«Я говорю своим студентам: «Хватит искать свое подлинное «Я»: интервью с Кристианом Ховардом

Кристиан Ховард — профессор Университета Нью-Йорка, специалист в области нарративного дизайна и профессиональный педагог — занимается изучением вопросов, связанных с сострадательным активизмом, придумывает повествовательные линии для видеоигр и говорит на своих занятиях то, во что студенты отказываются верить. После лекции «Формирование сострадательных повествований» и «Идентичность и общественная взаимозависимость» «Теории и практики» встретились с ним, чтобы поговорить о видеоиграх, которые могут сделать мир лучше, историях как способе познать мир и подлинном «я», от которого рано или поздно придется отказаться. Кристиан Ховард приезжал в Москву по приглашению Фонда контемплативных исследований — Вы преподаете писательское творчество студентам Политехнического института Нью-Йоркского университета и в своей лекции, посвященной формированию сострадательных повествований, упоминали задание, которое дали своим ученикам. Во время занятия они должны были создать и описать какой-либо персонаж. У многих получился тип порабощенного, а не независимого существа — такого, которое само создает собственную историю или живет своей жизнью. О чем это говорит?— О, можно сделать много выводов. Например, есть некоторые студенты, которые создают существа, не наделенные сознанием и могут только служить человеку. Другие же придумывают, по сути, кукол: аватар, животное-поводыря или даже монстра-поводыря, или кого-то близкого человеку. Еще есть те, кто создает мета-повествование, обыгрывая идею элемента сознания и пытаясь выстроить что-то вокруг нее. Мне от этого и горько, и радостно, потому что мне нравится наблюдать, как студенты бьются над своими проектами, но я также хочу, чтобы у них получилось что-то новое, что-то, что могло бы нас представлять как сообщество, что говорило бы: «Вот в каком направлении должен развиваться дизайн, вот каким он мог бы быть». Все они молоды и все еще находятся в процессе изучения дизайна — как и я сам. По-моему, в этом и есть смысл нахождения в таком пространстве, как университет. Я начал подвергать сомнению мысль о том, что природа или все, что мы видим вокруг себя, должно существовать в подчинении у человека или требовать нашего господства, и стараюсь выстроить тему каждого семестра так, чтобы мы могли рассуждать о том, как люди пытаются доминировать над явлениями, которые они не понимают.— В последнем «Чужом», кстати, у меня было ощущение, что Ридли Скотт проявил к своим монстрам гораздо больше сочувствия, чем к человеческим персонажам. Люди в фильме очень наивны и как будто даже недостойны сопереживания только благодаря своему преимуществу рождения людьми, им приходится конкурировать.— Ага, это, кстати, имеет смысл и для меня лично — в детстве мне всегда больше нравились злодеи, чем герои. В диснеевских фильмах у злодеев всегда были лучшие песни — плюс это были самые смешные и необычные персонажи. В итоге это повлияло на все, чем я занимаюсь сейчас. В каждом лице меня привлекают те черты, которые как будто бы «сложно полюбить», а научной фантастике я предпочитаю хоррор и фэнтази. В гейм-дизайне вы должны сопереживать таким персонажам, чувствовать сострадание к монстрам, потому что вы создаете что-то, что аудитория сразу же воспримет как нечто очень далекое от самой себя, хотя на самом деле это не так. Мне нравится, что в эстетике хоррора мы создаем существ, которые просто являются проекциями чудовищных черт самого человечества, практически невообразимых качеств, которые мы не хотим видеть в себе, — дикости, зверства.— Того, от что в себе мы видеть не хотим.— Именно. Так как же нам сделать эти черты узнаваемыми? Нужно подчеркнуть потребность такого существа в существовании. Подчеркнуть, что его существование столь же справедливо, как и человеческое. Это очень сложная задача, потому что мы чувствуем превосходство над всеми естественными и сверхъестественными вещами, которые мы возможно можем спасти, уничтожить или использовать. Нас тревожит существование чего-то, обладающего своей собственной автономностью. Так что если мы хотим показать его убедительно, то должны научиться сопереживать злодею или монстру. У него должна быть своя собственная жизнь, своя история, и эта история не должна опираться на существование человечества. Фото: Андрей Носков Есть латинская фраза, которую я часто говорю студентам: «Homo intelligentendo fit omnia». Мы довольно грубо переводим ее как «Человек, не сознавая, воссоздал себя во всем». В течение семестра потом мы обсуждаем разные способы интерпретации этой фразы. Например, когда люди сталкиваются с чем-то незнакомым, они сразу же пытаются увидеть в этом отражение то, чем они являются сами. Если это не получается, то мы пытаемся воспроизвести то же незнакомое, но уже с отчетливыми признаками знакомого, человеческого. Это приводит к угнетению: именно поэтому у нас есть империализм, колониализм, массовые хозяйства, в которых выращивается один вид домашнего скота. Мы отбирали и разводили много различных животных, чтобы вывести один главный вид, который обеспечивает нас наибольшим количеством мяса, и мы продолжаем его поддерживать и воспроизводить.