Сотрудник австрийской соцслужбы — о русскоговорящих в тюрьме

Маттиас Моргнер — сотрудник социальной службы для русскоязычных заключённых в СИЗО при Земельном суде по уголовным делам Вены. По образованию — историк и филолог. Его интерес к России и русскому языку возник из юношеского любопытства, когда страны Восточной Европы открылись западному миру после падения железного занавеса. А когда в Австрию хлынул поток беженцев, многие из которых оказались в тюрьме, знание Маттиасом не только русского языка, но и культуры, истории и географии России и постсоветского пространства оказались крайне востребованны. RT поговорил с ним о том, какими видят австрийцы русскоязычных, оказавшихся в местах заключения.

— Маттиас, почему вы решили изучать русский язык?

— Мне было 16—17 лет, когда открыли границы. Было интересно заглянуть за железный занавес, я чувствовал, что общество там резко меняется. Тем более что от Вены до Братиславы — один день на велосипеде. И я, как молодой студент, путешествовал практически без денег в поисках приключений и новых друзей. Ездил из Братиславы в Будапешт, Прагу, Польшу.

В Вене я сначала учился на экономическом факультете, но мне было неинтересно. Потом служил в армии на границе с Венгрией. Останавливал нелегалов, чтобы не бежали в Европу.

Мы практически ничего не знали о ней, только какие-то более или менее древние представления и клише. А это огромная часть мира, самая большая страна, большой по численности язык. Оттуда началось всё, что связано с Восточным блоком. В конце концов я выбрал в университете историю как первый предмет, и второй — русский язык.

— Сейчас вы помогаете русскоговорящим людям, которые оказались в тюрьме. Как вы пришли к этому?

— В тюрьму я попал совершенно случайно, если сказать в шутку, то меня завербовали. В 2004 году я закончил учёбу, и мой преподаватель, у которого я писал дипломную работу, специалист по русской истории, сказал, что к нему приходили психолог и работник из тюрьмы. Для семинара они искали докладчика, который мог бы рассказать что-то о русской культуре. Я приехал на семинар, показывал на карте, где Чечня, Грузия, Украина и так далее. Но людям было важнее не столько то, что я говорю, сколько я сам. Они сказали, что им нужна помощь — тогда в австрийских тюрьмах появилось много русских, с которыми были проблемы. Прошло несколько месяцев, я уже забыл об этом, когда мне позвонили и сказали, что я получил разрешение и могу приходить в тюрьму.

Поначалу я работал как переводчик. Я тогда только создал семью, ещё не нашёл работу, какого-то страха и предубеждений не было. Решил: «Вот, это что-то новое. Некоторое время поработаю там, и посмотрим, что будет». Не думал, что задержусь там на 15 лет.

— Это оказалось интересно?

— Да, очень даже. О тюрьме практически никто ничего не знает, кроме тех, кто там сидел и кто там работает. Есть разные представления, например, кто-то считает, что там хлеб и вода. Лично мне в первый раз обстановка напомнила армию: те же кровати, одеяла. Я начал понимать, что тюрьма — это просто часть любого государства. И в ней, как в кривом, но всё же зеркале, явно видны все проблемы общества. Например, в США сидят в семь или восемь раз больше в процентах от населения, чем у нас. В России, по-моему, в два или три раза больше, чем в Австрии. Когда много людей сидят в тюрьме, это начинает иметь большое влияние на население. Становится модной определённая культура, например всякие татуировки.

— Есть мнение, что в России много людей сидит в тюрьме не потому, что общество такое криминальное, а слишком много законов, по которым даются сроки. В то время как за аналогичные преступления в других странах — штраф, общественные работы. Вы сравнивали эти вещи между Россией и Австрией?

— Не то чтобы я научно анализировал это всё, но согласен. У нас после войны была большая проблема с криминалом.

— Это очень хорошо показано в фильме «Третий человек».

— Да. Это единственное напоминание. Но политика в 70-х годах прошедшего века стала направлена на то, чтобы стараться как можно меньше людей сажать. Тюрьма стала как последнее средство, а наказание могло быть в виде социальных работ. Убрали какие-то статьи, например гомосексуализм, — в 60-е у нас тоже за это сидели, да.

