Медведи, болота и руины: что искать туристу в арктической России

В российской Лапландии все еще есть белые пятна для туристов. Если в Хибины и в Ловозерские тундры ходят толпы походников, то в других локациях редко встретишь человека с рюкзаком, и это неспроста, ведь окраины Мурманска известны своей суровостью. Здесь вольно чувствуют себя медведи, со всех сторон путешественников атакуют комары, а цивилизация кажется абсолютно недосягаемой. Невзирая на трудности, репортер Михаил Пустовой отправился в поход по тревожным арктическим территориям, изучил потаенную Лапландию и рассказал о своих приключениях «Ленте.ру».

Раскаленный воздух наполняет мои легкие. Пот заливает лоб. Голова трещит от солнцепека. Я взбираюсь по заросшей кривыми березами сопке и приказываю себе не думать об остатках воды в бутылке, что в рюкзаке. Комары, как стервятники, грызут меня. Арктическое лето на Мурмане в разгаре, и июльский солнцепек не утихает который день. Город просто задыхается в духоте. Отголоски полярного дня не дают спать, заливая спальню светом, а пьяные компании до утра орут под окнами. Поэтому я и сбежал из Мурманска в поход.

Моя цель на востоке от города. Я иду туда, где сложно ориентироваться и не всегда ловит связь. И, конечно, шастают медведи. Долины заполнены огромными и глубокими озерами Лапландии. Низкие полярные облака касаются сопок, которые доминируют над тайгой и болотами. Где-то таятся домики-приюты, а еще — тихо разваливаются военные базы. И да, я и рад бы отправиться в настоящие горы — в Хибины, но Кировск и Апатиты закрыты для иногородних под предлогом всем известного вируса. Электрички отменены, а въезд на шоссе преграждает блокпост полиции. Это, конечно, не может не вызывать гнев.

Автобус «Мурманск — Росляково» рвется по серпантинам Североморского шоссе. Скалы разрисованы какими-то идиотами (назвать их мягче не поворачивается язык, жестче — не позволяет цензура). Остановка «Озеро Сорока». Пару лет назад озеро было недоступно для мурманчан — поселок Росляково имел закрытый статус, но позже его присоединили к городу-герою. Результат — некогда чистые берега завалены мусором, растительность вытоптана, валяются ржавые мангалы. Орда мурманчан — пузатых мужчин и женщин — залипают на жаре в телефонах, включив в них попсу на максимальную громкость. Практически никто не купается, мамаши истерично отгоняют детей от воды. Прохожу мимо и растворяюсь в лесотундре. На календаре 27 июля.

Я хватаюсь за цепкие кусты берез и вытягиваю свое тело наверх, оставив позади каменистую стенку сопки. Усаживаюсь на колючий ягель и наслаждаюсь отгоняющим комарье ветерком. Передо мной простирается кулпан (пространство, покрытое ягелем, саамское слово), и на нем есть спасение от гнуса.

От Мурманска не так уж далеко, но горожане редко встречаются в этой локации. Мурманчане игнорируют природу. Некоторые из них выбираются из города, когда идут за грибами и ягодами или чтобы залить в себя литры горючего, разбив напоследок бутылки об камни. Поэтому я размышляю: продолжить мне поход в формате нудизма, чтобы хорошо загореть, что я уже проворачивал в прибрежных тундрах, или нет?

Между сопок вараки — лесистые холмы. Низины, не занятые деревьями, заболочены. Врезаются очаги тайги. Озерки пестрят в неожиданных местах. Идти сложно. Километр на карте — это два километра ногами. И я окидываю взглядом горизонт. Как далеко сегодня я отойду от цивилизации?

