The Guardian (Великобритания): когда история приносит больше вреда, чем пользы

1993 году во время Боснийской войны я, будучи репортером, отправился в Белград, чтобы встретиться с Вуком Драшковичем, сербским политиком-националистом и писателем, который в то время был лидером оппозиции, выступавшей против режима Слободана Милошевича. Драшкович добился поддержки и либералов, и ультранационалистов Сербии. Когда я покидал его кабинет, один из молодых помощников Драшковича сунул мне в руки сложенный обрывок бумаги. Он оказался абсолютно чист, единственное, что было на нем написано — дата: 1453. Год падения православного Константинополя перед силами османцев-мусульман. Мои друзья, которые работали на территории бывшей Югославии во время Хорватской и Боснийской войн, сталкивались с подобным в Загребе и Сараево, разве что даты, о которых шла речь, были другими. Казалось, будто «болячки истории», как их когда-то назвал ирландский писатель Хьюберт Батлер, не заживали по прошествии более пятисот лет — по крайней мере в отчаянной, упадочной атмосфере тех времени и места. И все же, несмотря на предупреждения о том, что историей можно злоупотреблять, а это, несомненно, происходило на Балканах в 1990-е годы, самые достойные люди продолжают придерживаться знаменитого утверждения Джорджа Сантаяны: «Тот, кто не помнит своего прошлого, обречен пережить его вновь». Вследствие этого память как разновидность морали стала одной из самых непреклонных добродетельных истин современности. На сегодняшний день в большинстве обществ принято чуть ли не преклоняться перед необходимостью помнить. Нас учили верить, что память о событиях прошлого и их последствиях, увековечивание общей исторической памяти — это одна из важнейших моральных обязанностей человечества. Но вдруг это неверно, если не в целом, то по крайней мере в отношении определенных моментов времени? Что если общая историческая память, фактически используемая обществами и народами, чаще приводит к войне, а не к миру, к злобе и обиде, а не к примирению, и формирует достаточную решимость отомстить за нанесенные травмы, как реальные, так и надуманные, вместо того чтобы совершить сложную работу с целью прощения? Это то, что случилось на юге Америки после 1865 года, когда после того, как звуки орудий гражданский войны поутихли, развернулась совершенно иная борьба — борьба за то, чья версия конфликта — победившего Союза или побежденной Конфедерации — будет считаться верной. Как показала недавняя дискуссия в США, развернувшаяся вокруг флага Конфедерации, битва за память, хотя и менее яростная, продолжается по сей день. И точно так же, как общая историческая память навредила бывшей Югославии в 1990-х годах, сегодня она потворствует палестино-израильскому конфликту, конфликту в Ираке и Сирии, индуистскому националистическому популизму «Бхаратия джаната парти» и исламистам и джихадистам как в мусульманском мире, так внутри мусульманских диаспор в Западной Европе, Северной Америке и Австралии. Это не значит, что у всего этого есть простое решение. Возможно, напротив, потребность человека в принадлежности к обществу, сохраняющаяся даже во времена мира и изобилия, в смутные времена начинает ощущаться как духовная и моральная необходимость. Но по крайней мере, давайте не будем закрывать глаза на то, какую высокую цену общество заплатило и продолжает платить за утешение воспоминаниями. Коллективная историческая память не означает уважение к прошлому. И дело не в неточностях, намеренных или случайных, вроде тех, что встречаются в современных телесериалах, пытающихся воссоздать ушедшие исторические эпохи — как, например, сериал «Тюдоры» от Showtime или, скажем, «Рим», транслируемый на телеканале HBO. Когда государства, политические партии, общественные группы обращаются к коллективной исторической памяти, их мотивы далеко не так поверхностны. Вплоть до конца XX века целью подобных апелляций почти всегда было укрепление национального единства. Хотелось бы думать, что чаще к такой практике прибегали злобные режимы, нежели более положительные. Но в реальности мобилизацией и манипулированием коллективной памятью или же ее созданием пользовались почти все партии и режимы. Более того, были случаи, когда соперничающие политические движения боролись за «право владения» определенной исторической фигурой, которая, как принято считать, олицетворяет всю нацию. Так происходило в XIX веке с Жанной д'Арк. Для правых она была эмблемой борьбы Франции с иностранными захватчиками, а для преимущественно антиклерикальных французских левых она была жертвой церкви, приговорившей ее к сожжению на костре. После того как Римско-католическая церковь беатифицировала ее в 1909 году (позднее, в 1920, она была причислена к лику святых), левые лишись возможности тянуть одеяло на свою сторону. Тем не менее, «память» о Жанне д'Арк продолжала быть предметом споров. Она стала объединяющим элементом для правых, сначала для крайне консервативного католического движения «Аксьон Франсез», затем, во времена Второй мировой войны, для правительства Виши, позднее, начиная с конца 1980-х годов — для французской ультраправой партии «Национальный фронт». Не случайно «Национальный фронт» поминает Жанну д'Арк каждое 1 мая, в самый значимый для левых праздник. Попытки насадить «коллективную память» — чтобы показать, что так же, как Жанна д'Арк в свое