Периферия периферии: как Украина стала частью глобальной экономики

Это ставит ее экономику в высокую зависимость от конъюнктуры внешних рынков. Столь незавидное положение страны не выглядит чем-то неожиданным. Интеграция территории будущей Украины в глобальное хозяйство начиналась в точно таком же статусе еще в «долгом» XVI веке, когда облик мировой капиталистической системы уже в целом был сформирован. На стыке двух миров Монголо-татарское нашествие превратило большую часть южнорусских княжеств в выжженную землю. Поднепровье, которое, как писал Михаил Грушевский, «в первых веках исторической жизни украинских земель было очагом политической, экономической и культурной жизни для всей Восточной Европы… стало глубоким перелогом [заросшим травой полем], на котором вновь буйно расцвела девственная природа, не чувствуя над собой тяжелой руки человека». Спустя два столетия после нашествия потомки Гедимина восстановили из руин Киев и вновь сделали его центром отдельного княжества. Однако на карте Великого княжества Литовского «матери городов русских» было отведено место довольно удаленной периферии, находящейся под постоянной угрозой с юга. В XV веке Киев был дважды разорен — сначала золотоордынским эмиром Едигеем в 1416 году, а 1482 году войска крымского хана Менгли-Гирея устроили там такое опустошение, что последствия его описывал еще в конце XVI века польский дипломат Рейнгольд Гейденштейн. К тому же, незадолго до нашествия Менгли-Гирея великий князь литовский и король Польши Казимир IV упразднил Киевское княжество, превратив его в воеводство. В ходе экспансии Османской империи и ее вассала, Крымского ханства, Великое Княжество Литовское утратило выход к Черному морю, и нынешняя территория Центральной Украины стала границей двух миров. К югу от этой границы простирался османский мир — восток Большого Средиземноморья, включавший в свои пределы все Причерноморье. «Хорошо охраняемый внутренний водоем турок», «официальная житница огромной турецкой столицы» — такие определения дает Черному морю в XVI веке великий французский историк Фернан Бродель в своей книге «Средиземное море и Средиземноморский мир». Бродель акцентирует внимание на том, что к северу от Черного моря еще не существовало «русской перемычки, перешейка, который был бы связующим звеном и проводником мощных обменных процессов со Средиземноморьем». Именно поэтому территорию, известную как Дикое поле, столь легко преодолевали татары. «В то же время татары благодаря своим набегам снабжают дома и поля турок работниками и слугами славянского происхождения, — продолжает Бродель. — Огромное количество русских и иногда польских рабов прибывает с их помощью в Константинополь, где они продаются по невысокой цене. Эти походы за живым товаром имеют такой размах, что Джованни Боттеро в 1591 году называет их в качестве одной из причин малонаселенности Руси». Русское государство воздвигает против крымских набегов постоянно смещающуюся к югу засечную черту, а польско-литовское фактически передает свою южную границу, пролегавшую неподалеку от Киева, под контроль казакам. Один документ XVI века, который цитирует Бродель, характеризует их как «сборище головорезов всех национальностей, людей воинственных, непоседливых и беспокойных, свирепых, способных выносить тяжелейшие трудности и в то же время самых отъявленных негодяев в мире». Но при этом турки и поляки определенно не спешат приступить к открытому противоборству: как только дело идет к войне, Польша предпочитает откупаться от Турции. «Не объясняется ли этими мирными сношениями на юге сам по себе любопытный факт распространенности в Польше турецкой моды в одежде и роскошных шатров? Можем ли мы после этого недооценивать торговые связи, установившиеся на южном направлении?» — задается вопросом Бродель. Великая аграрная держава Но все же куда более важными были хозяйственные связи польско-литовского мира с северо-западной Европой, резко укрепляющиеся с конца XV века, когда Речь Посполитая стремительно превращалась в основного поставщика сельскохозяйственного сырья, прежде всего зерна, в Нидерланды и другие страны формирующегося центра капиталистической экономики. Долгое время это направление торговли XVI века было в тени куда более известного маршрута — поставок драгоценных металлов из Америки в Испанию, а оттуда по всей Европе. Однако именно балтийская торговля зерном, лесом и другими материалами во многом сформировала