Павел Медведев: «Мемуары мне пока некогда писать»
На днях известный экономист, многолетний финансовый омбудсмен отметил 80-летний юбилей. «Инвест-Форсайт» поговорил с Павлом Медведевым о том, что он считает самым главным достижением в жизни, расспросил о его знаменитых учениках и попросил поделиться самыми сильными потрясениями детства, которое пришлось на войну… Финансовый омбудсмен Павел Медведев. Владимир Трефилов / РИА Новости Самый значимый — закон о страховании вкладов — Вам удалось реализовать свои идеи так, как вы хотели? — Увы, ни одна из них не реализовалась в чистом виде. Пожалуй, наиболее заметная из состоявшихся (опять-таки, отчасти) — закон «О страховании вкладов…», который прекрасно работает с 2004-го. Но именно на примере этого закона и можно показать, насколько не удается до конца сделать то, что задумывалось. Закон этот писался в чрезвычайно полном виде, среди прочего там предполагалось, что организация, которая сейчас называется АСВ, будет заниматься ликвидацией банков. Однако в том законе, который был принят сначала, этого не прошло. Лишь потом, через много лет, эта идея (правда, уже не моими усилиями) была внедрена. У агентства все лучше и лучше получается искать деньги обанкротившихся банков, что косвенно подтверждает правильность идеи и может породить чувство досады оттого, что она не была реализована с самого начала. Но поддаться этому чувству было бы гибельно для любой конструктивной работы. Чтобы собрать нужное количество голосов в Госдуме (Павел Медведев был депутатом ГД I, II, III, IV и V созывов — ред.), чтобы добиться поддержки Совета Федерации, почти всегда приходилось от чего-то отказываться, что-то изменять, иногда скрепя сердце, иногда, должен признаться, с беспринципным безразличием. Впервые закон о страховании вкладов был принят I Думой. Совет Федерации наложил «вето», потому что у закона было, по его мнению, неправильное название. Закон должен был называться законом «О гарантировании вкладов…». Я, ни минуты не колеблясь, переименовал документ. II Дума приняла закон «О гарантировании вкладов…». Но и это название не устроило Совет Федерации. Ему было очевидно, что закон нужно было назвать законом «О страховании вкладов…». Я опять не возражал; III Дума приняла закон именно с этим названием. С ним закон благополучно существует и развивается до сих пор. С похожими «поправками» приходилось соглашаться при принятии законов «О банках и банковской деятельности», о банкротстве банков («О несостоятельности (банкротстве) кредитных организаций» — ред.). И в этих случаях компромиссный, очевидно несовершенный исходный текст, стал базой для многолетнего совершенствования. — Думаю, вы скромничаете. Ведь и закон о ЦБ («О Центральном банке Российской Федерации (Банке России)» — ред.) тоже ваш, разве нет? — До некоторой степени. Первый закон «О Центральном банке…» (как, впрочем, и первый закон «О банках и банковской деятельности») был принят в декабре 1990 года. Я думаю, оба были написаны Дмитрием Тулиным. Оба закона готовились в ужасной спешке, так как мы (Верховный Совет РСФСР) соревновались с Верховным Советом СССР за первопроходство (и победили!). Закон вынужденно был очень коротким, но правильным. Все главные принципы построения Центрального банка там были отражены. Это, пожалуй, был первый законодательный скелет, на который следовало нарастить мясо. На начальном этапе за это взялся Борис Федоров (в начале 1990-х министр финансов России — ред.) и сделал немало. А потом так получилось, что дальнейшим развитием закона пришлось заниматься мне. Современный закон сильно отличается от того, что я в свое время докладывал с трибуны Госдумы. Он оброс многими важными деталями. Некоторые из них в свое время пытались внедрить и мы, но тогда не удалось. Теперь удалось — уже другим людям. Лучшие ученики — это их собственная заслуга — У вас столько было известных учеников — и бывший первый зампред ЦБ Сергей Алексашенко, и нынешняя его глава Эльвира Набиуллина, и многие другие… Кем из них гордитесь сильнее всего? — Гордиться нехорошо, потому что это претензия на то, что они от меня очень сильно зависят. А это не так. Я когда-то вычитал парадоксальную мысль: человека можно научить лишь тому, что он сам знает. Чтобы смягчить парадоксальность тезиса, я его переформулирую так: человека можно научить