Харьков Ивана Крамского. Как начинался творческий путь знаменитого художника-передвижника

«Самоучка во всём, кроме грамотности» Семья Крамских была мещанской. Отец, Николай Фёдорович, а затем и старший брат Михаил служили писарями в городской думе. Он сильно пил, однако материальной нужды семья, по словам самого Крамского, не терпела: отец получал десять рублей в месяц жалованья и, кроме того, имел большие доходы от записей в гильдию (перевод из крестьян и мещан в купцы, а также переходы купцов из одной гильдии в другую), что давало иногда от шестидесяти до семидесяти рублей в месяц. Мать, Настасья Ивановна Бреусова, принадлежала к старому казацкому роду, входившему когда-то в слободской Острогожский полк. В быту, как и многие жители этого уезда, она пользовалась малороссийским наречием. Грамотой она не владела и особым воспитанием не отличалась. Ваня был младшим из трех сыновей (в семье было еще две дочери, но они умерли в детстве). Вся семья, состоявшая из пяти человек, ютилась в небольшой, но собственной хатке, выходившей тремя окнами на улицу слободы. При домике разведен был сад, где росла большая густая вишня с раздвоенным стволом. Среди соседей были и бедняки, и богачи, и все общались между собой. «Я самоучка во всём, кроме грамотности», — вспоминал впоследствии Крамской. И действительно, только писать и читать его учили. Сначала сосед по фамилии Крупченко, собрав у себя семь-восемь девочек и мальчиков, учил их: «аз, буки, веди и так далее». У этого педагога-дилетанта Крамской научился читать Псалтырь и Часослов, отлично понимать титлы и словотитлы. Первым годом, изображенным им на печке, был 1844-й, причем особенно тщательно выводилась нравящаяся будущему живописцу цифра «4». Затем Крамской поступил в Острогожское уездное училище, где сразу занял место первого ученика. Тринадцати лет окончил он курс, по собственным его рассказам, с разными отличиями, похвальными листами и отметкой «пять» по всем предметам. Впоследствии, вспоминая эту пору своей жизни и время экзаменов, он говорит в письме к жене: «Помню живо то страшное время, когда выходишь на экзамен — кровь в виски стучит, руки дрожат, язык не слушается, и то, что хорошо знаешь, — точно не знаешь, а тут очки, строгие лица учителей… Помню, как, бывало, у меня кулачонки сжимались от самолюбия и я твердо решался выдержать и не осрамиться». Здесь, в училище, были уроки рисования. Скоро, однако, они показались ему скучными: он почти целый год рисовал какой-то профиль без затылка, с началом чуба на лбу, а во втором классе так и не смог одолеть выбранной им самим из оригиналов литографии Святого семейства, за что, рассказывал он впоследствии, старичок учитель обозвал его лентяем, зарывающим свой талант в землю. Но помогал ему в обучении рисунку, как и с грамотой, тоже дилетант и местный умелец, ставший на всю жизнь его старшим товарищем — Михаил Борисович Тулинов. Впоследствии уже в зрелом возрасте он станет знаменитым фотографом, откроет мастерскую в московском зоологическом саду и станет автором знаменитых снимков Тургенева, Достоевского и Толстого. Когда Ивану было двенадцать лет, умер отец, и главой семьи стал старший брат Михаил, получивший по наследству место думского столоначальника. И они с матерью решили, что Ивану не нужна гимназия, ибо денег на это нет. «Ах, как я жалею о своей юности, - говорил он Илье Репину в 1863 году, — Вы не можете представить себе, с какой завистью я смотрю на всех студентов и на всех ученых!.. Не воротишь… Я иногда думаю: может быть, я и не художник совсем, может быть, я и не остался бы в сфере искусства при других обстоятельствах…» «Мне не дано обстоятельствами знание — лучшее, чем человек может обладать в жизни, - пишет Крамской в 1876 г. физику Федору Петрушевскому. - Я всегда, с ранней юности с завистью взирал на людей науки, а теперь зависть хотя и улеглась с летами, но уважение и любовь к науке остались как сожаление о чем-то окончательно утраченном». В результате этого решения три года жизни Ивана, по его мнению, были потеряно безвозвратно. Верный семейным традициям, старший брат