то неравновесное разделение труда, которое характерно для капитализма как мировой системы. Уже в конце средних веков высокоразвитая экономика Нидерландов позволяет этой части Европы фактически обходиться без выращивания зерновых — доходов от продажи промышленной продукции и накопленных капиталов достаточно для того, чтобы закупать хлеб в других странах. В результате Амстердам, отмечает Бродель, издалека диктует цены и оказывает влияние на состояние экономики Польши, которая быстро превращается в сырьевой придаток — периферию — более развитых европейских экономик. Именно такой способ включения Польши в капиталистическую экономику, которая постепенно приобретает всемирный масштаб, имел громадные социальные, политические и идеологические последствия, как для самой Польши, так и для ее украинской периферии. Подъем польской зерноэкспортирующей экономики, отмечает выдающийся американский исторический социолог Иммануил Валлерстайн в своей книге «Мир-система Модерна», предполагал становление крупных поместий с использованием принудительного труда на рынок, а также увеличение политической силы местной аристократии, чьи экономические интересы в устранении препятствий для торговли совпадали с аналогичными интересами западноевропейских торговцев. Восточная Европа играла роль поставщика сырья для начинающейся индустриализации на западе континента — тем самым в Восточной Европе, некогда констатировал знаменитый польский историк Мариан Маловист, возникала экономика, по существу, близкая к классической колониальной модели. Принудительный труд на рынок, ставший «вторым изданием» крепостного права, стал важнейшей особенностью организации экономики Польши — «великой аграрной державы» XVI века. Видный британский историк Перри Андерсон в своей книге «Родословная абсолютистского государства» перечисляет этапы закрепощения польского крестьянства: «Пётрковские статуты 1496 года ограничили трудовое передвижение из деревень одним крестьянином от каждой общины раз в год. Дальнейшие дополнительные меры закрепощения принимались в 1501, 1503, 1510 и 1511 годах, что было признаком затруднений при их выполнении. Наконец в 1520 году последовал указ о феодальных повинностях, который устанавливал барщину для польского wloka, или крепостного, до шести дней в неделю… Степень эксплуатации крепостных крестьян… уже была чрезвычайной, а в 1574 году аристократия получила формальное право jus vitae et necis (право жизни и смерти) над своими крепостными, которое, по сути, позволяло казнить их по желанию хозяина». Классовая почва для жестокого конфликта, который полномасштабно проявит себя в XVII веке в ходе восстания Хмельницкого, была готова, а на эту материальную основу наложился еще и конфликт идеологический. Сегодня Польша является образцовой католической страной, хотя в середине XVI века это было далеко не так — до определенного момента в Речи Посполитой довольно успешно распространялись идеи Реформации, к которым склонялись местная шляхта и буржуазия. Решительное и необратимое наступление католичества, как отмечает польский историк Стефан Чарновский, произошло лишь в тот момент, когда политическую власть в Речи Посполитой захватила крупная земельная аристократия, фактически установив классовую диктатуру. Теперь эта знать, контролировавшая огромные массивы земли и экспорт зерна, добавляет Валлерстайн, могла торжественно утверждать, что «польское национальное чувство», по сути, неотделимо от католического благочестия. Польша оказалась безупречно католической потому, что она окончательно стала периферийной зоной мира-экономики — и это предопределило еще одну, религиозную линию конфликта на Украине, сохранившей православную веру. Наконец, нельзя забывать о специфике политического устройства Речи Посполитой, которая также была предопределена ее местом в складывающейся мировой капиталистической системе. Если для Западной Европы, напоминает Валлерстайн, XVI век был периодом роста государственной мощи, то для Восточной Европы он, напротив, стал эпохой упадка государственности, и самый яркий пример этого являет именно Речь Посполитая: «По мере того, как польская земельная аристократия усиливалась за счет своей выгодной позиции в международной торговле, а местная буржуазия становилась слабее, налоговая база государства рассыпáлась на мелкие части, и в результате король больше не мог позволить себе содержать подобающую армию. Магнатам нужно было обеспечивать