Добрые инквизиторы: кто защитит государственную политику России от критики?
Джонатан Рауш. Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли. М: Corpus, 2020
Современная Россия строилась на противопоставлении образу «тоталитарного» Советского Союза: цензуре, ГУЛАГу, отсутствию выбора, произволу номенклатуры, внутренней несвободе и т. п. Естественно, что для уничтожения такого ада на Земле хороши самые жёсткие средства. От игнорирования итогов всесоюзного референдума и расстрела Белого дома — до государственной кампании лжи, очерняющей советский период.
Абсурдность положения полностью проявилась лишь теперь, когда «либерально-западническая» линия развития зашла в тупик. Мы имеем опыт беспредела 90-х, перешедшего в жёсткую централизацию (насколько это возможно при диком капитализме); позади — миф о «тоталитаризме», сводящий опыт СССР к карикатурному авторитаризму; дальше — вообще монархия!
Случайно ли, что сегодняшняя попытка реставрировать что-то «русское», «отечественное», выливается именно в культ сильной власти, цензуру, шпиономанию, принесению критики в жертву во имя стабильности? Даже большая часть народа хочет Сталина — но, что характерно, без предшествовавших ему революций, Советов и Рабкринов, массового энтузиазма и героизма, даже без других членов Политбюро.
В итоге мы получаем что-нибудь типа поправок к закону «Об образовании в РФ», ограничивающих просветительскую (!) деятельность. Государственные мужи в пояснительной записке прямо заявляют, что без регулирования сверху «антироссийские силы» смогут «бесконтрольно реализовывать… широкий круг пропагандистских мероприятий… направленных на дискредитацию проводимой в РФ государственной политики, пересмотр истории, подрыв конституционного строя» и т. п. Надо понимать, речь идёт о пенсионной реформе и об истории из получивших поддержку государства фильмов «На Париж» (где герой в конце войны покупает медали за взятку), «Движение вверх» (со спортсменами-калеками и кровавой гэбнёй) и других антисоветских лент…
Характерны и опасения общественности — например, президиума РАН: государство заставит людей получать лицензии и согласовывать каждый чих, задавит энтузиазм грудой бюрократических процедур. Не ради повышения качества знаний (кто этот чиновничий Светоч, способный судить учёных и просветителей?), а ради усложнения жизни всем, кто не вписан во власть. Собственно, авторы поправок и говорят не об истине и не о формировании дееспособного общества — а о защите «государственной политики». Хотя действительно немного страшно за государство (не связанное ни с идеологией, ни с религией), которое не может прямо конкурировать с какими-то просветителями…
И всё-таки; распространение в России фашизма, исламизма, мракобесия не может не тревожить. Адекватна ли ницшеанская позиция, мол, если государство проиграет маргиналам — то это недостойное, порочное государство? Ведь в проигрыше останутся не малочисленные элиты (всегда готовые мигрировать или опереться на «радикалов»), а народ. Существует ли альтернатива грубому закручиванию гаек?
Этот вопрос исследует журналист и сотрудник Института правительственных исследований из США Джонатан Рауш в книге «Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли». Автор критикует как систему, в которой цензурой занимается централизованный бюрократический аппарат, так и популярный среди западных защитников прав меньшинств эгалитаризм, когда каждой идее требуется предоставить равную возможность выражения, а всякая критика законодательно запрещается как «дискриминация».
Рауш замечает, что для авторитарных режимов введение цензуры — не столько следствие паранойи, сколько рациональный расчёт (что лишь увеличивает её опасность). Если хозяйство, порядок, наука, даже обыденное деление на «добро» и «зло» завязаны на центральный авторитет — малейший вызов ему, в любом его проявлении, угрожает дезорганизовать всю общественную систему. Неслучайно все политические, идеологические, бытовые, даже самые локальные споры быстро сводятся к тому, выступаешь ли ты за или против власти.
Если авторитет — единственный существующий механизм разрешения конфликтов в обществе, то его падение действительно грозит хаосом. Можно вспомнить сделанное в то же время предсказание историка Эрика Хобсбаума: страшно не то, что советская система рухнула; страшно то, что после неё в России не осталось гражданского общества, способного сдержать алчность новой капиталистической власти (дальше были бандитские 90-е, а затем двусмысленная «реставрация» централизма).
Читайте также: Тотальный государственный контроль — единственный путь к справедливости?