только тому, к пониманию чего он подготовлен. Мне всегда казалось, что лучшие студенты приходили на экономический факультет МГУ с очень важным культурным багажом. Они, разумеется, не были знакомы почти ни с чем из той программы, которую им предстояло усвоить, но они уже умели учиться; их мозг был устроен как губка, готовая впитывать знания. И Эльвира Набиуллина, и Сергей Алексашенко с первых шагов в университете в полной мере были подготовлены к тому, чтобы стать хорошими студентами. — Они были отличниками? — Эльвира Набиуллина была, а был ли отличником Сергей Алексашенко — не помню. Не помню неслучайно. Лучшие студенты — совсем не обязательно отличники. Надо сказать, у меня был один ужасный преподавательский порок: тройку я ставил относительно легко, а вот пятерку из меня выудить было очень трудно. Причем чем лучше был студент, чем выше был его потенциал, тем труднее. Некоторые студенты, хорошие, лучшие студенты до сих пор (надо отдать им должное, незлобно, с юмором) мне это припоминают… Так что некоторые не были отличниками по моей вине. — Часто общаетесь с лучшими студентами сейчас, когда они достигли высот? — По-разному. С некоторыми, к сожалению, вообще не общаюсь, не пересекаются наши жизненные пути, с другими — иногда, а с кем-то вообще никогда не расстаемся. Например, с Геннадием Меликьяном (экс-министр труда РФ, экс-зампред ЦБ, сейчас член наблюдательного совета Сбербанка — ред.). Судьба как-то так распорядилась, что и в его студенческие годы мы с ним тесно сотрудничали, и потом. А вот, скажем, прежде чем я случайно лет двадцать тому назад столкнулся в ЦБ с Сергеем Швецовым (первый зампред ЦБ РФ — ред.), после его выпуска прошло довольно много времени. Как математик стал экономистом — Как так получилось, что вы, математик по образованию, кандидат физико-математических наук, вдруг сделались экономистом? — Это целая история. Она произошла по «вине» Станислава Шаталина (видный экономист, академик АН СССР — ред.). Вскоре после того как я поступил преподавателем на кафедру математических методов анализа экономики МГУ, он эту кафедру возглавил, а меня назначили его заместителем. Когда меня приглашали на работу (до прихода Шаталина), предполагалось, что главной моей обязанностью будет чтение курса алгебры. Мне это очень понравилось: во-первых, алгебра была моей узкой математической специальностью, во-вторых, и это, пожалуй, было главным, я сам, будучи студентом мехмата МГУ, прослушал блестящий курс алгебры, который читал мой научный руководитель, выдающийся математик Игорь Ростиславович Шафаревич. И я мечтал попробовать сделать что-то хотя бы отдаленно похожее. Пришедший на кафедру Шаталин был совсем не против моей алгебры, но главное мое предназначение на этом свете он видел совсем в другом. Станислав Сергеевич был замечательным, необыкновенной доброты души человеком. За это я его очень любил. Но еще он был страстным перфекционистом. От этого я частенько страдал. Моя переквалификация в экономисты была прямым следствием гремучей смеси перфекционизма Шаталина и его доброй души. Будучи перфекционистом, он не мог позволить нашей кафедре не быть лучшей в мире и не мог смириться с тем, что заместителем заведующего лучшей в мире экономико-математической кафедры служит не доктор в области экономических, а кандидатишко, да еще и не тех наук. Добрая душа Шаталина не позволяла ему меня уволить, а моя любовь к его доброй душе не позволяла мне игнорировать его замыслы. Если бы я знал, чего мне будет стоить моя переквалификация!.. Так как, по слухам, экономика была плановой, естественно, для начала я решил пойти в Госплан, чтобы понять, как осуществляется планирование. С помощью одного знакомого мне удалось устроиться туда стажером в отдел угля. Там всем руководило некое божество, начальник отдела, которого я так ни разу и не увидел. Но у божества был заместитель, который меня обучил премудростям советской экономики с помощью буквально одной фразы. — Какой? — Дело было так. Он, видя мою любознательность, проникся ко мне симпатией и допускал к изучению практически всех документов, которые проходили через его отдел, кроме разве что секретных. И вот я изучал, изучал, изучал… Однажды надо было сдавать отчет самому главному начальнику — руководителю Госплана. Я принимал участие в штурме, помогал подбирать исходный