собственную защиту, что, в свою очередь, открывало возможности для ведения между ними частных войн, причем некоторые из их частных армий были сопоставимы по размерам с королевской. Сам же король со временем превратился в выборную фигуру, а центральный законодательный орган, Сейм, начал передавать большинство его полномочий местным собраниям. С этого момента началась быстрая дезинтеграция государственного аппарата». Катастрофа XVII века «Долгий шестнадцатый век», в ходе которого состоялся первый этап всемирной экспансии капитализма, оказался для польской экономики временем бурного роста, пусть и в рамках специфически периферийной модели. В конце XVI века из порта Гданьска — главного экспортного «окна» Польши — ежегодно вывозилось морем около 200 тысяч тонн пшеницы, очень внушительный объем в условиях инфраструктуры того времени. Однако уже во втором десятилетии XVII века — сразу после завершения Смутного времени в России — Польша одной из первых испытала удар экономического и политического кризиса в Европе, воплощением которого стала Тридцатилетняя война, расстроившая сложившиеся экономические связи. Фактически это был первый большой кризис капитализма, который особенно болезненно пережили его периферийные зоны, где резко усилились концентрация земельной собственности и эксплуатация труда. Именно в этот момент польские магнаты полноценно открывают для себя «внутреннюю Америку» — Украину. Втягивание территорий нынешнего запада и центра Украины в периферию европейского капитализма началось еще XVI веке. Для Подолии, Галиции, Волыни — областей, имевших слаборазвитые торговые связи и производивших хлеб только для собственного потребления, — единственной статьей экспорта оставался скот, констатирует Бродель. Быстрое развитие животноводства в этих регионах Речи Посполитой, отмечал французский историк, напоминало колониальную Америку и происходило в сходных условиях: «Слабо освоенные человеком пространства, огромные болота, лесные чащи, нескончаемые дали и бесконечные вереницы полудиких стад». На этом фоне быстро восходит звезда Львова, занявшего важное место в торговле Речи Посполитой с югом Европы: этот город, имевший право складирования товаров, становится важным перевалочным пунктом для еврейских, левантинских и итальянских купцов. Но уже к концу XVI века возрастает значимость украинских территорий для выращивания зерновых — основной специализации экономики Речи Посполитой в европейском мире-экономике (роль главных поставщиков скота постепенно возьмут на себя Венгрия и Дания). Происходит это потому, что в самой Польше из-за варварской эксплуатации земель и крестьянства резко падает урожайность. Как отмечал польский историк Войцех Щигельский, польские урожаи были одними из самых высоких в Европе в XV-XVI веках и одними из самых низких уже в XVII-XVIII столетиях. Столкнувшись с падением урожайности, магнаты переносят те же самые колониальные методы хозяйствования на Украину. «Польша превратилась в житницу Европы, но техника пашенного земледелия оставалась примитивной и обрекала на низкие урожаи. Увеличение сельскохозяйственной продукции было достигнуто, скорее, экстенсивными методами, особенно в пограничных землях юго-востока, чем интенсивными нововведениями в обработке земли. Дворянский класс, который появился на такой экономической базе, не имел параллелей в Европе — самые крупные в Европе магнаты с колоссальными латифундиями, в основном располагавшимися на литовском или украинском востоке страны», — пишет Перри Андерсон. Историк приводит в качестве примеров латифундии семейств Вишневецких и Потоцких: первое на Украине владело 230 тысячами подданных, а второму принадлежало почти 3 миллиона акров земли. При этом, добавляет Андерсон, высшая аристократия всегда сохраняла характер касты, возвышающейся над этнически чуждым украинским или белорусским крестьянством, которое польские магнаты попросту не считали за людей. До определенного момента магнаты на украинских землях могли рассчитывать на свои частные войска, используемые для того, чтобы держать крестьян и казаков под контролем. Однако за предельное ослабление государства и, как следствие, его неспособность создать полноценную армию и флот Польше очень быстро пришлось заплатить огромную цену. Сначала, еще в 1570-х годах, был фактически потерян контроль над портом Данцига — все торговые операции там выполняли голландские или немецкие грузовые корабли, а планы