Проходит несколько часов. Комаров я устал убивать. Мои губы потрескались от внимания солнца. Голова закипела, как самовар. Меня шатает. Для жителя Арктики 25-27 градусов выше ноля — пытка. К слову, жаркая погода для меня начинается, когда солнце прогревает воздух до плюс 15 градусов. У нас, старожилов, иная терморегуляция… И когда внизу нарисовалось озеро, я ломанулся к нему, скользя по скальным полкам. Внизу мелькает что-то белое. Это девушка. И она спешно одевается! Ах, если бы я не так торопился, мог бы незаметно полюбоваться…

Тайга. Тундры остаются позади. Я обхожу вонючее болото, растирая на шее и оголенных частях рук облепивших меня комаров. Мазь оберегает от них минут десять максимум. В тайге дела с гнусом обстоят еще паршивее — дуновения ветра обходят ее стороной. Но, соскучившись в тундролесье по соснам-исполинам, я нахожу свою долю гармонии в таежном полумраке. Обхожу острые ветви мертвых деревьев и жадно дышу эфирами от смолы. Обнимаю сосну, забираю у нее нужную мне энергию и спускаюсь в ущелье — его противоположная сторона нависает скалами. Внизу — еле живой ручеек.

Шаткий камень звонко цокает под ногой. Курумник — живой. Но обходить стену в поисках пологого участка лень. Вжимаюсь в крошащиеся породы и траверсом выбираюсь из ущелья. Нервное напряжение придает остроты процессу. Как награда — живописная терраса, на ней сосновое редколесье упирается в длинное озеро, над которым завис крутой склон сопки. Красная, еще твердая морошка зреет по берегам. Недели две — и золото тундр нальется соком. Дно озера — отличное, устланное камнями. Илистые водоемы я не люблю. Время привала и поедания шоколада. Делаю я это, забравшись в озеро по голову, чтобы гнус не пил из меня кровь.

Штурмую склон. Огромные березы обжили его, даря мне тень. Папоротники поднимаются выше колен. Каменные осколки разных форм и оттенков разбросаны по земле. Лапландия меняет свой вид каждые несколько сотен метров. На макушке сопки — традиционный ягельный кулпан, скальные залысины, поля из кустиков голубики и черники. Вдали угадывается закрытый гарнизон Сафоново и аэродром Угрюмый.

Зависаю у геологической треноги; коллекционировать фото триангуляционных пунктов — моя маленькая слабость. Налетает ветер. Голубое небо окрашивается в свинцовый цвет. Заряжает дождь. Мокну. Молюсь, чтобы не разразилась гроза — в Арктике они ужасны. Обходится. Дальше предстоит пробираться через обширную низину — чересполосицу из болот и тайги. Редкие люди набредают там на следы бурых медведей.

Тишина. Хлюпает болото. Я прыгаю по кочкам. Лапландские болота коварные. По ним можно часами гулять, собирая морошку. Или мигом уйти в трясину. Как-то зимой я провалился по пояс в смердящую жижу. На глазах моего знакомого тонул его гость из Средней полосы — бедолага уже прощался с жизнью. Да и сам Владислав как-то полчаса выбирался из болота, завязнув по подбородок… морозной осенью. Меня это не пугает. Такова жизнь на Крайнем Севере. Люди тонут, проваливаются под лед, гибнут от зверья, замерзают насмерть или пропадают с концами, белея костями в тундрах и лесах.

Пейзаж меняется. Разреженное криволесье посреди хаоса из валунов чередуется с таежными чащами. Особенно живописны каменные ребра, идущие параллельно друг другу. Стройные сосны освоили и их. Воздух дурманит. Близится вечер, и солнце не такое неистовое, как днем, но комары наглеют с каждой минутой. Когда я набредаю на землянку (так у нас называют хижины без полов из доски), то не задерживаюсь возле нее.

От хижины исходит запах древнего матраса. Внутри — запустение. Чтобы в ней ночевать, надо быть мазохистом. Двери нет, а шалман располагается прямо у болота. Комары ждут. Логика того, кто потратил время на создание этого приюта, неясна. Зимой землянку заметает снегом, а использовать ее для летника — так она в отдалении от рыбных озер и лосиных троп.

