"Счастливее дня не было": ветераны говорят об окончании войны и параде 24 июня 1945 года

Юрий Михайлович Зайцев, капитан I ранга Я родился в 1922 году в Рыбинске в семье военного, но детство мое прошло в подмосковном поселке Лосиноостровский — сейчас это район на северо-востоке Москвы: отца туда перевели командиром воинской части. Я хотел стать военным, как и папа. Правда, о море тогда не думал, папа мечтал, чтобы я пошел в танкисты. К несчастью, он не увидел моих успехов: в 37-м году его арестовали, и спустя несколько лет он умер в лагере. Уже после смерти Сталина отца полностью реабилитировали. В моряки я попал случайно: когда учился в девятом классе, в школу принесли газету, где целая страница была посвящена морским военным учебным заведениям, туда приглашали поступать. Мне просто понравились красивые названия: Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, Высшая военно-морская инженерная академия. Сдал экзамены и поступил в 1940 году в Черноморское высшее военно-морское училище в Севастополе. Там, курсантом на военном корабле, я и встретил войну. В первый налет бомбардировщиков наши корабли не пострадали — они были защищены зенитной артиллерией. Дело в том, что главком ВМФ Николай Герасимович Кузнецов нарушил приказ Сталина и за сутки до войны ввел на всех флотах боевую готовность номер один, поэтому 22 июня ни один бомбардировщик не прорвался к кораблям и Севастополю. Но спустя несколько дней отдельные бомбардировщики стали прорываться и бомбили Севастополь. Помню, как на нас падали здоровые осколки от зенитных снарядов, мы носили каски, чтобы собственными осколками нас не убило. Осколки были горячие, я их подымал — больно было взять в руки. Вскоре наше училище морем эвакуировали в Ростов-на-Дону — я во время эвакуации командовал плавучей самоходной баржей с ценным лабораторным имуществом. В Ростове мы продолжили учиться, но к осени запросились на фронт, и нас сначала отправили рыть окопы на второй линии обороны Ростова, потом бросили на оборону Ставрополя, а затем — под Москву. Запомнилась столица — совсем пустынная, народу нет, ежи противотанковые на каждой улице. И женщины, которые несли заградительные аэростаты, — ночью их поднимали над городом. Мы ждали приказа поддержать контрнаступление под Москвой, если оно не получится, но наша подмога не понадобилась, немцев отогнали на 150–200 километров, а нас отправили на Север: Новый, 1942 год я встретил в теплушке, в пути. В Архангельской области нас переодели, выдали автоматы ППШ, стали готовить для заданий: мы получили приказ высадиться на катерах в тылу у немцев, провести разведку и сделать диверсии. Во время выполнения одного из боевых заданий я получил контузию, настолько серьезную, что меня мои ребята вывезли на катере обратно к своим. Провел в госпитале четыре месяца, а в мае 42-го года по приказу Сталина меня вернули доучиваться в училище, в Баку, чтобы к концу войны был я офицером. К концу войны училище перевели в освобожденный от блокады Ленинград. О Победе я узнал в спальном корпусе училища — по радио услышал выступление Левитана. Это был самый радостный день — День Победы. Более радостного не было в жизни. Мы с ребятами заорали как сумасшедшие, стали плясать, прыгать на кроватях, так много было чувств и эмоций, что самые жмотистые курсанты, которые никогда ни с кем не делились вкусными гостинцами, раскрыли свои чемоданы, достали пряники, конфеты. Все ликовали. Было две генеральные репетиции: одна на Ходынке, а вторая — 23 июня, ночью, уже на Красной площади. Погода была пасмурная, моросил дождик, мы во всем новом — форма, ботинки. Но ничего не жалели, всю ночь под дождем. На месте памятника Минину и Пожарскому был фонтан, и каждый раз, когда мы проходили мимо, нас обдавало брызгами, но все были счастливы. Утром, когда часы на Спасской башне пробили десять, на площадь выехал на белом коне маршал Рокоссовский, он командовал парадом, а принимал парад маршал Жуков, тоже на белом коне. Очень красивое зрелище было — они оба бывшие конники, прекрасно держались верхом. Мы, конечно, были подготовлены и воодушевлены, и когда нас поздравляли с Победой, очень здорово, изо всех сил кричали: "Ура!" Атмосфера была очень торжественная. Мы шли в конце, за нами еще был батальон с фашистскими знаменами, которые бросали перед правительством. Очень хотелось увидеть Сталина, а ведь надо держать ряд, я в первом иду, так что глазами бегал — чтобы и не сбиться, и на Мавзолей посмотреть. Увидел мельком, мы прошли площадь, а на Васильевском спуске нас посадили в машины и сразу повезли на вокзал. Полностью парад я увидел только через 50 лет, по телевизору. Сейчас могу сказать — это одно из самых светлых и счастливых событий моей жизни. 