Юрий Поляков: Природа любви от трансформации половой морали не меняется

Разговоры о победе интернета над литературой напоминают мне слова персонажа Евгения Евстигнеева в фильме «Берегись автомобиля» о том, что народные театры скоро окончательно победят профессиональную сцену. Об этом «Вечерней Москве» рассказал писатель Юрий Поляков: — Ведь интернет-литература — это тот же народный театр, сиречь окололитературный процесс, «первичный бульон», первое прибежище графоманов. Во времена моей молодости этот бульон кипел в литературных объединениях, покрывавших страну такой густой сетью, какая не снится даже «Единой России». Сегодня процесс переместился в сеть. И что? Суть-то не меняется. В окололитературном процессе могут участвовать все желающие, как в забеге в День города: были бы тапки, трусы и майка. До литературного процесса добегают десятки авторов. И, наконец, финиша, собственно, Литературы достигают единицы, чей талант переплавился в мастерство. Их-то потом читают и переиздают. Я в сетевом литпроцессе участвую по необходимости. У меня есть сайт, где я выкладываю свои тексты, иногда принимаю участие в обсуждении. Бывает, пользователи пишут дельные вещи, но чаще просто пузырятся. Для начинающего автора сеть таит в себе серьезную опасность, создавая иллюзию, что черновик можно превратить в беловик одним кликом. А на самом деле черновик превращается в беловик, достойный публикации, упорным трудом и только при наличии дара. «Кликсловесность» стала сегодня настоящим бедствием. Соображения о пользе пиратства я слышу уже лет пятнадцать. Одна из особенностей блогеров — их даже не вторичность, а, я бы сказал, третичность. Тут ведь и спорить не о чем: если ты становишься жертвой пиратов, это свидетельствует о популярности твоих текстов. В самом деле, число тех, кто знакомится с новинками литературы в сети, год от года увеличивается, а тиражи книг падают. Я это чувствую на себе. Лет пятнадцать назад я состоял в Совете по библиотечному делу, мы занимались и проблемами «цифровизации» фондов. Шла речь и о том, чтобы создать систему, при которой авторы смогут получать вознаграждение за то, что кто-то пользуется в сети их текстами. Специалисты доложили Совету, что технически организовать «контроль и учет» несложно, а вот на законодательно-правовом уровне пока еще невозможно. Впрочем, теперь у нас в Конституции есть Бог. Надеюсь, с его помощью сделают так,что писатели будут получать какую-то копейку за то, что кто-то читает их в сети. «Литература травм» — это сейчас модно, и поэтому она вошла в джентельменский набор тех, кто рассуждает о словесности. Когда-то мой приятель называл паленую водку «симулякром». Тоже было модное слово. Однако всякое новое, как я считаю, это просто понятое старое. «Три товарища» — разве не «литература травм»? А «Тихий Дон»? Не говоря уже о книге «Перед восходом солнца» Зощенко. Но в нашей традиции читателя погружали в «историю травмы», чтобы помочь исцелению, а не из коммерческого садизма. Такую практику правильнее называть не «литературой травмы», а травматической литературой, столь любимой «Большой книгой» и «Ясной Поляной». Если при советской власти автора всячески принуждали к оптимизму, то теперь его разными способами принуждают к пессимизму. Помните, в Британии после войны было направление в литературе — «Разгребатели грязи»? Авторов «литературы травм» я бы назвал «Искателями грязи». Они словно специально заточены на упоение негативом. Лично я в своих книгах борюсь с «травмами» при помощи смеха, иронии, сарказма. Грязью лечат суставы, но не души. Любопытно, что зарубежные специалисты норовят свести «литературу травм» исключительно к русскому материалу. Да, в нашем прошлом немало обидных страниц. А что, разве в американской, немец- кой или британской истории мало своих язв и травм? Сколько угодно, только успевай отчаиваться. Конечно, в советские времена возможностей «оттянуться» было меньше, чем теперь, хотя профессионалы «вечного досуга» такие возможности всегда находили. И людей, мало читавших, хватало и тогда. Зато библиотеки работали на полную мощность. Чтобы почитать Пикуля, Стругацких, Булгакова, вставали в очередь. Существовала и система приучения