Тем не менее авторитаризм неизбежно оказывается под постоянным давлением как извне, так и изнутри. Центральный авторитет, по меткому выражению философа Эвальда Ильенкова, является «мнимой всеобщностью»: частью общества (элитой), обладающей особенными интересами и особенным взглядом на мир, выдающей себя за всё общество. Поэтому, помимо иностранных «альтернатив», власть постоянно сталкивается с иными интересами и взглядами, порождаемыми противоречиями внутри общества (особенно капиталистического; особенно если капитализм этот по факту глобален!). Наконец, полагать, что «всеобщим» станет частный интерес самого мудрого и доброго человека в стране — крайне наивно; гораздо вероятней, что царём горы окажется просто самый сильный и богатый. Стоит отметить, что в последние десятилетия всё больше мыслителей и политических советников высказывают мысль, что мир в любом случае стал уже слишком сложным, чтобы завязать его даже на самый раздутый штат профессиональных бюрократов (конечно, если только не уничтожать всё, что не получается контролировать).
Так или иначе, из всех возможных предвзятых мнений мы выбрали одно. Как оно будет развиваться? Рауш высмеивает идею, будто новизна рождается из долгих молчаливых раздумий философов — а не из активных общественных взаимодействий, конфликтов, критики. Допустим, новая стратегия как-то родилась; какова процедура скидывания старого авторитета и замены его новым (даже отказ от Сталина, не то что от Маркса и Ленина, шокировал СССР)? Идеалом общества становится «стабильность». Кажется, будто страна может просто замереть, закрыться, выживать, особо не развиваясь и не гонясь за «духом времени». Ряд российских социологов связывают подобную установку на выживание и безопасность с «архаизацией», т. е. неспособностью центральной системы интегрировать в себя и развивать значительную часть населения.
Если истина установлена и, естественно, пропагандируется всей силой государственного аппарата — всякий, не согласный с ней, оказывается не просто «ошибающимся», а извращенцем, злодеем или сумасшедшим. Рауш считает эту позицию (принципиальную невозможность собственной ошибки) определяющей для любого фундаментализма. С одной стороны, начинается шпиономания и инквизиция (ведь отрицать очевидное и благое может лишь агент других злых государств!). С другой — любая критика, если она хочет выжить, вынуждена бороться за власть.
Политический процесс в современной России стал тревожно похож на эти зарисовки, сделанные в 1993 году. Обсуждения программ и конкретных предложений почти полностью исчезли из информационного поля; всё сводится к личным обвинениям — кто чей агент, кто что наворовал, у кого где дачи. В условиях отсутствия государственной идеологии политика скатилась к банальной борьбе разных кланов за власть, со слабыми всполохами гражданской активности, не столько требующей чего-то позитивного, сколько пытающейся отбить очередные реформы, оптимизации или ограничения. Как и предсказывал Рауш, произошла поляризация на два блока: «коррумпированная путинская система» (или лично Путин) и «все западные наймиты, пытающиеся развалить государство». Немногочисленные попытки создать «третью силу» в итоге распределились по этим двум лагерям.
Но ни призывы предоставить всем равное время для высказывания своих мнений, ни требование уважать любое мнение (особенно угнетаемых меньшинств), по мнению Рауша, не решат проблему. Первый вариант приводит к хаосу и не даёт никаких инструментов для поиска согласия (не говоря уже о поиске истины), не устраняя объективных общественных противоречий (и даже обостряя их); что в итоге заставит людей решать вопросы силой. Второй — даёт государственному аппарату слишком много репрессивных функций, в то же время не оговаривая, кто именно должен решать, что является уважительным, а что — нет. Меньшинства, да и оппозиция, от этого только проигрывают: аппарат (как и возможность задавать критерии) априори находится в руках у сильной группы. И вся его мощь будет направлена против меньшинств — не сейчас, так после реакции большинства, недовольного, что их репрессируют непонятные маргиналы. В итоге «неуважительным» станет любое критическое мнения. Опять же, у нас всё проще: стоит вспомнить принятый в 2019 году закон, вводящий наказания за «явное неуважение» к власти в интернете.
