об узниках иранской тюрьмы
«Стены моей камеры были исписаны крошечными пляшущими персидскими буквами, которые я, слава богу, не понимала. И лишь два слова на английском (они не сотрутся из моей памяти, пока я жива): dead line. Твоя последняя линия». Эвин — это не имя. Эвин — это иранская тюрьма для политических заключённых, основанная в 1972 году шахом Пехлеви в прекрасном зелёном районе Тегерана у подножия горы. До Исламской революции там сидели известные аятоллы, после 1979-го аятоллы стали сажать туда своих политических врагов, применяя всю ту жестокость, которую применяли к ним. В Эвин попадают все иностранцы, которым поголовно вменяют «шпионаж» и используют их как предмет политического торга или мести. За все годы существования — ни одного побега (это просто невозможно). Почти 15 тыс. посадочных мест: «общаги» и два одиночных отделения по 10 камер — женское и мужское. Свой суд на территории и место для казней. Как утверждает Amnesty International, в Эвин периодически случаются эпидемии смертных казней — так, например, в первой половине 2015 года там повесили почти 700 приговорённых. Я вспоминаю о ней в последние дни особенно часто. С тех пор как RT пригласил меня писать колонки, я чаще всего пишу об Иране. Я неплохо знаю Иран, в котором даже немного жила и работала в иранской телекомпании. И, собственно, сам факт моего ареста и освобождения из иранской тюрьмы послужил поводом для нашего знакомства. Так вот, когда я пишу об Иране, всегда так или иначе я возвращаюсь мыслями к Эвин, будь то протесты в Иране (и тысячи новых заключённых) или эпидемия COVID-19 (бунты в тюрьмах тех, кто не желает умирать). Когда эпидемия в Иране вышла на рекорды смертности, родственники заключённых и адвокаты подняли шум на весь мир, требуя обнародовать сведения о том, что происходит в иранских тюрьмах. Глава судебной власти Ирана в ответ пообещал амнистию почти для пяти тысяч заключённых, осуждённых за не слишком серьёзные преступления, — показал миру «доброе лицо ислама». Но только для своих. «Шпионаж», это лживое обвинение, предъявленное мне, не входил в «льготную категорию» для амнистий. Нескольким самым известным политическим заключённым в Эвин дали двухнедельный отпуск домой. Например, британка иранского происхождения Назанин Загари-Рэтклифф, сотрудница Thomson Reuters Foundation, арестованная в апреле 2016 года и не видевшая до сих пор свою единственную маленькую дочь, была отпущена домой к родителям, живущим в Иране. Вот она позирует с электронным браслетом на ноге и счастливо улыбается. Хотя что такое две недели? Хотя бы две недели! Это — глоток воздуха, когда выныриваешь с глубокого дна в тот момент, когда твои лёгкие уже разрываются. Но меня бы не выпустили даже на эти две недели в самый разгар эпидемии — вот что понимаю я, читая новости. В Иране меня никто уже не ждал, друзья и любимые вмиг потеряли память, заблокировав меня в телефонах и соцсетях, онемев, как рыбы, провалившись в амнезию. Арест по обвинению в шпионаже в пользу Израиля в Исламской Республике — и у тебя там больше нет друзей. Как сказано в Евангелии, «не пропоёт петух сегодня, как ты трижды отречёшься, что не знаешь меня». Я смотрю на фотографии Назанин Загари-Рэтклифф и понимаю: если бы моя страна меня не вытащила, я бы провела эпидемию в тюрьме и не вышла бы — ни по амнистии, ни даже в положенный всем остальным отпуск. Затем я читаю интервью Ролана Маршала французскому журналу Le Point, которое он дал после своего освобождения из той же тюрьмы, где я провела восемь дней после ареста. Он был арестован со своей подругой и коллегой Фарибой Адельхой в Тегеране по обвинению в шпионаже и «сговоре с целью нанести удар по национальной безопасности» (я, видимо, тоже). Маршал и Адельха — французские академики и сотрудники Центра международных исследований в Science Po («Сьянс-По»), которые прилетели в Тегеран. По прилёте у них были изъяты паспорта, и 5 июня они были арестованы Корпусом стражей Исламской революции и содержались в тюрьме Эвин. Спустя девять месяцев Маршала обменяли на иранского инженера Джалала Рухолланеджада, который содержался в Ницце с января 2019-го, и он наконец оказался на свободе. А Фариба Адельха осталась в Эвин и в конце апреля должна будет предстать перед Революционным исламским судом, поскольку за девять месяцев окончательного приговора по ней вынесено не было. Я читаю это интервью и узнаю, что после освобождения Маршала (20 марта 2020-го) Адельху из одиночной камеры Эвин перевели в общую женскую тюрьму, где в одной комнате около 40 кроватей. Значит, на тот момент, когда я находилась в женском одиночном отделении, она, возможно, всё ещё была в «одиночке» Эвин. Я всего лишь читаю журнальную статью, но слышу вдруг этот ужасный женский крик из соседней камеры, начинавшийся каждый вечер с наступлением темноты перед вечерним азаном как будто по часам (хотя часов в нашей тюрьме не было и время превратилось в бесконечную тягучую реальность без конца и края). Этот крик — а точнее, протяжный нестерпимый вой, вонзающийся в тебя, как иглы под ногти, — на всю жизнь останется для меня звуком человеческого отчаяния, ужаса и бессилия, словно вырванный из картины Мунка и перенесённый сюда. Это был крик немолодой женщины из «одиночки» (какой-то из соседних девяти камер), который начинался так резко, неожиданно, словно где-то в воздухе рвалась какая-то струна, и этот ужас со скоростью звука резонировал по стенам наших камер и заставлял метаться по помещению, как загнанный зверь, заставляя слёзные железы работать как проклятые, заставляя хрустеть пальцами, желающими погладить волосы и утешить того, кто переносит горе острее, чем ты. Стены моей камеры были исписаны крошечными пляшущими персидскими буквами, которые я, слава богу, не понимала. И лишь два слова на английском (они не сотрутся из моей памяти, пока я жива): dead line. Твоя последняя линия. И ты мечешься по камере, покуда не слышишь топот врачей, доставлявших инъекции с успокоительным, чтобы вновь погрузить Эвин в мрачное безмолвие, стерильную тишину, ожидание смерти, не допуская цепной реакции громкого отчаяния по нашим одиночным бетонным коробкам. Я читаю её друга Маршала и узнаю: она так и осталась там, только переведена в общий барак на 40 человек. Такая участь ждала и меня, если бы моя страна не спасла меня. И выжила ли бы я с со своими лёгкими в том общем бараке во время эпидемии — большой вопрос. 10 месяцев тюрьмы — и какова же обвинительная база? У Адельхи — участие в семинаре по иранским реформам в американском Университете Колумбии. Значит, шпион. У самого Маршала — пересланная по почте Адельхе статья о «Хезболле». Ты академик, приезжаешь в Иран, встречаешься с академиками и интересуешься «Хезболлой» — конечно, шпион. Я не была ни академиком, ни сотрудником МОССАДа или другой вражеской Ирану разведки. В моём «обвинении» — зафиксированные их спецслужбами, которые давно пасли мои аккаунты, сообщения в директе Facebook от шапочно знакомого московского журналиста, уехавшего жить в Израиль и присылавшего тупые вопросы и фотографии с подписями «а вот вид вечером на Хайфу». Если у тебя есть знакомый еврей из Израиля, ты уже шпион и меч исламского правосудия пригвоздит тебя к стенам Эвин навечно. Как, например, это случилось с ещё одним иранским узником — аналитиком ФБР, позже перешедшим в ЦРУ, Робертом Левинсоном, специалистом по российской и постсоветской оргпреступности. Его пригласили для какой-то якобы встречи с информатором на остров Киш в Иране, где он исчез с радаров и объявился как иранский заключённый. Он провёл в плену 13 лет. Американцы, как я понимаю, спасать его не стали. 