Позже набредаю на заросшую колею и кусок от кабины армейского грузовика. Давным-давно военные, пробившись по болотам, посещали эти дебри. Что стало с остальной частью машины — неизвестно. Лапландия полна загадок.

Озеро Кривое. Зимой по нему пролегают снегоходные путики (охотничьи тропы) и дуют с адской силой ветра, обжигая до боли лицо. Его название идеально. Крутые западные и восточные берега ощетинились соснами. Темнеют скалы. Лепота! Но на юге озера — тайга, и деревья растут из такой разреженной болотами и кочками почвы, что черт ногу сломит. А комарье уже жрет так, что я теряю голову. Они кусают сквозь кепку, через натянутую на лицо бандану и целятся сквозь штаны в задницу.

Выхожу на заболоченную просеку к линии электропередачи. При ней вездеходная «дорога» и чернеющее месиво — следы десятков направлений от квадроциклов. Их владельцы пробивались к озеру Черногубскому, разрывая ранимую арктическую почву. Эти люди приезжают за военными «полярками», ранехонько отправляются на пенсию и сваливают с солидным счетом в банке, оставив после себя израненную Лапландию.

«Все окрестности вокруг поселка эти богатеи перепахали», — жаловалась мне в Росляково старожилка. Зимой временщики гоняют на снегоходах, сметая с трудом пробитые лыжни. Один пьющий житель Сафоново устроил стрельбище на лыжной тропе, истребляя куропаток. Чудом обошлось без человеческих жертв…

Фиолетовая гладь приближается. Дали озера Черногубское сливаются с закатом, потонув в красно-сиреневом мареве. На той стороне — длинная варака зеленеет соснами. Накатывает умиротворение. Познание величия арктических широт. До цели — потаенной избы — остается полторы версты. Но это зимой, на лыжах. Летом же глубокий ручей, вытекающий из ущелья Могильный ров, преграждает путь.

Топить рюкзак нет желания, а русло делает бесконечные змейки, уводя от озера. Брод. Болото. Охотничий шалаш — кто-то караулил лося, чтобы его застрелить. И густой подлесок напоследок: продираясь сквозь ольху и ивы, раздираю руки в кровь. Подкатывает усталость. Пальцы в мокрых ботинках распухли. Наконец-то перехожу речку Черногубку. На автопилоте ползу к приюту.

Все свободное время я провожу вне города. Мурманск — это место, из которого отлично видно полярную природу, но трудно до нее добраться. Да, город летом зеленеет. Но… к сопкам нужно петлять через промзоны и железную дорогу. Возвращение из вылазки — погружение в смрад окраин. Поэтому дальние походы с ночевками — это праздники, которые лечат мою душу. Любые тяготы оправданы — от сломанных ногтей на ногах и ангины после зимней тундры до ночевок на вершине плато в Хибинах под удары снежного урагана. Перефразируя альпиниста Анатолия Букреева, «Лапландия — это наш храм».

Я ковыляю по избе. Ноги — каменные. Почти тридцать километров отмахал, какой я молодец! Добротный приют срубили давным-давно артельщики-рыбаки. Последние годы в нем засиживаются рыболовы, охотники и снегоходчики. На столе дневник с историями о невыловленной рыбе и выпитой водке. Люди с месяц не заглядывали. В чайнике — тухляк. Спасибо… Собрав волю, плетусь к реке — воды возле избы нет. Затем пытаюсь провалиться в сон, но потрепанное тело ноет, а летающие вампиры чешут голову и пищат. Как жаль, что я не прихватил из дома спираль от комаров!