настаивал на его поступлении на службу в качестве писца. Мальчик покорился и поступил сначала в Острогожскую городскую думу, а потом к посреднику по полюбовному размежеванию. Усердно исполняя служебные обязанности, переписывая, а иногда и сочиняя бумаги и рапорты к разным превосходительным лицам, доводя свое совершенство в каллиграфии почти до виртуозности, Ваня все свободное время проводил за рисованием. Харьковский лурьёвщик Крамской Однако всё изменилось в 1853 году, с началом Крымской войны. Через Острогожск стали проходить воинские части, и, стало быть, там должны быть люди с деньгами. На поиски заработка приехал из Харькова фотограф Яков Петрович Данилевский со своим новомодным аппаратом. У этого фотографа, бывшего рижского часовщика, по приезде в Острогожск случился конфуз. Ретушёр, которого Данилевский привёз с собой, запил, и мастеру пришлось обратиться к местным жителям. Якова Петровича направили к Тулинову, но тот «перевёл стрелки» на 15-летнего Ваню Крамского. Одна фотокарточка, сделанная методом калотипии (съемка на специально обработанной пластинке с получением отпечатков на бумаге без негативов и без перехода от негативного изображению к позитивному), стоила заказчику десять рублей, так что средств хватало и на химикаты, и на расходный материал, и на оплату труда. Так что предложение оказалось выгодным. Когда Данилевскому пришло время уезжать в Харьков, он захотел взять Ваню с собой. Но тут возникло одно неодолимое для Настасьи Ивановны препятствие. Уже после смерти Крамского Тулинов подробно описал переговоры Данилевского с семейством Крамских о том, как Ваню забрать в Харьков. Извините за неполиткорректность, но дело было так. Яков Данилевский (1817-1896) был выкрестом и не имел никакого отношения к своим однофамильцам из знаменитого слобожанского дворянского рода. Наличие в губернском городе этого персонажа смущало многие годы знаменитого литератора Григория Петровича Данилевского, у которого каждый встречный-поперечный спрашивал: «А не брат ли вам Яшка?» «Жид мне не брат, а супостат!» — отвечал автор популярных исторических романов. При этом Яков Петрович был геологом-самоучкой, путешествовал по соседним губерниям в поисках железной руды и, представьте себе, нашел месторождение, которое впоследствии назовут Курской магнитной аномалией. Все четыре его сына стали докторами медицины, а именем второго, Василия, по-прежнему называется одна из улиц Харькова. Так вот, Тулинов вспоминал в письме к критику Владимиру Стасову, что Данилевский остался доволен Ваней и попросил его сговориться с роднёй мальчика о заключении трёхлетнего контракта с переездом. «Но мать, узнав, что Данилевский еврей, не соглашается ни за какие деньги отпустить с ним своего сына Ваню». Мальчик в слезах, и Тулинов вместе с несколькими уважаемыми в городе людьми идёт просить за Ваню. Они говорят, что Яков Крещён, но мамаша ни в какую: «Да я не боюсь, что вин буде жить на чужбине, а боюсь, что жид хоть и крещеный, а всё-таки жид». В конце концов, ее уломали. Ваня отправился в Харьков, где мастер, как вспоминал впоследствии Крамской, платил «от каждого портрета, разделанного в красках, — 3 р. сер., в туши — 1½ р. сер. и, сверх того, он должен заплатить профессору за уроки, которые я нахожу нужным взять в рисовании». Так Иван Николаевич Крамской стал первым известным в Харькове лурьёвщиком (так называли уже в советское время ретушёров фото). Рука будущего портретиста приложилась к карточкам мастерской, расположенной напротив здания Дворянского собрания (ныне на этом месте театр кукол), в том числе и к снимку студента университета Ильи Мечникова. «Портреты его выходят препошлыми; как выразился один остряк — это месяц в полнолунии», — жаловался Крамской одному из друзей. И как бы ни занимался Данилевский со своим помощником, сколько бы они ни путешествовали в поисках заказов вплоть до Нижнего Новгорода, Крамской всё равно считал эту работу пустой тратой времени. Он дает следующую характеристику своего патрона: «Своих понятий в живописи он вовсе почти не имеет, а следует по большей части суждению посторонних, в