Тогда мы решили, что не закроем тюрьмы, но всех иностранцев будем отправлять сидеть подальше от Вены. Например, есть тюрьма на границе с Германией, в глубокой провинции. Туда добраться очень сложно, только на автобусе, целый день надо ехать. Но поскольку у них нет здесь родственников, которым будет сложно приехать на свидание, их решили отправить туда. Как говорят охранники самой тюрьмы, «иностранцы спасли наши рабочие места».

— У вас стоит задача перевоспитать, направить в другое русло?

— Да. Цель тюрьмы в том, чтобы исправить людей, ресоциализировать их. Я думаю, практически все, кто со мной работает, соглашается на это. Но исправится только тот человек, который этого хочет.

Моя задача не только в том, чтобы помогать людям, но и персоналу тюрьмы, чтобы лучше понимать, почему русскоговорящие ведут себя именно так, как они ведут.

«Санаторий с решётками»

— Что сейчас представляет собой контингент, который пользуется вашей помощью в тюрьме?

— Самая большая группа заключённых, если говорить о национальности, — из Сербии. Их специализация — воровство или наркотрафик.

— А русскоговорящие, с которыми вы работаете? Кто эти люди?

— В начале моей работы, 15 лет назад, практически никто из заключённых не владел немецким. Они только что приехали, жили здесь в каких-то лагерях для беженцев или в общежитиях. После чеченской войны много было беженцев с проблемами, которые они привезли с собой, они были связаны с семьёй, с употреблением наркотиков. Какая-то доля людей были преступниками ещё в Чечне, это мужчины, которые не нашли себя здесь и начали, к примеру, грабить заправки. Молодое поколение чеченцев, конечно, уже не понимают русский, говорят по-немецки, но у них свои проблемы, для них остро стоит вопрос идентичности плюс проблема поствоенного поколения, оно всегда потерянное.

— Есть ли у вас подопечные с Украины, с которыми вы говорите по-русски?

— Да, конечно, есть и люди с Украины. В основном с запада: Черновцы, Ивано-Франковск.

— Неожиданно. Потому что мне кажется, что там как раз по-русски принципиально не говорят.

— Если надо, почему нет, они же все им владеют. Я пока ни одного украинца не встретил, который вообще не понимает русский. У нас также есть польский психолог. Если они не хотят разговаривать на русском, пускай на польском разговаривают.

— Кто ещё из русскоговорящих пользуется вашими услугами в тюрьме?

— Грузины. С воровскими понятиями, наколками разными, с воровской романтикой. Но они не знали всего, поскольку, во-первых, для них это чужая страна, а во-вторых, большинство из них оказались в тюрьме впервые. Все они знали, как вести себя этически, поскольку там, на улице, им сказали, как надо, они выросли с этой криминальной культурой. Но они не знали, с кем можно сотрудничать, с кем нельзя, не знали вначале, как ко мне обращаться. Многие говорили: «Я не понимаю русский язык, всё».

А потом, через пару дней, они начали разговаривать. Обсуждали, можно ли со мной говорить, пришёл один грузинский вор в законе и сказал: «Так, всё, спокойно». И они все сразу начали бросать употреблять запрещенные медикаменты, наркотики, перестали резать себя постоянно и так далее. А то я буквально в холодную воду прыгал: то один порезался, то другой, то драка была какая-то, то какой-то беспредел. И я начал изучать эту тему, поинтересовался в интернете, кто такой вор в законе.

— В практике австрийской тюрьмы этого не было?

— Так развито не было. В принципе, культура в тюрьме везде та же самая, но в бывшем Советском Союзе она была самая развитая. Я бы даже сказал, в положительном смысле. Там очень высокий стандарт того, что называется честью, они называют это понятиями, тюремными законами.

Есть такое мнение, что это было влияние белых офицеров, которые во время Гражданской войны выбрали путь в криминальный мир, попали в тюрьму и там создали этот порядок. Потом было много политических заключенных. Интеллигенция, священники даже. Поэтому советская тюремная культура развивалась как идеология в противовес культуре режима.