материал, считывал, вписывал формулы, клеил и сшивал. Так же как все, работал до глубокой ночи… А на следующее утро на свежую голову нашел ошибку в расчетах. Ошибка была дурацкая: в одном месте в числе переставили запятую. Но все дальнейшие вычисления использовали неверное число. Следовательно, результат получился бессмысленным. Когда я обнаружил ошибку, замначальника отдела, поправив галстук и взяв в охапку отчет, уже направлялся к главе Госплана. Я пулей полетел за ним и успел-таки его перехватить в коридоре. Объясняю ситуацию, прошу вернуться, на ходу придумываю быстрый способ пересчета (к тому времени я еще не забыл математику), обещаю за полчаса справиться. И тут он поворачивается ко мне, смотрит снизу вверх (Медведев почти двухметрового роста — ред.) и говорит: «Дурачок ты, дурачок. Знаешь, какая первая заповедь бюрократа? Глупость, но — вовремя». И пошел в кабинет главного. Сдавать глупость, но — вовремя… Наверное, я так же как мои лучшие студенты, к этому времени был готов понять, как было устроено советское планирование, но именно этот эпизод сделался мощным катализатором, я «как от обморока ожил». Мне очень скоро стало ясно, что советская плановая экономика никогда не имела планов, так как составление плана — столь сложная, громоздкая математическая задача, что все компьютеры мира не в состоянии ее решить за разумное время. А ведь первые пятилетки надо было планировать на счетах! Эта дерзкая мысль нашла отражение в моих диссертациях. За что я терпел многолетнее наказание. Диссертаций мне пришлось написать две. Первую, помучив меня несколько месяцев, «зарезал» ВАК, вторую (тоже после многих месяцев терзаний) спасла газета «Московские новости», которая ровно в тот день, когда меня вызвали в ВАК на заклание, опубликовала статью — мою и одного моего товарища — про планирование под названием «Нас унижающий обман». Название придумал Егор Яковлев. Это было в 1987 году, когда печатное слово еще воспринималось как указание партии и правительства. ВАК дрогнул… А я стал доктором экономических наук. «Некоторое время я был евреем» — Где-то слышала, что вы якобы два года были евреем на оккупированной немцами территории… Что это за история? — Было такое. Эти два года, думаю, надо умножить на сто. Дорого они дались моей семье. Меня тогда обменяли на моего двоюродного брата… — Как это? — 21 июня 1941 года, когда я был еще младенцем, мой отец ушел на работу, а вернулся только через три года. Он был инженер-строитель, и, заметьте, 21 июня, за день до начала войны, он ушел поднимать зенитки на здание ФСБ (тогда НКВД). Если вы посмотрите внимательно на этот дом на Лубянке, обнаружите, что три верхних этажа чуть-чуть отличаются по стилю от остальных. Их надстроил мой отец. Именно поэтому (он знал, как устроена крыша, где можно ставить тяжелое орудие, а где нет) ему поручили эту трудную работу. А утром началась война, отца мобилизовали. Не заходя домой, не позвонив маме (потому что позвонить было невозможно: телефонов в жилых домах почти не было), отец отправился на запад — строить оборонительные укрепления. Через много лет он с горечью рассказывал, что в первые месяцы войны ни одного укрепления достроить не удавалось: слишком быстро немцы наступали. Если бы отца призвали в армию, мама получала бы офицерский паек, семьям же мобилизованных такого не было положено. А мама не работала: она была студенткой, да и я еще был совсем маленьким… В общем, мама осталась без еды. Спасла нас бабушка, ее мама. Она с дедушкой и другой дочерью жила в Мариуполе, но как-то сумела пробраться в Москву и привезти нас с мамой к себе, на Украину. — А в Мариуполе практически по приезде попали под оккупацию? — Вот именно! Немцы сразу же издали постановление: все евреи должны прийти в комендатуру и зарегистрироваться. Проблема была в том, что у маминой сестры муж был евреем, и их сын, мой двоюродный брат (тоже очень маленький), по фашистким правилам также был евреем (Гитлеру было достаточно четвертушки еврейской крови). В Мариуполе еще не было известно о зверствах немцев по отношению к евреям, подавляющее большинство городских евреев зарегистрировались. А мой дедушка категорически запретил моей тете регистрировать своего сына. Но нерегистрация означала сокрытие еврея, за что полагался расстрел всей семьи. Тогда дедушка решил, что моя мама с