25 марта 2020-го стало известно о его смерти. Я смотрю на его последние фотографии, выложенные иранцами в сеть: измождённый, с длинной седой бородой и серебристой гривой отросших волос, он стоит перед камерой в оранжевом комбинезоне, которые носят узники Гуантанамо, с нелепой, данной ему стражами табличкой «Почему вы не хотите мне помочь?». Я вижу за его спиной чёрную тканевую драпировку «съёмочной» комнаты в Эвин, где 8 октября 2019 года в кромешной чёрной темноте с направленными в лицо прожекторами убийственного света, от которого щуришься и слепнешь, на камеру весь день снимали мой допрос. На видео Левинсон, обращаясь к американским властям, говорит, что 30 с лишним лет отдал спецслужбам своей страны — и разве не имеет права на спасение? Аналитики ЦРУ, как пишет серьёзное французское медиа, на заднем фоне видеообращения услышали звуки песен пуштунской свадьбы. Неизвестно, сидел ли несчастный Левинсон в Эвин (официально Иран не признал похищение американца), и если да, то как долго, но ясно, что как минимум часть из этих долгих лет он жил пленником в пуштунских районах Пакистана — без документов, средств связи, не имея адвокатов, официального приговора и права на помилование, почти перестав быть человеком. А в той «съёмочной» чёрной комнате Эвин — с профессиональными видеокамерами, фиксирующими отдельно глаза, зрачки, руки, движения мышц лица, — мне так же говорили, что если я и выйду оттуда, то седой и беззубой. Такой же, каким стал Левинсон. Который, правда, не вышел оттуда живым. Так восточная страна, которая шесть долгих лет притворялась вторым домом, вдруг захотела использовать тебя как разменную монету в своих внутренних политических играх, пережевав и выплюнув кости и полагая, что, хитро придумав «израильское обвинение», она де-юре вытащила тебя из родной страны и Россия не станет тебя спасать. Репортёр The Washington Post Джейсон Резаян был схвачен и арестован у себя дома в Тегеране 22 июля 2014 года и брошен в тюрьму Эвин, где провёл 544 дня. В то лето я тоже приезжала в Иран, получив их журналистскую визу и радуясь, что после ядерной сделки Иран откроется миру. У меня что-то пошло не так, и я вскоре уехала, а Резаян остался писать колонки о том, какой классный новый Тегеран — с кафе, ресторанами, игроками в бейсбол (даже). Его арестовали и бросили в тюрьму. В интервью он говорит, что Корпус стражей таким образом хотел саботировать сделку с США и его арест был поводом для разрыва дипотношений с Вашингтоном. Он был арестован и посажен в Эвин с женой Йегенах Салехи, иранским репортёром Bloomberg. Когда я читаю его воспоминания о вечно включённой огромной лампе дневного света в камере, из-за которой ты навсегда потеряешь ночной сон, способе ареста (ночью, вломившись в дом) и методах допроса, я сразу узнаю фирменный стиль Эвин. В течение дня мне могли сказать, что сегодня отпустят меня на свободу. Потом говорили, что будут держать меня здесь вечно, потом их тон резко менялся и мне приказывали ожидать тех, кто придёт за мной, чтобы казнить. И ты всегда пребываешь в бешено напряжённом состоянии, ты не можешь больше спать, ты всё время ожидаешь казни. Я пишу об Иране и вспоминаю Эвин — и, видимо, так будет теперь всегда. Но эту колонку я хочу закончить неподобающе сентиментально: как же, чёрт побери, мне несказанно повезло, что я сейчас здесь! Я хочу сказать спасибо всем тем и тому, кто, так быстро эвакуировав меня, сделали Эвин моими воспоминаниями, а не местом смерти. Это был чудесный подарок — ещё немного жизни рядом с моей семьёй. Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.