«В России самый лучший поэт»

Нет смысла повторять, что Есенин был замечательный поэт – тонкий, лиричный, словом, милостью Божьей. Все это известно. Может, снова перетряхнуть его биографию, выставить фотографии увлечений и разочарований? Нет, это пошло, мерзко, отдает лежалым бельем, заграничными духами, терпким портвейном, крепкими папиросами… Лучше посмотреть на поэта со стороны. Как глядят на обычного человека, который стоит, задумавшись, погруженный в себя, не замечая никого вокруг. Не оборачивается, не слышит колких и похвальных слов. Вокруг него многолюдье, но он одинок… Как взойти на Парнас «Передо мной стоял паренек в светлой синей поддевке. Под синей поддевкой белая шелковая рубашка. Волосы волнистые, желтые, с золотым отблеском. Большой завиток как будто небрежно (но очень нарочно) падал на лоб. Завиток придавал ему схожесть с молоденьким хорошеньким парикмахером из провинции. И только голубые глаза (не очень большие и не очень красивые) делали лицо умнее - и завитка, и синей поддевочки, и вышитого, как русское полотенце, ворота шелковой рубашки». Это - портрет Есенина, написанный его приятелем, поэтом Анатолием Мариенгофом в книге «Роман без вранья». Они познакомились вскоре после Октябрьской революции, подружились. Есенин еще не успел прославиться, но уже не был в литературной среде чужим. Он посмеивался: «Трудно тебе будет, Толя, в лаковых ботиночках и с проборчиком волосок к волоску...». Есенин стал учить приятеля, как взойти на Парнас. Рассказал, как сам несколько лет назад приехал в Петроград - в крестьянской одежде, в сапогах гармошкой. Поэт Сергей Городецкий стал его опекать, водить по столичным салонам Есенин прикидывался простачком. Держался скромно, читал несмело, от каждой похвалы краснел, как девушка. А комплименты ему сыпали мэтры – Соллогуб, Блок, Мережковский с Гиппиус! Паренек из глуши, но какой слог, какие рифмы! Очень любили господа русские литераторы открывать новые таланты… «Вот и Клюев тоже так, – передавал монолог друга Мариенгоф. - Он маляром прикинулся. К Городецкому с черного хода пришел на кухню: «Не надо ли чего покрасить?…» И давай кухарке стихи читать. А уж известно: кухарка у поэта. Сейчас к барину: «Так-де и так». Явился барин. Зовет в комнаты - Клюев не идет: «Где уж нам в горницу: и креслица-то барину перепачкаю, и пол вощеный наслежу». Барин предлагает садиться. Клюев мнется: «Уж мы постоим». Так, стоя перед барином в кухне, стихи и читал…» Тот же Городецкий познакомил Есенина с Распутиным. Со «старцем» они подружились. Услышав стихи Клюева и Есенина, Распутин написал записку полковнику Дмитрию Ломану: «Милой, дорогой, присылаю к тебе двух парешков. Будь отцом родным, обогрей. Робяты славные, особливо этот белобрысый. Ей Богу, он далеко пойдет». Ломан был влиятельным человеком, начальником Царскосельского лазарета и уполномоченным по Царскосельскому военно-санитарному поезду № 143 имени Императрицы Александры Федоровны. Туда он пристроил Есенина. Поэту выпала честь читать стихи царице и членам императорской семьи – причем, не единожды. В последний раз в Царском Селе поэт выступал 19 февраля 1917 года, когда уже разгоралась Февральская революция. «Неужели Россия такая грустная?» – спросила государыня, послушав декламацию. «О, мать моя! – ответил Есенин, – Россия в десять раз грустнее, чем все стихи мои» Во всяком случае, так он рассказывал. Сборник стихов Есенина «Голубень» вышел с посвящением императрице весной семнадцатого года. В то время она, уже свергнутая с престола, как и ее супруг Николай II, была под арестом. Вот такой курьез. Тяжесть каменных слов Поэт Всеволод Рождественский писал: «Вероятно, в глубине души Есенин сам подсмеивался над своим маскарадом, но, считая его выгодным для литературной славы, упорно не желал с ним расставаться». Но когда его признали, оценили, стал нормально, а потом с шиком одеваться и еще более талантливо сочинять. Декламировал Есенин необычно. «Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми, - вспоминал Максим Горький. - Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно - под ноги себе, другое - далеко, третье - в чье-то ненавистное ему лицо…» Есенин решил, что он «в России самый лучший поэт». Однако далеко не все так считали. Недоброжелатели видели в нем больше скандалиста, героя шумных историй. Тот другой, «черный человек» заслонял талантливого стихотворца («Прокатилась дурная слава, что похабник я и скандалист…»). Есенина это неимоверно злило, он багровел и с насмешкой провозглашал: «Я – Есенин! Может, слышали, это поэт, который пишет неплохие стихи!». У Галины Бениславской, безумно влюбленной в Есенина, покончившей собой на могиле поэта через год после его смерти, была подруга – Анна Назарова. Так вот, она считала, что «у Есенина и самолюбие было больное, и тронуть его нельзя, и обижался он часто, когда