интернационалист». О чем свидетельствуют эти духовные трансформации? Во‑первых, они полностью отбрасывают объяснения исламского терроризма в духе концепции «войны цивилизаций». Когда С. Хантингтон сочинял эту идею, он представлял себе народы как некие социальные организмы, жестко, навсегда привязанные к своим исторически сложившимся религиозно-цивилизационным нишам. Но мы видим, что эти цивилизации проницаемы, люди могут выбирать себе ту или иную религию. Во‑вторых, джихадизм (идея священной войны) все больше отрывается от своей пуповины, связывающей его с исламом как религией, и превращается в самостоятельную политическую идеологию и форму политического активизма. При этом сегодня джихадизм доминирует на рынке тоталитарных идеологий. Еще в середине XX в. у социопатов всего мира был выбор: пробиваться ли им в джунгли Латинской Америки и влиться в партизанский отряд не бурятского, а настоящего Че Гевары, или присоединиться к «Красным бригадам» в Италии либо к движению Баадера—Майнхоф в Германии. Ныне джихадисты практически монополизировали этот рынок. Разумеется, я не опечален тем, что ушли с политической арены радикальные левацкие террористические организации, беда в том, что современный мир не предоставляет позитивной программы для политического активизма, в котором нуждается прежде всего молодежь. Левый постмодернизм провозгласил конец эпохи «больших нарративов». И действительно, на какое-то время в западном мире наступила идейная засуха, общество стало рассыпаться на разрозненные островки, кварталы и квартиры. Но вот подъем джихадизма показал спрос на большие нарративы. Что в ответ предложит современный мир?