по развитию собственного кораблестроения были быстро заброшены. В 1618 году польская монархия отказалась от претензий от контроля над Восточной Пруссией, которая вступила в династический союз с Бранденбургом под эгидой Гогенцоллернов, и получила потенциального противника под боком у Гданьска (Данцига). А когда с началом Тридцатилетней войны шведы захватили ряд плацдармов на Балтике, Польша была фактически отрезана от моря, которое столь помогло ее экономике в XVI веке. Блокировав Вислу и Данциг в 1626-1629 годах, шведский король Густав Адольф руководствовался простым соображением — «перерезать нерв» Польши, экономике которой был нанесен очередной удар. Тем временем магнаты, не замечая этих стратегических угроз, продолжали захватывать украинские земли. В начале XVII века зерновой экспорт из Гданьска стал падать — то был один из верных симптомов распада европейской торговли с началом Тридцатилетней войны. На этот кризисный вызов польские аристократы нашли быстрый ответ: их украинские латифундии постепенно превращались в самодостаточные государства в государстве. Снова дадим слово Перри Андерсону: «Аристократия была равнодушна к судьбе Балтики. Ее экспансия приняла совсем иную форму: продвижение на юго-восток, во фронтирные регионы Украины. Это частное проникновение и колонизация были возможны и доходны; здесь не было государственной системы, чтобы противостоять этому продвижению, и не требовались никакие экономические нововведения для создания новых латифундий на исключительно плодородных почвах по обе стороны Днепра. Поэтому в начале XVII века польское магнатское землевладение стало чрезвычайно далеко расползаться за пределы Волыни и Подолии, в Восточную Украину (т.е., собственно, на Украину в тогдашней терминологии, т.е. территорию Киевского, Брацлавского и Черниговского воеводств. — Ред.). Закрепощение местного рутенского крестьянства, обостренное конфликтами между католической и православной церквями и осложненное беспокойным присутствием поселений казаков, превратило эту дикую область в постоянную проблему безопасности. Экономически наиболее доходный для развития государства регион, в социальном и политическом плане он стал самым взрывоопасным в аристократическом государстве». Дальнейшие события хорошо известны. Казаки, десятилетиями защищавшие южные рубежи Речи Посполитой от натиска крымских татар, оказались достаточно искусными воинами, чтобы под руководством Богдана Хмельницкого нанести шляхте серию поражений в войне 1648-1654 годов, которая стала логичным завершением серии антипольских восстаний, начавшейся еще в конце XVI века. Россия, к тому моменту уверенно вернувшаяся на траекторию построения централизованного государства после Смуты, была уже достаточно сильна, чтобы принять украинские земли в свое подданство. А деградация польской государственности к тому моменту зашла слишком далеко. Вот как описывает события, предшествовавшие восстанию Хмельницкого, польский историк Януш Тазбир: «У некоторых магнатов было все, что отобрали у монарха: избыточные финансовые ресурсы, сильная армия и поддержка собственной политической партии… Уже в начале XVII века отдельные семейства магнатов втянулись в междоусобные частные войны, которые опустошали страну и поглощали ее ресурсы… Начиная с 1613 года решения о принятии налогов переносились, как правило, на уровень местных сеймиков. Децентрализация налоговой системы вела к тому, что некоторые области должны были платить больше налогов, чем другие. Хаос еще более усилился, когда местным сеймикам было доверено голосование по налогам, даже в тех случаях, когда речь шла о национальной обороне (1640). Все это в итоге свелось к снижению доходов казны, из-за чего, в свою очередь, стало практически невозможно платить жалованье военным. Отчаявшись получить деньги, солдаты создавали военизированные лиги или конфедерации, которые опустошали страну, создавая опасные очаги политического брожения». Точку в этом кризисе XVII века для Польши поставили шведы, которые в 1655 году, всего через год после Переяславской Рады, захватили практически всю Польшу — этот эпизод ее истории, известный как Потоп, фактически положил конец польским великодержавным амбициям на много лет вперед. Статус Польши как периферии европейской экономики был надежно закреплен — впрочем, такая же судьба в ближайшие два столетия ожидала и территорию будущей Украины, хотя это уже, как говорится, другая история.