никто и не думал его обидеть». О тщеславии поэта – впрочем, удивительного тут ничего нет, многие люди искусства таковы - свидетельствует мнение журналиста Михаила Мурашова: «Есенин зорко следил за журналами и газетами, каждую строчку о себе вырезал. Бюро вырезок присылало ему все рецензии на его стихи». Понять тех, кто не верит в самоубийство Есенина, не трудно. Поэт вовсе не казался обреченным. Наоборот, радовался всему –гульбе в кабаках, выкрутасам с друзьями, любовным увлечениям, прогулкам по Москве, погоне за рифмами. Есенин пел грустные песни, но казалось, сочинил их не он, а все тот же «черный человек»… Поэт Алексей Кусиков (тот самый, над которым посмеялся Маяковский: «На свете много вкусов и вкусиков. Одним нравится Маяковский, другим – Кусиков») вспоминал, что Есенин «по-звериному» любил жизнь: «Он боялся быть случайно убитым, боялся умереть от тифа, от испанки, от голода… Боялся даже проходить мимо полуразрушенных (в то время частых) домов, чтоб кирпич не свалился ему на голову, чтоб качающаяся балка не сорвалась и не придавила его. Он ужасно боялся случая – Смерти». И при этом – вот парадокс! – к петле стремился. Истово терзался, даже беспричинно, вдруг начинал метаться. Подозревал в каких-то мифических кознях против себя друзей и близких. Впадал в мнительность и начинал повторять, что скоро умрет. «Не жалея о сгибшей надежде» Есенин уже гремел в Москве, выходили его сборники. И Рязанщину свою не вспоминал. Но она сама о себе напоминала, когда приезжал из деревни отец, Александр Никитич. Дымил махоркой, гонял чаи. Крутил редкую бороденку, талдычил про нужду, недороды, сгнившее сено. Словом, намекал… Сын недоверчиво слушал. Начинал ерзать, сердиться. Что-то говорил поперек. В конце концов, давал денег, неловко обнимал отца и выпроваживал. Сестер – Екатерину и Александру - брать в город Есенин не хотел. Они деревенские, а он уже в Москве обжился и потому: «Пусть лучше хлев чистят и детей рожают». Но Екатерина все же приехала в столицу. А Александру брат сам позвал. Это было незадолго до его гибели. Поэт посвятил ей стихи: «Ты запой мне ту песню, что прежде / Напевала нам старая мать. / Не жалея о сгибшей надежде, / Я сумею тебе подпевать. / Я ведь знаю, и мне знакомо, / Потому и волнуй и тревожь - / Будто я из родимого дома / Слышу в голосе нежную дрожь…» Помнится, много говорилось о горячей любви Есенина к матери, Татьяне Федоровне, о том, что она «выходит на дорогу в старомодном, ветхом шашуне», а он мечтает «только лишь о том, чтоб скорее от тоски мятежной воротиться в низенький наш дом». Она тревожилась о нем, тем паче в Константиново тянулись слухи о его бурной жизни. Об этом он намекает (или утверждает?) в стихах от имени матери: «…Мне страх не нравится, / Что ты поэт, /Что ты сдружился / С славою плохою. / Гораздо лучше б / С малых лет / Ходил ты в поле за сохою…» Дальше следовали упреки: «Но ты детей / По свету растерял, / Свою жену / Легко отдал другому». И «с головой ушел в кабацкий омут». В 1920 году Есенин рассказал о своей обиде на мать, которая на глазах тяжелобольного сына, шила ему погребальный саван. «Десять лет прошло… кажется, вовек ей этого не забуду! До конца не прощу!» Но, конечно, Татьяна Федоровна любила сына. Сестра поэта Екатерина вспоминала: «Когда Сергей, одевшись в свой хороший, хоть и единственный, костюм, отправлялся к Поповым (так называли дом священника), мать, не отрывая глаз, смотрела в окно до тех пор, пока Сергей не скрывался в дверях дома. Она была довольна его внешностью и каждый раз любовалась им, когда он не мог этого заметить» В предпоследний раз Татьяна Федоровна видела сына 23 сентября 1925 года – живым, улыбающимся, красивым. В последний - 31 декабря: мертвым, холодным, в гробу. Последняя папироса отца За четыре дня до гибели Есенин навестил свою бывшую жену – актрису Зинаиду Рейх и детей – Константина и Татьяну. Рейх уже была супругой режиссера Всеволода Мейерхольда, усыновившего отпрысков поэта. Константин Есенин, ставший известным спортивным журналистом, вспоминал, что «между отцом и матерью происходил энергичный деловой разговор. Он шел в резких тонах, Содержания его я, конечно, не помню, но обстановка была очень характерная: Есенин стоял у стены, в пальто, с шапкой в руках. Говорить ему приходилось мало. Мать в чем-то его обвиняла, он защищался. Мейерхольда не было. Думаю, что по инициативе матери. Несколько лет спустя, прочитав строки: Вы помните, Вы все, конечно, помните, Как я стоял, Приблизившись к стене. Взволнованно ходили вы по комнате И что-то резкое В лицо бросали мне, - Я наивно спросил маму: «А что, это о том случае написано?» Мать улыбнулась. Вероятнее всего, характер разговора, его тональность были уже как-то традиционны при столкновении двух таких резких натур, какими были мои отец и мать». Константин вспоминал, что отец «уезжал в Ленинград всерьез», и кончать с жизнью явно не собирался – брал с собой огромный, тяжелый сундук, набитый всяким скарбом: «Отчетливо помню его лицо, его жесты, его поведение в тот вечер. В них не было надрыва, грусти. В них была какая-то деловитость…». В декабре 1941 года Константин Есенин ушел добровольцем на фронт. Перед этим заглянул к первой жене поэта Анне Изрядновой - они были дружны, часто общались. В то время женщина очень страдала, искала своего сына Юрия (от Есенина). Надеялась, что он где-то в лагерях, но его уже расстреляли… Анна Романовна показывала Константину отцовские реликвии. У нее хранилась забытая Есениным коробка папирос «Сафо» - в ней оставалась только одна. «Папироса высохла, и табак начинал высыпаться, - вспоминал Константин. - По торжественности случая я выкурил в этот день, 5 декабря 1941 года, последнюю папиросу отца». «М. б., Вы могли бы заняться?» Отношения Есенина с Советской властью были невнятными и рваными. С одной стороны: «Моя моя – Родина. Я - большевик». С другой – новых правителей он поругивал, причем, прилюдно, не стесняясь – особенно во хмелю. Кричал: «Бей жидов и коммунистов!» Впрочем, этой фразой Есенин не ограничивался – его «политический лексикон» был значительно богаче. В Кремле об этом знали. Но к стенке за критику и ругань власти еще не ставили, ибо времена были относительно «вегетарианские». Более того, все «художества» Есенина коммунистические вожди не только терпели, но и гладили по кудрявой голове - стихи издавали, платили большие гонорары, выпускали за границу. Даже пытались лечить Полпред во Франции Христиан Раковский в письме бывшему главе ВЧК, председателю Высшего совета народного хозяйства Феликсу Дзержинскому от 25 октября 1925 года просил «спасти жизнь известного поэта Есенина – несомненно, самого талантливого в нашем Союзе». Предлагал: «Пригласите его к себе, проборите хорошо и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать…». Дзержинский обратился к управляющему делами ГПУ Вениамину Герсону: «М. б., Вы могли бы заняться?» Герсон ответил формально: «Звонил неоднократно - найти Есенина не мог». Неужели это было так трудно? …Поэт встречался с видными большевиками: Троцким, Кировым, Фрунзе, Луначарским. Пытался вступить в партию, «чтобы нужнее работать», но не получил рекомендаций. Водил дружбу с кровавым чекистом Яковом Блюмкиным, тем самым, что в июле 1918 года застрелил посла Германии Вильгельма фон Мирбаха. Вскоре Троцкий сделал Блюмкина своим адъютантом. Тот познакомил Есенина с наркомом по военным и морским делам Республики Советов. Лев Давидович был не чужд творчеству. Пожалуй, это слабо сказано. Троцкий прекрасно разбирался в литературе, слыл блестящим публицистом, его статьи были острыми, пронзающими мозг. Стихи Есенина наркому нравились. Но свои чувства Троцкий выразил не в разговоре с поэтом, а в посмертной статье. «Лучшее о Есенине написано Троцким» - это подметил Горький. Странное течение жизни 28 декабря 1925-го года Есенина нашли истерзанным, мертвым в ленинградской гостинице «Англетер». Хоронили поэта в Москве под Новый год, 31 декабря. Анатолий Мариенгоф ужасался: «Как странно течение жизни: сейчас они хоронят Есенина, кладут его хладное бледное тело в черную землю, а уже через пару часов станут пудрить носы и кричать «С Новым годом! С новым счастьем!». 19 января 1926 года Троцкий опубликовал в «Правде» статью памяти Есенина. «Мы потеряли Есенина - такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего, - писал он. - И так трагически потеряли. Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом - может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки. Он ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста - не хлопнув дверью, а тихо призакрыв ее рукою, на которой сочилась кровь. В этом жесте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом. Он нередко кичился дерзким жестом, грубым словом. Но надо всем этим трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунаносной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, - прикрывался, но не прикрылся…». В статье Троцкого есть странная фраза: «Поэт погиб потому, что был несроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его…» Однако это «усыновление» произошло гораздо позже. Вскоре после смерти вслед ушедшему поэту стали слышаться злые шепотки. Голоса крепли, набирали силу. Наконец, Николай Бухарин в статье «Злые заметки», опубликованной в «Правде» написал, что «есенинщина – это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня. Есенинщина – это отвратительная, напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого еще более гнусная». Неправда, что после смерти Есенина в Советском Союзе его произведения не издавали. Печатали, но – мало. Однако поэта помнили: его могила на Ваганьковском погосте всегда была в цветах…