которых, так же, как и в моем герое, случается не слишком много знания, да к тому же он живет в самом посредственном круге жителей города. В домашней жизни он человек очень хороший, вне же семейства он… или нет, нет, лучше я ничего не скажу». Далее он сознается, что Данилевский «своим жидовским характером и поступками незаметно даже для него сильно портит настроение». Хотел Иван научиться живописи, но профессионалы не пожелали ему давать уроки. Грубо отказал, например, учитель рисования во 2-й гимназии Бесперчий, воспитавший великого польского художника Генрика Семирадского. Так что обучение пришлось отложить до окончания контракта. Страсти губернского масштаба Чтобы понять, где и на какой почве работал Данилевский и взрослел Крамской, скажу несколько слов о Харькове времён Крымской войны. Не случайно туда тянулись люди со всей России. В этом губернском городе был университет, а также очень деятельное начальство во главе с генерал-губернатором Сергеем Александровичем Кокошкиным и городским головой Сергеем Кондратьевичем Костюриным. В это время в городе проживало 36 тыс. жителей. «В числе промышленных заведений города мы находим 4 фотографии, 3 литографии, 5 кондитерских, 2 трактира, 25 гостиниц, 10 рестораций, 71 постоялый двор, 47 питейных домов, 2 водочных магазина, 3 торговых бани, 5 аптек», — вспоминал действительный статский советник Фёдор Рейнгхардт. Назначая Кокошкина, император Николай I напутствовал его: «Вытащи мне Харьков из грязи!» И харьковцы сразу почувствовали на себе его железную руку. Сразу по приезде Сергей Александрович занялся полицией и Думой. Ежеутренне город узнавал, что отправлен в отставку квартальный или уволен думский писарь, или получил выговор секретарь, а то и генерал-губернатор лично сделал внушение городскому голове Рыжову и пригрозил гауптвахтой. «Но как бы то ни было, а болото родного нашего города всколыхнулось и начало плескаться о берега свои, заражая воздух зловонием», — вспоминал о событиях купец Василий Парфентьевич Карпов в своей книге «Харьковская старина». Еще один городской голова — Алексей Михайлович Рудаков — нарвался на раздачу, как теперь говорят. Краевед Андрей Парамонов на основании архивных документов так описывает суть конфликта: «Взбунтовались члены думы, такие же купцы, как и Рудаков. А суть их возмущений состояла в том, что заседания думы Рудаков проводил у себя на дому, все были недовольны и составили письмо не Кокошкину, а в МВД и через губернское правление был получен ответ о проведении судебного разбирательства». Обиженный городской голова смириться с отставкой не пожелал и в поисках справедливости дошел до Сената. Знаменитый харьковский историк Дмитрий Багалей так описывает этот эпизод: «К удивлению и удовольствию харьковцев, не видевших управы на самовластного генерал-губернатора, Сенат принял сторону Рудакова и отменил распоряжение губернского начальства…». Конфликт продолжался. Кокошкин доложил о нём императору Николаю I, когда тот в октябре 1852 года проезжал через Харьков. Прямо на месте последовало высочайшее повеление: немедленно отправить неугомонного деятеля в Уфу на два года. Жандармскую карету, увозившую Рудакова на восток, сопровождала длинная вереница роскошных экипажей харьковского купечества. При Кокошкине местный ювелир из бывших крепостных Каразина Василий Зайцев открыл первую фотомастерскую, которую вскоре продал Данилевскому. Вместо Рудакова городским головой в 1853 году был избран Сергей Кондратьевич Костюрин, который не только сработался с Кокошкиным, но и вполне вписался в атмосферу самоуправства ради благоустройства. От Рудакова он оставил одну традицию — заседания думы, и прием просителей и при Костюрине проводились не в городском доме, а в винной лавке «Капернауме», принадлежащей мэру города. Костюрин слыл человеком хлебосольным, и уйти от него трезвым не удавалось никому. Обсуждение городских дел перемежалось хорошим вином (не из лаборатории, где он цимлянское вино превращал в португальский портвейн и бургундское), и большинство гласных думы приходилось развозить по домам, так как они, «устав