24 июня обязательно буду отмечать: моя помощница по хозяйству Наташа приготовит вкусный стол, мы выпьем по рюмочке коньяка. Я уже совсем не вижу, поэтому буду слушать трансляцию по радио. Для меня это большой праздник. Виктор Владимирович Прокофьев, полковник, участник московского ополчения Я москвич, родился на Мытной улице в 1925 году в семье портного. Мама была секретарем партийного комитета в Министерстве финансов, много работала, у нее была служебная машина с водителем. Я, как и все мальчишки из двора, хотел стать рабочим, хотя мама не очень это одобряла, мечтала, чтобы я пошел в институт. Но я проучился половину восьмого класса, а потом ушел на трикотажный завод, что в Донском переулке, который производил машины для производства чулок. Через три месяца получил квалификацию фрезеровщика первого разряда. Работал ночами, приходилось, конечно, тяжело — мне было всего 15 лет. К началу войны, 25 июня, мне только исполнилось 16. Побежал на завод на собрание: решили, что все рабочие наши должны вступить в народное ополчение. И я тоже встал в очередь, записался добровольцем. Представляете — сотни тысяч рабочих в Москве записались в ополченцы. Все заводы осиротели. Начальник цеха потом рассказывал, что на следующий день после нашего ухода директор завода собрал всех, даже дворников и судомоек, и сказал: "Я директор, я главный инженер, я секретарь и бухгалтер, а вы все — рабочие теперь, все к станкам". Всех стали учить, а это громоздкое, тяжелое оборудование, я сам три месяца учился с ним управляться. Завод наш получил разнарядку — выпускать автоматы ППШ. А мы выпускали чулочные станки. Вот и судите, какая была критическая ситуация. 5 июля я получил повестку: подстричься наголо и явиться на Большую Калужскую улицу, дом 7 — сейчас это Ленинский проспект, 15. Этот дом до сих пор цел — каждый раз, проезжая его, вспоминаю тот день. Улица простиралась до нынешней площади Гагарина, дальше были огороды и окружная железная дорога. Начинался Калужский тракт. И по нему наша дивизия — три полка — выстроилась и пошла. Все были разного возраста — и 20, и 40, и 55 лет, все рабочие. Но я был самым молодым. Нас бросили копать окопы — полукольцом вокруг Москвы. Юго-запад, запад, северо-запад. У меня на правой руке была мозоль — гвоздем не проткнуть. Изнуренный я был, старшина отмерял всем копать по семь шагов в день — окоп метр шириной и полтора глубиной, пять кубов земли за смену. Потом рыли противотанковые рвы. Огромные бревна таскали, шести-восьмиметровые, строили блиндажи: лес был в паре километров, надо было на себе таскать все. Как-то навалили мне бревно на плечо — думал, лопнет позвоночник. А еще ночью старшина ставил в караул. Говорил: "Уснешь — расстреляю". Кажется, спал стоя даже, по одной минутке. А осенью нас бросили под Смоленск, к 33-й армии. Мы попали в окружение под Вязьмой, командующий — генерал Ефремов — был ранен и застрелился. Вокруг танки Гота и Гудериана, а у нас — только винтовки Мосина образца 1892 года и по три обоймы патронов. Помню, нам приказали открыть огонь по танкам, из винтовок. У меня оставалось два патрона. Когда выходили из окружения, я их истратил: немцы по нам стреляли кинжальным огнем, когда из пулемета шла струя, их было видно, я смог выстрелить в точку, убрать пулеметчика, он заглох. Если бы были у нас патроны, мы бы могли обороняться, а пришлось уходить. Говорили, что нас было 600 тысяч человек, но было больше, тысяч 800. Солдаты в тонких шинелях, мокрые насквозь, еды никакой. Падали в грязь и тут же засыпали. Ночью заморозки — просыпаешься и понимашь, что примерз к земле, отковыриваешь свою одежду. И сверху нас бомбили. Раненых было много. Помню, у одного оторвало челюсть — вся шинель в крови, пол-лица нет, а он идет. Ушел куда-то в лес, наверное, умирать. О подвиге ополчения 20 лет молчали. Даже 7 ноября 1941 года Сталин на параде не упомянул ополченцев. Только в 1966 году Константин Симонов в интервью с опальным Жуковым спросил его: "Что вы думаете о московском ополчении?" И Жуков ответил — ополченцы своими телами закрыли столицу от врага. После выхода из окружения я поступил в Училище военных сообщений в Ярославле, закончил его в июне 1945-го. О Победе узнал курсантом училища — сколько радости было! После войны еще 33 года служил в Советской армии, дослужился до подполковника. В 2001 году приказом президента