Свободный мир поддерживает диктаторов во имя свободы
«Народы дикие любят независимость, народы мудрые любят порядок, а нет порядка без власти самодержавной. Ваши предки хотели править сами собою и были жертвою лютых соседов или еще лютейших внутренних междоусобий», — говорит царский воевода в повести Николая Карамзина о трагической судьбе новгородской сепаратистки Марфы-посадницы. Надо сказать, повесть придворного историка не является имперской агиткой, своя правда там есть у всех. Да и может ли быть на всех одна? Примирить право наций на самоопределение с принципом территориальной целостности государств не представляется возможным. Обнаружить пригодный для всех критерий легитимизации насилия — тем более. В коммунистических империях — советской или югославской — соседи, убаюканные рассказами о свободе, равенстве и братстве (к двум последним власти действительно стремились) жили относительно мирно. Именно потому, что равенство и братство достигаются за счет свободы, а не благодаря ей. Как только запахло свободой, из тлеющих углей национальных противоречий разгорелось пламя. Единственным плюсом распада СССР оказался тот, что Россия была избавлена от гражданской войны. Освобожденные народы империи начали воевать между собой. Россия начала осваивать новые роли: для кого-то — арбитра, для кого-то — гаранта безопасности. А субимперии стали пробоваться в новом амплуа тюрьмы народов: базовый принцип «а нас-то за шо?» вполне успешно заменил и равенство, и братство. Но как объяснить, что государственный переворот на майдане легитимен, а донбасский сепаратизм — нет? Обеспечение конституционных прав — это свобода или порядок? Языковые барьеры обеспечивают удобство восприятия реальности в подходящем ключе. Суть коммуникации — видимость соглашений. Государства строятся на видимости общественного договора. Если общественный договор не стоит бумаги, на котором он не написан, это не значит, что он не исполняется, — покуда логика силы держит зону комфорта. Каким образом белорусская зона комфорта внезапно сменила имидж? У кого-то сменился концепт и она была объявлена территорией беспредела, хотя там не произошло ровно ничего, что отличалось от прежнего модуса операнди? Массами руководит не логика выученной беспомощности, которая может мгновенно обернуться сметающей все правила лавиной, а предсказуемость. Игра должна идти по правилам. Был такой писатель, Лев Консон. Его лагерная проза страшнее шаламовской. Она лишь фиксирует реальность, не снабжая ее эмоциями и не внедряя в нее авторскую логику. Вот один его крохотный рассказ: «Когда река начинает замерзать, очень тяжело лезть в воду, скалывать лёд и выкатывать брёвна на берег. Видя, как нам трудно лезть в воду, конвой всегда помогал, загоняя прикладами. Сами мы б не могли. Однажды наш начальник уехал, а на его место прислали другого. Пришли на работу, а конвой не решается при новом начальнике загонять нас прикладами в воду. Мы ж ни с места. Начальник стал убеждать нас, упрашивать. Потом он что-то сообразил и спрашивает, не хотим ли чего? Мы посоветовались между собой и нерешительно сказали, что хотим хлеб с сыром. Начальник дал конвоиру денег и велел принести из вохровского ларька сыр с хлебом. Принесли, разделили меж нами, и мы всё съели. Съели, а в воду лезть не можем. Начальник стал стыдить: — Да как вам не стыдно! Ведь мы договорились, нечестно так, сыр-то съели и хлеб… Мы молчали, а он всё стыдил. Потом он что-то закричал, выхватил пистолет и стал стрелять в воздух. Конвой бросился к нам, и мы оказались в воде. Мы скалывали лёд, выкатывали брёвна... На берегу сидел начальник. В руке начальника висел пистолет. Начальник плакал». О чем эта история? Каждый найдет в ней свое. Но, если не навязывать тексту собственные проекции, логику или философию, можно увидеть главное: несвободными людьми движут не договоренности, а рефлексы. Работа из-под палки без палки не работает. Общественный договор — это причинно-следственная связь условного стимула с условным рефлексом. Для свободного общества он актуален так же, как и для тоталитарного: вы делаете вид, что соблюдаете наши права, а мы делаем вид, что живем в свободном мире. Скажем, сегодня в Америке можно лишиться работы за неосторожное высказывание куда легче, чем в России: экстремизмом там по умолчанию стало считаться даже высказывание «все жизни важны». Свобода слова? Есть вещи поважнее. Оказывается, и свобода нуждается в границах. Свобода — это не карта, а территория. Если свободный мир поддерживает диктаторов, то это только во имя свободы, и потому что так договорились. Одни диктаторы служат Силам Зла, а другие — Силам Света. Каждый сукин сын стережет границы чьей-то свободы. Свобода одних заканчивается там, где начинается концлагерь других. Любопытно, что изрядная часть нашей либеральной интеллигенции продолжает оставаться поклонниками Саакашвили, которого вышвырнули за те же пытки, которые инкриминируют Лукашенко. Не уверен, что Грузии стало лучше, но это вопрос первичности моральных оснований. Как и в случае с еще одним любимцем атлантов, Пиночетом. Часто вспоминаю этот кусок из «Нашего человека в Гаване» Грэма Грина: «– Вы его пытали? Капитан Сегура расхохотался. – Нет. Он не принадлежит к тому классу, который пытают. – Я не знал, что и в пытках есть классовые различия. – Дорогой мой мистер Уормолд, вы же знаете, что есть люди, которые сами понимают, что их могут пытать, и люди, которые были бы глубоко возмущены, если б такая мысль кому-нибудь пришла в голову. Пытают всегда по молчаливому соглашению сторон. – Но пытки пыткам рознь. Когда они разгромили лабораторию доктора Гассельбахера, это ведь тоже было пыткой... – Мало ли что могут натворить дилетанты! Полиция тут ни при чем. Доктор Гассельбахер не принадлежит к классу пытаемых. – А кто к нему принадлежит? – Бедняки моей и любой латиноамериканской страны. Бедняки Центральной Европы и азиатского Востока. В ваших благополучных странах бедняков нет, и поэтому вы не подлежите пыткам. На Кубе полиция может измываться, как хочет, над эмигрантами из Латинской Америки и прибалтийских стран, но и пальцем не тронет приезжих из вашей страны или из Скандинавии. Такие вещи без слов понимают обе стороны. Католиков легче пытать, чем протестантов, да среди них и преступников больше». Люди выбирают свободу не вместо пайки. И необязательно в зависимости от того, на какой ступеньке пирамиды Маслоу находятся. Не всегда их можно сломать («всех не перевешаете»). Стремление к свободе — это не желание собаки проверить границы допустимого хозяином поведения. Люди хотят свободы не потому, что это разумно, а потому что это инстинкт сопротивления абсурду несвободы. Станислав Ежи Лец дважды бежал из концлагеря. На второй раз эсэсовец заставил его рыть себе могилу. В ней писатель благополучно похоронил фрица, снова сбежав в его мундире: «Романтик нашёл бы декорации подходящими и умер. Я юморист. Я убил его лопатой». Это смешно, потому что лопата была дана ему не для этого. Клин вышибается клином, а абсурд абсурдом. Чувство юмора - экзистенциально незаменимая вещь. «Кто пережил трагедию, не был её героем», — скажет Ежи Лец потом. Трагедия — когда нормой становится безумие, а не когда безумие перестает казаться нормой. Патриотизм хорош, когда им движет любовь, а не ненависть. Но одно и то же чувство разные люди считают и нормой, и безумием. И вот украинский патриотизм становится крайним прибежищем российского либерала. Парадокс или неумолимая логика? Могут ли люди, говорящие на разных языках, заключить общественный договор? Можно ли быть свободными не за счет других? Уразумеет ли сытый голодного? Все эти риторические вопросы особого значения не имеют. В.И.Ленин учил, что развитие есть борьба противоположностей. Когда-нибудь волк будет жить вместе с ягненком, но пока его ест. И, сколько человека ни корми, он все равно смотрит на волю.