Или домашние животные: на занятиях мы говорим о породистых собаках и котах, которые так долго воспроизводились в результате родственного спаривания, что теперь даже дышать не могут самостоятельно. Возьмите бульдогов или мопсов: в результате инбридинга с течением времени их носовые полости просто сплющились. Или все эти породистые животные, у которых сердца не могут элементарно качать кровь. Таким животным недоступны самые простые и естественные вещи — бегать или даже просто сильно волноваться! Это все результаты влияния человека. Мы обсуждаем различные болезни, которые передались от животных людям из-за сельскохозяйственного вмешательства человека в природу. Или мы можем говорить о решении о кормить скот чем-то, что животные никогда раньше в пищу не употребляли. Их кормят продуктами, которыми питаются люди, в результате чего бактерии проникают из кишечника животного в кишечник человека, а это приводит к возникновению эпидемий.Я стараюсь сделать так, чтобы мои студенты поняли, какие непредсказуемые последствия могут быть у того, что одни люди навязывают свои законы природе и обществу. Мы начинаем с взаимодействия людей с природой, потому что это им легче понять, и со временем переходим к технологиям. Возьмите все алгоритмы, созданные для повышения безопасности и контроля. Это же чистое предубеждение, прямая демонстрация одних людей доминировать над другими: «Ты отличаешься от меня, и именно поэтому я предполагаю, что ты с большей вероятностью совершишь это преступление, чем похожие на меня люди». Это интегрируется с технологией, которую мы выстраиваем, на самом базовом уровне. Я пытаюсь объяснить будущим инженерам, техникам и физикам, что независимо от того, что они создают, этот процесс связан с ответственностью, этикой и влиянием на ход истории.Чаще всего мне кажется, что это очень опасно, грустно и сложно. Конечно, мне необходимо построить основу обучения, и здесь интереснее всего то, что, несмотря на весь свой багаж знаний, студенты часто спонтанно воспроизводят те же самые модели страдания и угнетения, потому что просто не знают, как выйти за рамки этой системы. Это не воспитывается одним преподаванием. Размышляя о таких вопросах, человек не может вдруг сказать: «А, теперь я понял, все готово». Я видел такие традиционные модели в некоторых играх, которые сделал сам! Даже когда кто-то утверждает, что никогда не воспроизведет определенные виды актов насилия, будь то злодей или монстр, — мы видим в их действиях поведение, которое ассоциируется с худшими представлениями о человечестве. Именно поэтому меня как педагога и художника привлекает не только то, как на самом деле обучать сопереживанию, но и то, как заставить людей прочувствовать это на своем опыте.— То есть такие игры для вас — это инструмент, который должен помочь людям прочувствовать, что происходит? Что-то вроде мрачного предупреждения о том, что происходит?— Все зависит от конкретного примера. Существует долгая традиция создания игр, которые могут повлечь какие-то позитивные изменения в обществе. Есть различные организации — такие как Games for Change, например, которые уже 10 лет пытаются делать игры, которые бы вызывали эмпатию, сопереживание или восприимчивость к вопросу, с которым люди не знакомы. Такие проблемы, как нищета, изменение климата или пограничный контроль, с которыми некоторые не сталкиваются напрямую, посредством игры помещаются непосредственно в их личное пространство. Проблема в том, что такие игры зачастую не очень увлекательны в традиционном игровом смысле. В них не очень весело играть, неинтересно смотреть, как в них играют другие, и в них неинтересно играть повторно. Они могут быть интересны как почти статические произведения искусства, но в них отсутствует динамика. Они не заставляют людей подняться и узнать больше о чем-то; они просто фиксируют внимание людей на основном предмете самой игры. Трудно выиграть игру об изменении климата, бедности или неспособности владельца малого бизнеса прокормить свою семью — скорее, это может вызвать чувство бессилия.