Путина мне присвоили звание полковника. Для меня Победа — это праздник сквозь слезы и боль. И огромная гордость. Конечно, буду смотреть парад по телевизору. Очень благодарен, что ветеранов не забывают, жаль, самочувствие не позволяет быть 24 июня на параде. Буду отмечать дома. Николай Петрович Теплотанских, танкист Я родился в 1925 году в Свердловской области, в селе Никольское Сысертского района. Семья у меня простая, крестьянская: мама, папа, нас у них — четверо детей. Два моих двоюродных брата и один родной погибли во время войны, один я выжил. Я учился в школе, когда началась война. Закончил семь классов и пошел работать в колхоз, а в 1943 году меня призвали в армию, направили в танковое училище — я маленький был, подходил по росту. Окончил его с отличием, так что меня хотели там и оставить — учиться на инструктора, но я настоял на том, чтобы послали на фронт. Попал на 3-й Белорусский фронт. Помню, нам делали баню: в воронку от взрыва набиралась вода, оттуда и брали. Кто-то пошутил: "Ну раз сходили в баню, значит, скоро будет наступление". Так и вышло, ночью нас подняли и сказали, что едем на передовую. Часа полтора добирались, потом началась артподготовка — авиация, артиллерия врага утюжила. Потом красная ракета выстрелила — это нам сигнал. Командир машины говорит: "Ну, ребяты, вперед". В машине экипаж — пять человек. А я — механик. Я знал, что, когда бьют по танку, сразу стараются механика убрать. Но было не до страха — в бою весь превращаешься в зрение, концентрация неимоверная. Это потом уже становится страшно, думаешь: "От черт возьми!" А в бою есть только задача. Да еще и в наушники тебе трехэтажным добавляют, если что не так. Нам приказали перерезать сообщение между Витебском и Оршей, там находился сильно укрепленный опорный пункт немцев. Пробовали обойти с фланга, через болото. На первой скорости, на пузе прополз, выехали, вырвались, а на нас — ураганный огонь немцев. Но мы ротой шли, тремя машинами, так что разутюжили их. Там впервые увидел, как танки горят, люди горят. Там у меня погиб наш запевала, мой земляк Вася Минаков. Это был серьезный первый бой. После освобождения Орши нас отправили освобождать Богушевск, Очугу. Первый раз меня контузило под Вильнюсом. В бою врага подавили, пехоту нашу подняли, впереди — чистое поле. Ну, думаю, все. И тут подбили меня — бух, удар в моторную часть, танк встал, стало темно, блок защиты аккумулятора разбит, стартер не работает. Машина горит, я задыхаюсь, пытаюсь люк свой открыть — никак, заклинило. Вышли тогда благодаря нашей медсестре, она нас вывела по болоту. Там много раненых было — у кого кишки наружу, у кого контузии. Я считался легкораненым. После этого попал в госпиталь в Вильнюс. Хотели меня комиссовать, да я воспротивился — как так, хочу обратно на фронт. Отвезли меня во 2-ю отдельную гвардейскую танковую бригаду прорыва. Получили танки — и в Восточную Пруссию. И 12 января 1945 года опять бросили на передовую, уже с другим экипажем: четыре сержанта и один офицер. Там меня ранило второй раз. Подбили нас, смотрю — радист и заряжающий лежат, непонятно, убило их или ранило, командир вроде еще в сознании, спрашивает: "Ты как?" У меня в голове как молотом бьют, но я говорю: "Нормально!" И отключился. Потом узнал, что из танка меня вытащили — и в траншею положили. А потом началась атака немцев, наши отступили, меня в траншее оставили. Меня подобрали и отправили в госпиталь глазной в Каунас — глаза красные, все в осколках. Прооперировали, вытащили крупные осколки, а мелкие так и остались, я и сейчас с ними. Выписался я только к концу войны, в апреле. Встретил Победу в городе Велау, в Восточной Пруссии. Трудно описать те эмоции. Это и радость, и боль, и облегчение. После госпиталя я надеялся вернуться домой, но меня признали годным к нестроевой службе и отправили служить в тыл, в Москву. Демобилизовался я только в 50-м году. После войны работал в Москве на автотранспортном предприятии, был слесарем, механиком, потом — начальником автоколонны, гаража, но из-за зрения за руль не садился. Пришлось надеть очки: для чтения — плюс 15, для обычной жизни — плюс 11. Участвовал в строительстве МГУ на Воробьевых горах, Дворца съездов, высотки МИД, комплекса в Лужниках. Сейчас я стараюсь вести активную жизнь, хожу в школы, рассказываю молодежи о своем опыте, о войне. Каждый день делаю зарядку, гуляю, езжу в санатории. Подарили ноутбук — вот осваиваю. А вообще телевизор стараюсь не смотреть — только спорт и погоду. Но парад буду смотреть обязательно. Карина Салтыкова