племянником должны уехать из дома (ей нашли убежище в пригородной греческой деревне), а я — остаться и исполнять роль своего двоюродного брата, благо я — белобрысый малыш — совсем не был похож на еврея. На всякий случай придумали «легенду»: тетя изменила своему мужу и родила славянского мальчика (то есть меня). Обман удался. Мы оба — мой двоюродный брат и я — остались живы, никого из нашей семьи не убили, но здоровье, нервная система у всех взрослых были безвозвратно покалечены. Думаю, эта история отразилась и на моей психике. «Если бы не было Фрейда, Фрейдом был бы я» — Вы же были очень маленьким… — Мое самое первое детское воспоминание такое. Я лежу на огромной подушке, которая находится на огромной кровати. Рядом с кроватью стоит женщина и смотрит мимо меня. И это уже страшно. Но главный кошмар — на стене передо мной. Там висит что-то ужасное, пугающее. Страх непреодолимой силой вдавливает меня в подушку, не дает пошевелиться. — Что все это означало, вы разгадали? — Через много лет я нашел эту кровать — она была обычной, это я был маленький. На ней лежала та же подушка — она действительно была большая: бабушка держала кур и сама делала большие пуховые подушки… Напротив кровати висела фотография моей мамы. Она в молодости была очень красивая. Портрет был немного провинциальный (с высоты моего современного понимания), но более или менее удачный, ее красота на нем была подчеркнута. И вот эта красивая молодая женщина меня пугала. Потом, когда я прочитал Фрейда (если бы его не было, Фрейдом был бы я), понял почему. Потому что эта красивая женщина, мама, меня бросила. А почему мама — лучшая в мире мама — могла меня бросить, за что? Объяснение могло быть только одно: потому что я был плохой мальчик. А раз я плохой, мама меня накажет — вот она, передо мной на стене, и сейчас накажет. Наказания я ужасно боялся. А рядом со мной стояла моя тетя, сына которой я изображал. Она на меня не смотрела, потому что не обо мне она думала, а о том, убили уже ее сына или ещё нет? Связи-то никакой не было. Мама иногда оставляла племянника у греков и приходила домой к бабушке — за едой. Но это случалось редко. Я чувствовал отстраненность тети, что порождало у меня чувство одиночества, незащищенности… — Вы не начали писать мемуары? — Да какие мемуары?! Меня дети постоянно упрекают, что я не рассказываю про предков… Вот бабушка по отцовской линии, не в пример мне, обладала совершенно фантастической памятью! Она родилась в 1885-м, застала царскую власть, царя видела, в Петербурге училась на женских курсах… Она мне много рассказывала про наших предков и даже составила подробное генеалогическое дерево… Его, правда, у нас украли. А ведь были уже ксероксы, мог бы его скопировать, но не успел… Видите ли, моя мама долго и мучительно умирала, теряла связь с окружающим миром. А ее частенько приходилось оставлять одну — все же работали… Мама всех, кто ни позвонит в дверь, пускала в дом, ну и соседи по лестничной клетке (как мне рассказали другие соседи) украли коробку, в которой, видимо, надеялись найти деньги. А там хранилось большее сокровище — семейные фотографии, ордена отца, дедушкин (отца моего папы) диплом инженера, генеалогическое дерево… С дедушкиным статусом инженера связан бабушкин рассказ, ярко характеризующий драматическое изменение уклада жизни за каких-нибудь сто с небольшим лет. Дедушка-инженер в начале XX века жил и работал в Одессе, городе с полумиллионным населением. У него была тетя, которая очень гордилась тем, что ее племянник — инженер. Поэтому на конвертах писем дедушке она писала: «Одесса, инженеру Медведеву». И письма всегда доходили. Попробуйте сегодня повторить шутку дедушкиной тети даже не в полумиллионном, а в пятидесятитысячном городе! Меня не только журналисты, но и дети упрекают: если я не напишу мемуаров… Но пока совершенно некогда. Я ведь с легкой руки Гарегина Тосуняна (президент Ассоциации российских банков — ред.) стал финансовым омбудсменом. И пока продолжаю заниматься этой правозащитной деятельностью. Ресурса для работы у меня очень мало — только один сотрудник, правда, очень добросовестный и квалифицированный. Поэтому с утра до ночи мы заняты тем, что пытаемся не утонуть в потоке жалоб граждан-жертв нашего, мягко сказать, несовершенного финансового рынка. Не до мемуаров… Беседовала Елена Скворцова