Некоторые из этих игр прекрасно сделаны, но после того, как вы сыграете в них один раз, вы останетесь в настолько угнетенном состоянии от моральной тяжести темы, что просто не будете знать, что делать дальше. Я думаю, что такая ситуация складывается отчасти потому, что эти игры пытаются говорить о вещах на очень высоком уровне, даже в эмоциональном плане, они поднимают вопросы типа «Как мы это исправим?» или «Таким и бывает страдание?». Лучшие игры пытаются построить прямые связей между людьми. Важно признать, что все играют в игры; все люди играют в игры, даже если они не хотят этого признавать, они все равно в них играют. Так? Физические игры, словесные игры, невербальные игры, все мы играем в разные игры; эмоциональные игры.Потенциал сторителлинга в играх заключается в том, чтобы соединить разных людей в одном и том же пространстве. Красота самой идеи игры в том, что два незнакомых друг другу человека, не обязательно увлекающихся играми, могут делать что-то вместе — и это будет весело. В этот момент у них появляется опыт, который они никогда не смогут воспроизвести с кем-либо еще. Это то, что связывает их вместе. Это история не про политику, не про то, кто вы такие и не про то, что о вас думают ваши друзья и семья. Это про то, что в какой-то момент времени вы вместе проживаете какой-то очень специальный опыт, из которого уже происходит более близкое знакомство с темой, которая поднимается в игре. Я не то чтобы прямо адвокат всеобщей геймификации и не утверждаю, что игры являются решением всех мировых проблем, или что такие истории — это главный способ завести разговор по какому-то важному вопросу. Но я думаю, что мы совершенствуем свой навык рассказывать истории на протяжении веков, так что было бы логично выяснить, как эффективно этот навык использовать для решения нынешних проблем в обществе.Есть примеры довольно смелых игр, основанных на реальной жизни, которые подходят к сложным для обсуждения вопросам с уважением и сопереживанием, а часто и с умом. Такие игры, как That Dragon, Cancer Эми и Райана Грин, или Mainichi Мэтти Брайс, или Papers, Please Лукаса Поупа. И есть другие игры, сюжет которых извлекает из социального контекста только общие мрачные реалии, — например гениальная Kentucky Route Zero или Inside студии Playdead. Кадр из игры That Dragon, Cancer — А вообще насколько сильно технологии и интерактивность влияют на силу воздействия этих игр на людей?— Ничто не может сравниться с телесностью присутствия другого человека рядом с нами или хотя бы телесностью физического прикосновения. Сейчас мы пытаются приблизиться к воспроизведению такого рода тактильности. Для этого разрабатываются технологии виртуальной реальности, дополненной реальности, умной одежды. Они пытаются привнести телесный опыт в бестелесное виртуальное пространство интерактивной игры. И вот насколько мне нравится думать об этом, играть с этой идеей, настолько же сложной я нахожу возможность ее реализации в жизни.Что происходит, когда вы просто объединяете людей в пространстве? Что происходит, когда вы помещаете людей в определенное место и говорите им: «Так, вам двоим нужно шептать что-то друг другу на ухо, вам двоим нужно водить хоровод, а вам нужно сделать что-то еще». Возможность такой близости очень важна для людей, так легче понять, что кто-то, кого они считали супердалеким от себя, может быть любящим спутником, другом, знакомым, соведущим, дизайнером и т. д. Я считаю, что ничто не может заменить это ощущение. В технологии есть другой способ добиться того же результата, и у каждого человека свой подход к тому, насколько он вовлечется в итоге в историю. Поэтому нам и нужны все эти разные каналы коммуникации.— Я пытаюсь понять, что вы подразумеваете под «историей» и «сторителлингом». Какова связь между историей и понятием истины?— Именно с этого вопроса я обычно начинаю свои занятия и поэтому не думаю, что на него есть простой ответ. Я всегда пытаюсь подтолкнуть студентов к тому, чтобы они думали по-другому. Верю ли я в истинность утверждения, или нет, — несущественно. Я вхожу в класс и говорю: «Истины не существует. Нет подлинности. Нет чистоты. Ни у чего нет собственной сущности». Под историями я подразумеваю переплетающиеся и постоянно воздействующие друг на друга способы познания чего-либо: через взаимодействие с другими, через механизмы повествования как таковые, через игры, фильмы, книги, устные рассказы, которые мы слышим от наших друзей или семьи, учителей, то, как мы видим мир в целом. Все это истории, которые мы интегрируем в нашу жизнь, в наши тела — как нормальные или не-нормальные. Это рассказы об этике и нравственности, о правильном и неправильном. Это рассказы о том, что возможно, о потенциале.