Оптимальным решением Рауш считает систему, аналогичную «либеральной науке», основанную на разделении веры и знания. Вера — личное мнение человека или группы, наказывать за которое бессмысленно, но которое не может и рассчитывать на государственную поддержку (защиту от критики, внесение в учебники, время на телевидении и пр.). Знание — вера, вынесенная на суд общественности, прошедшая минимальные научные процедуры (описание, доказательство, ответ на критику) и демократически признанная. Она не становится истиной в последней инстанции и остаётся открытой для обоснованной критики. Система построена на том, что мы все допускаем возможность того, что ошибаемся. Критика не подавляется, а поощряется, подобно тому, как в IT предлагают награду любому хакеру, способному найти слабое место в информационной системе.
Тем не менее знания, прошедшие нужные процедуры, становятся респектабельными, получают место в учебниках, СМИ и т. д., становятся основой для дальнейших дискуссий; вера, не желающая проходить демократическую процедуру, — маргинализуется, не принимается всерьёз. Но не репрессируется (и даже охраняется от материального насилия), т .к. реально опасные идеи всё равно выживут, а отдельных гениев со здравыми альтернативами можно легко уничтожить или лишить мотивации.
Мы имеем нечто вроде собирания коллектива по Бруно Латуру: новый элемент (общественная группа, или учёные, представляющие новый фактор окружающей среды) выносит свою идентичность на суд имеющегося коллектива, и тот, после обсуждения и споров, демократическим путём решает, принимается ли этот элемент в коллектив (т.е. в расчёт в процессе деятельности, в картине мира) или нет.
Очевидно, что система Рауша держится на довольно хорошо организованном, не вынужденном выживать (из-за бедности или нещадной эксплуатации), имеющем развитый политический инструментарий гражданском обществе. Местами кажется, что автор слишком надеется на продуманную процедуру и недостаточно уделяет внимания политике. Будучи либералом, Рауш также не видит противоречия, например, между «рыночным» капитализмом и либеральной наукой: если экономические и иные ресурсы сосредотачиваются в руках у небольшой группы капиталистов, если эксплуатация нарастает (и лишает массы свободного времени), если инфраструктура СМИ принадлежит немногим — как мы можем рассчитывать на справедливое демократическое обсуждение каких-либо идей?
Мало внимания уделяет он и переходу от авторитарной системы к оптимальной, из-за чего слишком легко отмахивается от более грубых «эгалитарных» или «гуманитарных» требований. Если на данный момент демократической системы нет; если все политические инструменты сосредоточены в руках немногих и т. д. — то, например, требование простого «равного времени», без предварительной цензуры, может быть прогрессивным. Рауш прав в том, что оно не может быть окончательным. Мы наталкиваемся на классическое коммунистическое противоречие: буржуазное государство должно быть заменено системой Советов (более прямой демократией), но на практике для этого сначала нужно захватить имеющийся госаппарат. Вопрос — что с ним делать дальше, и как успеть провести реформы (и какие), пока партия не выродится в обычную элиту. По всей видимости, на этот вопрос нельзя ответить абстрактно; необходимо отталкиваться от конкретной ситуации, расклада сил, сиюминутных возможностей. Опять-таки здесь можно рассмотреть идеи анархизма, локального участия граждан в решениях и работе госорганов или безусловного базового дохода.
Для России, конечно, не слишком актуален спор с «эгалитаристами» или проблема слишком рьяных меньшинств. По замечанию Рауша, те же гомосексуалисты не могли бы вообще ставить вопрос о запрете «оскорбляющих высказываний», если бы до того десятилетиями не вели борьбу с помощью худо-бедно действующего демократического инструментария: через самоорганизацию, через научные доказательства и разоблачения мифов, через адресацию к свободе слова и т. д. У нас же в подавленном состоянии оказываются гораздо более «базовые» слои населения: учителя, учёные, рабочие, шофёры, молодые семьи с детьми и т. д. Сложившаяся политическая система именно их лишает голоса. И закручивание гаек в этом явно не поможет.
Пока мир размышляет над тем, какие инструменты влияния и каким категориям населения дать, — у нас боятся, как бы кто чего лишнего не сказал. Может, экономический рост в духе Китая и оправдал бы всё происходящее (впрочем, китайцы подходят к включению протестных настроений в систему гораздо более тонко). Будь у нашего руководства внятная стратегия, идеология и аскетизм — можно было бы выдать ему кредит доверия. Но сейчас курс России на запреты и «контроль» выглядит максимально несвоевременным и тревожным. Кто и что будет цензурировать? К сожалению, в данных условиях этот вопрос — риторический.