от словопрений», подняться были не в состоянии. Когда знаменитый драматург Александр Островский приезжал в Харьков, он останавливался в самом хлебосольном доме — у Костюрина. Те, кто хоть раз читал или смотрел пьесу Островского «Гроза», наверняка помнят такого колоритного персонажа, как купец Савёл Прокофьевич Дикой — «значительное лицо в городе». По мнению ряда исследователей творчества драматурга, его прототипом был тогдашний мэр Харькова. Кокошкин и Костюрин приложили усилия к тому, что Харьков оказался надежным тылом во время Крымской войны. Несмотря на отсутствие железной дороги, город активно участвовал в обеспечении фронта и приеме раненых. Вот в такой обстановке взрослел Крамской и работала фотомастерская Данилевского, откуда будущий живописец сбежал в Петербург к фотографу Александровскому. Смутьян в Академии В Петербурге, едва появившись там, найдет Крамской «известный умственный уровень общества, полноту общественной и политической жизни, чрезвычайно развитой художественный нерв в обществе и потребность в удовлетворении этого нерва, товарищество и соперничество — словом, все то, что дает городу физиономию действительной столицы, а не промежуточного места». Порой будет, правда, томиться, сетовать, жалобно-смешные стишки сочинять: «И скучно, и грустно, и пушки стреляют: вода поднялася в Неве, и ветер тоскливо в трубе завывает, картины не пишутся в северной мгле» (из письма Крамского к Репину)… Михаил Тулинов с упоением рассказывает, как прославил ретушер нового хозяина: Столичный фотограф Александровский «получает дозволение снять фотографический портрет с покойного государя императора в Зимнем дворце. Крамской отделывает тщательно этот портрет и производит фурор. Александровский делается фотографом его императорского величества государя императора, получает орла, и вся знать снимается у Александровского». Потом та же история повторяется с другим известным фотографом — Деньером, который «как человек практический приглашает И.Н. Крамского к себе на лучших условиях». В кругу столичных фотографов Крамского именуют «богом ретуши». Так сложилось высочайшее покровительство Крамскому. Особенно уважал его творчество наследник престола великий князь Александр Александрович, собиравший коллекцию русской живописи и ставший заказчиком многих полотен этого художника. Впоследствии это собрание станет Русским музеем, где на почетном месте портрет Александра III работы Крамского. Впрочем, высочайшее благоволение художник мог бы и потерять, если бы после гибели Александра II продолжил работу над портретом морганатической супруги царя-освободителя. Но этот заказ так и не был предъявлен и, по мнению некоторых исследователей, тщательно переделан в самую знаменитую работу живописца — «Неизвестную». Но это будет потом. А в 1857 году 20-летний Иван Крамской поступил в Академию Художеств в класс профессора Алексея Тарасовича Маркова, где и проучится до самого окончания с малой золотой медалью. Оставалось написать программу на большую медаль и получить заграничное пенсионерство. Совет Академии предложил ученикам конкурс на тему из скандинавских саг «Пир в Валгалле». Все четырнадцать выпускников отказались от разработки данной темы и подали прошение о том, чтобы им позволили каждому выбрать тему по своему желанию. Последующие события вошли в историю русского искусства как «Бунт четырнадцати». Совет Академии им отказал, а профессор Константин Тон отметил: «Если бы это случилось прежде, то всех бы вас в солдаты!» 9 ноября 1863 года Крамской от лица товарищей заявил совету, что они, «не смея думать об изменении академических постановлений, покорнейше просят совет освободить их от участия в конкурсе». Правда, вскоре пути Крамского и Тона пересеклись: живописец расписывал купол храма Христа Спасителя в Москве, созданного по проекту Тона. Только в 1869 году уже известный художник Крамской получает звание академика. А уже через год образовалось «Товарищество передвижных художественных выставок», одним из основных организаторов и идеологов которого был Крамской до самой своей смерти 5 апреля 1887 года.