Я стараюсь войти и сказать что-то, во что некоторые из моих студентов могут поверить или не поверить, но, что важнее, могут не понять, что с этим делать. Вот простая для моего понимания фраза, которая может оказаться не такой простой для моих учеников: «Гендер — это концепция, на самом деле, его не существует». Если вы подойдете с этим к группе студентов-ученых, они могут сказать: «Ну да, я, конечно, достаточно молод, чтобы понять это, но, честно говоря, не вижу в этом особого смысла». И потом мы начинаем говорить о двойственности: о том, что это мужественность и женственность — это идеи, которые были выстроены с течением времени. Я привожу им примеры. Я показываю им видеоигры, которые строятся вокруг вопросов маскулинности и феминности. Я даю им истории: например, настоящие письменные тексты XVI века. Мы говорим о том, какие гипермаскулинные качества проявляются по отношению к женщинам, а какие гиперфеминные стереотипы присутствуют у мужчин. Потом я даю концепции, которые полностью разрушают эти ассоциации, и привожу примеры тех сообществ, которые выходят за пределы этой двойственной системы. Я говорю: «А как насчет этого?» Когда они начинают сдавать позиции и говорить: «Ну, это существовало только в том-то месте», я даю им другие примеры, чтобы показать: «Не только. Это существовало там, сям, это существовало в таком-то веке до нашей эры, а это существует здесь, в этой стране, в этом контексте, на этом языке».Мы начинаем собирать что-то вроде ​​коллекции рассказов — то, что авторы Чимаманда Адичи и Чинуа Ачебе определяют термином «баланс историй». Понятие истины становится очень размытым, когда вы выбираете одну историю и начинаете думать о ней как о чем-то реальном. Это означает, что вы пользуетесь только одним сюжетом, но на самом деле в мире есть бесчисленное множество историй, которые существуют постоянно и одновременно. Поэтому как вы обеспечите пространство для сосуществования всех этих историй, каждая из которых в каждый момент спорит с вашим представлением о том, что возможно, а что нет? Это трудно. Для многих моих студентов и для многих людей это означает, что вы никогда не сможете почувствовать себя действительно комфортно и остановиться на чем-то, что можно назвать «вот, так правильно», потому что это означает, что вы оградили себя от возможности получить информацию, которая опровергнет эту истину. Поэтому моя работа, как я ее вижу, часто состоит в том, чтобы предоставить студентам инструменты, которые позволят думать так: «Да, я увлекся этой историей, но что еще я могу узнать, какой вызов мне еще себе бросить, чтобы выйти из этой безопасной зоны уверенности в чем-либо?». Это не означает, что безопасность — это обязательно плохо. Просто создавать идеи из единственного представления об истине — это значит закрыть двери для других людей, которых это могло бы зацепить.— То есть это вы больше пытаетесь поддерживать осведомленность обо всех этих уже существующих историях, и о том, как их влияние на нашу жизнь может позволить нам свободно выбирать или создавать новые истории?— Именно. Свобода выбора, как вы сказали, это отличный принцип, формулирующий суть моей работы. Наша способность задаваться вопросом о том, что такое взаимодействие, что такое нарратив и какое значение в сторителлинге имеют моменты взаимодействия, — и лежит в основе моего учебного курса. Мы всегда приходим к выводу о том, что центральной здесь является идея выбора; что если вы когда-нибудь захотите иметь возможность для шага вперед, у вас должен быть выбор. Чтобы иметь выбор, вы должны осознавать, что есть и другие варианты. Чтобы быть в курсе, что есть другие варианты, вы должны позволить себе создать внутреннее пространство, где даже самые сильные убеждения будут подвергаться сомнениям. Так что на пути к осознанию, что у вас есть выбор, много различных шагов. Даже в самых незначительных вещах, например, что съесть на обед. Если вы считаете, что можете приготовить только одно блюдо, и приготовить его очень хорошо, и это единственное, что вам нужно, и вы не из той семьи, в которой для вас готовили и вдохновляли вас делать это самому, вы, вероятно, будете противиться импульсу попробовать что-то иное. Но вы все таки можете попробовать что-то иное. Таким образом, я ставлю перед своими студентами задачу подвергать сомнениям те способы, которые определяют наш вектор развития как созидателей, как людей, увлеченных историями. Вопрос в том, как из этого состояния сопротивления и страха мы приходим к состоянию, в котором можем делать все, что захотим.