— В СССР были ещё так называемые цеховики. Люди, которые тогда хотели заниматься бизнесом. Высокоинтеллектуальные, образованные. Они работали противозаконно, воровали у власти доход, обходили налоги, но при этом никого не убивали, они просто хотели жить, как живёт весь мир. И многие из них вышли из тюрьмы в 1990-е, когда это стало легальным и стало, наоборот, поощряться. Но очень мало людей смогли найти себя в новом мире.

— Да, я с большим интересом обсуждаю именно эти темы и с заключёнными.

Лёше 60 лет. Сидит он там, в санатории, с наколками, все кости переломанные. Он начал рассказывать о себе, это как шоу для YouTube: «Как я начал в Советском Союзе беспределом заниматься». Тогда ему было 12 лет, он в первый раз сбежал от родителей. И сел на поезд, его поймали. Ещё помнит, какой штраф надо было платить его родителям, чтобы ему снова пойти в школу. И так он начал воровать. Всем заболел, чем можно заболеть в тюрьме. Восстание было там, где он сидел, в Мурманске. Потом был Владимирский централ. Рассказывал, как он был вором. Это целая жизнь. И сегодня как исправить этого человека? Вот я ему предлагаю: уже пора на пенсию, надо возвращаться в Россию.

«Мне нравится шансон»

— В России есть целая культура криминальных, воровских песен.

— Шансон.

— Вы слушаете какие-то песни? Нравится?

— Я, конечно, далеко не всё понимаю. Честно говоря, да, музыка мне нравится. Русский шансон с его инструментами — гармошка, гитара и так далее — мне намного больше нравится, чем американский гангста-рэп. Но на самом деле это то же самое.

— Художественное осмысление своей криминальной жизни.

— Один грузинский вор, который у нас сидел, — о нём тоже писали шансон. Всем грузинам известна его кличка. Про него и для него сочинили песню.

— Ваш опыт и знания просто бесценны. Вы делитесь ими?

— Я преподаю в школе охранников, когда они только начинают работать. У меня задача — подготовить их по теме межкультурных отношений. И вот эта песня — как пример того, что у нас есть люди, о которых даже поют.

— На самом деле, и русские тоже не понимают всех слов, которые звучат в русском шансоне. Потому что там используется так называемая феня, особый язык, многие слова которого вышли из идиша.

— В нашем венском диалекте тоже много таких жаргонных слов из идиша. Когда много сидели в тюрьме, между войнами, в 20-х, в 30-х годах, тогда распространялись вот эти слова в общий язык.

Потом он мне объяснял, почему вообще выбрал эту тему. Это наука тюремной культуры в Советском Союзе. И МВД, и КГБ, и не только в России, конечно, научно занимаются этой темой. Не только язык, но и наколки. Есть даже «Рашн тату энциклопедия» на английском. Профессор мне объяснял, как устроена система. У них в Нижнем Новгороде есть пять воров в законе. Один, неважно кто, должен обязательно сидеть в тюрьме. Чтобы смотреть. А все остальные контролируют чёрные рынки или преступления. Нижний Новгород, он сказал, по традиции — «красный» город. То есть здесь чёрного криминала нет.

— Ваши дети проявляют интерес к русскому языку?

— Они учатся в единственной гимназии Вены, где русский — первый иностранный язык. Английский присоединяется уже потом, через два года, в третьем классе.

— Им нравится? Это же, в первую очередь, ваш выбор.

— Сложный вопрос. Для них это просто свершившийся факт, хотя они понимают, что выбор не обыкновенный. Но мой мотив такой, что это как с музыкальными инструментами. Заставишь сына играть на рояле — и, когда ему 15—16 лет, он говорит: «Не хочу». Ну ладно. Хоть что-то осталось из навыков. И, если надо, их можно будет реактивировать. Мы не знаем, чем они будут заниматься, но у нас рядом Чехия, Словакия, Польша, и, когда нужно будет осваивать любой славянский язык, им будет намного легче, чем если знать только английский.