к чтению, начинавшаяся чуть ли не в детском саду, причем к чтению серьезному, а не развлекательному, и мода на чтение. Сегодня люди не просто стали меньше читать, они почти отучились читать серьезные книги. И это сразу сказалось на уровне мышления, на языке. Я сужу в том числе по продукции иных блогеров: банально, неряшливо, косноязычно, даже неграмотно. Современная литература тоже сильно упростилась, прежде всего по языку, а ведь это в ней самое главное! Даже лауреатскую прозу можно перевести на английский, не выходя за рамки школьного словарика. Для словесности это катастрофа. Если мы с вами можем понять страдания Электры и Гамлета, то почему современная десятиклассница не может понять мук Анны Карениной, усиленных наркотической настойкой? Потому что у Анны было в жизни всего двое мужчин, а у старшеклассницы значительно больше? Но ведь это ерунда... Природа любви от трансформации половой морали не меняется. Оттого, что где-то разрешены браки с надувными куклами, не исчезли ни отчаянье на почве неразделенной любви, ни верность, ни самоотверженная привязанность друг к другу. Конечно, меняются методики преподавания литературы, подбор произведений. На мой взгляд, напрасно свели до минимума так называемую революционно-демократическую литературу. Как раз на примере Белинского, Писарева, Чернышевского, людей необыкновенно ярких, можно наглядно проследить, как непримиримость прогрессистов вкупе с неповоротливостью власти ведут к опустошительной смуте. Жаль, что донельзя сократили в программе советскую классику, в ней есть то, чего очень не хватает нам сегодня. А вот эмигрантскую литературу, в первую очередь третьей волны, и андерграунд я бы, наоборот, в школе поджал, с проблемой мятущегося интеллектуального алкоголизма (Ерофеев, Довлатов и др.) пусть молодежь знакомится после получения аттестата зрелости… Но главное — у нас нет системы, логики, программы, того, что большевики очень точно называли «монументальной пропагандой». Почему в центре Москвы есть памятник нобелиату Бродскому, а нобелиату Пастернаку нет? Исполнителю Ростроповичу есть, а композитору Свиридову нет. Мандельштаму есть, а Заболоцкому нет? Почему есть памятник Свердлову, а Ивану Калите нет? Но есть еще и «топонимическая пропаганда». Я советский человек, я с пиететом отношусь к истории СССР и КПСС, но, право, зачем нам в наших городах и весях столько Клар Цеткин, Роз Люксембург, Карлов Либкнехтов, Володарских, Свердловых? Разве мало местных деятелей культуры, полководцев, героев войн, купцов-благотворителей, изобретателей, народных учителей, достойных градоначальников и первых секретарей? В Твери недавно улицу Володарского переименовали в улицу поэта Андрея Дементьева, уроженца тех мест. Правильно! Почему при всем своем стойком антисоветизме власть законсервировала перегибы времен истовой веры в мировую революцию?А странная традиция увековечивать преимущественно тех мастеров, которые открыто конфликтовали с властью, уезжали из страны, и пренебрегать принципиальными «охранителями» настраивает новое поколение деятелей культуры на искусственную конфронтацию ради будущих преференций. Я часто встречаю юных граждан с высокой общественной щепетильностью. А она всегда связана с повышенной чувствительностью к социальной несправедливости, которая была у нас заложена (и отчасти искусственно) в само основание постсоветского жизнеустройства. Сохранив этот опасный перекос, мы обречем значительную часть молодежи на оппозиционность. Уже сейчас мы стремительно идем к ситуации начала ХХ века, когда в России лояльность к трону была чем-то неприличным. Западный мир к своим недостаткам снисходителен, а вот к нашим непримирим, и его установка — тотальная «гулагизация» нашей истории и «солженизация» нашей литературы. Цель: убедить мыслящий слой страны в том, что наша цивилизация настолько отвратительна, что и защищать ее не стоит. Если учесть, что мы по своему психологическому складу склонны к повышенной самокритичности и абсолютизации несовершенств мироустройства, то принудительный советский оптимизм, так раздражавший меня в юности, теперь не кажется мне такой уж нелепицей... Читайте также: Джон Шемякин: Мы живем с культом травмы