**— Если спроецировать этот принцип на истории, которые мы рассказываем о себе сами, получается, что подлинное «я» существовать не может?— Я думаю, что это часть того, что значит быть человеком, — необходимость признавать тот факт, что мы постоянно учимся и меняемся. В этом смысле построение, или поиск какого-то одного истинного «я», как ни странно, нас ограничивает. Это может раздражать, так что во многих сообществах личностного роста и саморазвития говорят: «Живите своим подлинным «я», найдите свое подлинное «я», живите своей истиной». Но если вы ограничите себя мантрой «Это моя правда», а что-то вдруг изменится? Чтобы достичь состояния гармонии с самим собой, вам необходимо пройти все эти стадии внутреннего конфликта и допустить, что ваш личностный рост состоит из разных идей о том, кем вы хотите быть, или представлений о том, чего вы хотите, и все они разные, и все они постоянно меняются. Или ваши взаимоотношения с людьми: теми, которые были вам очень близки в один момент, и с которыми вы разошлись в другой период времени. Вещи меняются. Это естественно, и именно это делает нас живыми людьми. Фото: Андрей Носков Даже к поиску собственной аутентичности я подхожу с долей иронии, потому что я типичный черный американец, представитель культуры, в которой смешались много разных людей, сообществ, этнических и расовых групп, и это означает, что в моей собственной истории есть много противоречивых моментов. Что же тогда означает быть самим собой? Черные люди в США вкладывают особое значение в собственную аутентичность. В хип-хопе аутентичность играет огромную роль. Во многом это связано с тем, что нас ограничивали в попытках возродить нашу историю, нам говорили: «Это ваша история». Но это наша не единственная история. Поэтому так остро стоит вопрос о возрождении всей истории, связанной с предками и тому подобное. Но для такого человека, как я, недостаточно одной только аутентичности, связанной с родословной и генеалогией. Поэтому я предпочитаю думать так: «Я вырос как некая личность, и осознание и изучение других вещей о себе не отменяет этого факта, а дает мне возможность говорить о том, что мои «я» многообразны и многочисленны, я представляю из себя много того, что не кажется логичным, и не казаться логичным тоже нормально». Ограничения, которые мы связываем с проживанием «истинного себя», могут приводить к депрессиям и другим типам психологических расстройств, если не допускать гибкости и подвижности.— Вообще, это распространенная проблема — депрессия по поводу того, мы недостаточно аутентичны, не нашли свое «я» и проживаем «не свою» жизнь.— И как бы относительно кого мы вообще должны быть аутентичны? Если вы узнаете, что произошли от нескольких видов людей, к какой культуре вы будете тяготеть, с кем обнаружите родство? Если вы решите, что вот ваша сексуальная ориентация, гендерная идентичность, экономическое пространство, куда вы обратите свой взгляд в поисках зоны комфорта? Люди, которых нельзя отнести к той или иной категории, постоянно мечутся между разными пространствами, и это изматывает. Где же найти сообщество для таких людей? Где сообщество для людей без гражданства, без земли и без принадлежности к нации? Людей, которые находятся между социальными пространствами: ненормальных, фриков? Где это пространство? Сложно в нем находиться, когда чувствуешь, что ты такой один. Вот почему я считаю, что «подлинный», «истинный» и «чистый» язык — язык материализма — может быть очень разрушительным. Встает вопрос: «Кто мы, если все мы истории, а истории постоянно изменяются?» Размышляя над ответом, нужно помнить, что мы постоянно меняемся, и поэтому, по крайней мере, мы должны отдавать себе отчет в том, почему и как мы меняемся. Нам также необходимо четко осознавать, что в этом же процессе находятся и другие люди. Если мы страдаем и стремимся избавиться от страдания, другие люди — тоже. В этом основа сострадательных практик — того, чем я занимаюсь. Каждый из нас находится в одинаковом состоянии постоянного переосмысления себя и изучения вопроса о том, кем он является в каждый из моментов своего бытия. Подобно тому, как наши тела постоянно меняются, мы меняемся вместе с ними. И все же мы себе этого не позволяем, потому что человеку очень трудно прожить день и задать себе вопрос: «Если завтра я не буду таким же, как сегодня, то кем же я буду?».