Утром меня будит жара. Выхожу на порог и стою под тенью сосен, окинув взглядом дневную синеву озера сквозь таежный частокол. Нет ни шума улиц, ни гула машин, нет криков наркоманов в подъезде. Что заменит чувство уединения в Лапландии? Так считаю не только я один. Еще полтора десятка лет назад на берегах Черногубского озера селились отшельники. Где-то обитал дед, превратившийся в легенду. Но хозяева лесных домиков умирают, уезжают. Городская молодежь объявляется в глуши не для того, чтобы что-то обживать, а чтобы порезвиться на снегоходах. Нравы меняются: из приютов воруют, пришлые гуляки или силовики сжигают их. Город победил закон тайги и тундры.

Наколол дров, прибрался и закрыл дверь. Мхи хрустят под ботинками. Мертвые сосны растопырили серые ветки-коряги. Черные валуны невозмутимо лежат, как и тысячи лет назад. Россыпи морошки дразнят глаз. А тайга мельчает, переходя в заболоченную лесотундру. Петляю — прыгаю по кочкам к скалистым островкам и березовым рощам. Блюдца жижи уверяют: место небезопасное. Связь не ловит. Атмосфера сгущается. И когда толстый глухарь, истерично хлопая крыльями, взмыл в воздух из-под моих ног, я чуть не умер от страха.

Наметил господствующую сопку. У высоты нет имени. Отметка — 247 метров. Подъем бесконечный, как полярный день. Рельеф скучный — мхи, трава, деревья. Солнце перегревает. В березовых порослях тиранят комары, радующиеся штилю. И вот — весело шуршит под ногами голый гранит.

Двигаюсь по верхам. Триангуляционные отметки — одна, вторая. Они вносят визуальное оживление. Следов троп и людей нет, консервных банок или окурков — тоже нет. И это приятно будоражит мое эго. Скалистые спуски в ложбинки развлекают. Правда, купание в приглянувшемся озерке не снимает нервозности от укусов гнуса и солнечного перегрева. И затем приходится сбрасывать высоту в обширный распадок. Борта сопки резко обрываются и загромождены курумником, а непроглядная ядовито-зеленая березовая листва не позволяет выстраивать логически легкий путь.

Моя голова обмотана полотенцем. Так у комарья меньше шансов цапнуть меня. Изводит жажда. Да, и в Арктике есть проблемы с водой. Ручей, нанесенный на карту, теряется, а вода в лужах — цветет. Еще на карте присутствует грунтовая дорога к военной базе «Етикурбаш». Она соблазняет меня срезать путь. Впрочем, природа насмехается над моей хитростью. Густой ивняк обжил едва угадывающийся тракт так, что сквозь него разве только заяц протиснется. Выход один — через болота, к новому подъему на сопку.

Часы уходят. Соображаю с трудом. Часто падаю. Сердце шалит. Помню, бока Етикурбаша усеяны остроконечными каменными обломками. Она мрачная, эта сопка высотой в 268 метров. Курбаш — это «гарь» по-саамски. Так и тянет нежитью от места. Были позиции зенитно-ракетной бригады, стояли С-200. Расформировали. Общежитие использовали как мишень, засаживая пули в облицовку панелек. Еще тут военные подорвали 40 тысяч просроченных выстрелов к РПГ. А я почти спотыкаюсь об… артиллерийский снаряд! И он, черт возьми, с начинкой! Взрывателя нет. Если там тротил, то штука безвредная. Если внутри гексоген, то до детонации — рукой подать.

Поход подходит к закруглению. От Етикурбаша к 22-му километру Серебрянской дороги (по которой туристы ездят любоваться руинами Териберки) рукой подать. Следы цивилизации — обочина военной грунтовки «облагорожена» бутылками. Ржавеют мангалы. Тухнут ящики помидоров. Мурманчане не жалеют времени на то, чтобы добираться сюда и устраивать пикники «на природе». Умом горожан не понять. Ладно. Мне к озеру Звезда, устроить акт нудизма — дать остыть телу, нахлебаться вволю воды и подраться с комарами полотенцем на прощание. Выйти на шоссе и ловить редкие автомобили. Остановятся питерские туристы. Мурманск встретит раскаленным асфальтом.