время олицетворяла борьбу Франции против английских захватчиков, так же борется в наше время и «Национальный фронт», на этот раз против мусульман и других иммигрантов — представляют собой грубое искажение истории. Тем не менее, манипуляции правых историей Жанны д'Арк не более некорректны, чем решительные попытки социал-демократической Шотландской национальной партии (ШНП) присвоить личность Уильяма Уоллеса, дворянина, жившего в конце XII века, одного из первых лидеров в войнах средневековой Шотландии за независимость, для своих собственных идеологических и выборных целей. По крайней мере, Уильям Уоллес в том виде, в каком Шотландская национальная партия представляет его избирателям, имеет еще меньше общего с историческим персонажем, чем Жанна д'Арк, предлагаемая Национальным фронтом. Вероятно, за это нам стоит сказать спасибо Голливуду: ШНП нажилась на нелепом байопике Мела Гибсона о Уоллесе под названием «Храброе сердце», использовав выход фильма в прокат в 1995 году чтобы подтолкнуть массовый набор людей в партию. На выходе из кинозалов волонтеры раздавали посетителям кинотеатров по всей стране листовки, на которых говорилось, в частности, следующее: «Вы посмотрели фильм — теперь взгляните на реальность. […] Сегодня независимость выбирают не только храбрые сердца, но и мудрые головы». Сопоставление было довольно абсурдным, и тем не менее тогдашний вице-президент ШНП Пол Хендерсон Скотт, похоже, не имел никаких проблем, используя для привлечения в свою партию фигуру, о которой, помимо военной кампании 1297-98 гг. и жутких подробностей публичной казни англичанами в 1305 году, было практически ничего не известно. В интервью Скотт как-то раз сказал: «В нынешних условиях желания гражданских националистов ничем не отличаются от тех [что были у Уоллеса]». Я здесь не призываю к моральной амнезии. Чтобы совсем ничего не помнить, миру пришлось бы прекратить свое существование. Я также не возражаю против намерения определенной группы увековечивать память мертвых или признавать их страдания. Сделать так значило бы рекомендовать своего рода моральное самобичевание в катастрофических масштабах. С другой стороны, едва ли излишняя забывчивость представляет собой единственный риск. Существует проблема чрезмерного запоминания, и в начале XXI века, когда люди по всему свету, как сказал историк Цветан Тодоров, «одержимы новым культом, культом памяти», она кажется намного более опасной. Гипертимезия — редкое заболевание, определяемое как способность к «исключительной автобиографической памяти». В медицинском журнале Neurocase: The Neural Basis of Cognition приводятся две основные характеристики гипертимезии: первая — человек «тратит очень много времени, думая о своем собственном прошлом», и вторая — человек «обладает необыкновенной способностью вспоминать конкретные события из [своего] прошлого». Для скептика современный культ памяти и порицание забывания могут показаться ничем иным как ярко выраженной гипертимезией. Память, насколько бы важную роль она не играла в жизни группы и каким бы моральным и этическим запросам она ни отвечала, несет в себе риски, которые иногда могут иметь экзистенциальный характер. Во времена войн или социальных и политических кризисов опасность состоит не в том, что американский историк Йосеф Хаим Йерушалми назвал «террором забывания», а в терроре излишнего, слишком подробного и яркого запоминания. Это те случаи, когда не исключено, что в то время как забвение является несправедливым по отношению к прошлому, запоминание становится несправедливостью по отношению к настоящему. В подобных ситуациях, когда коллективная память приговаривает общества испытывать боль от исторических ран и горечь от исторических обид, нужно уважать не столько умение помнить, сколько уметь забывать. И разве в этих ситуациях можно с уверенностью заявить, что хуже: помнить или забыть? Однозначного ответа быть просто не может. Но, учитывая склонность человечества к агрессии, разумно предположить, что забывание — несмотря на все связанные с этим жертвы — может быть единственной безопасной реакцией и, таким образом, вести к утешению, а не к тревожной растерянности. Есть множество исторических примеров того, как люди забывали прошедшее гораздо раньше, чем можно было бы предположить. В качестве примера можно привести случай, когда генерал Шарль де Голль внезапно изменил свое мнение и решил, что Франция признает независимость Алжира. Рассказывают, что протестуя, один из его советников воскликнул: «Но было пролито столько крови!» На что де Голль ответил: «Ничто не сохнет быстрее крови». Если говорить начистоту, возможно память и является сторонником справедливости, но она не тот надежный друг миру и спокойствию, которым может стать забвение. Хорошим примером может стать так назваемый pacto del olvido (пакт забвения) между правыми и левыми, который хоть и не был официальным, но стал ключевым в политическом урегулировании, которое восстановило демократию в Испании в 1970-х годах после смерти генерала Франко, испанского диктатора. Демократический переход произошел благодаря как переписыванию истории, так и простому забытию. Несметное количество проспектов и бульваров, названных в честь Франко и его ближайших соратников после победы фашистов в 1939 году, были переименованы. Но вместо того, чтобы называть улицы именами республиканских героев и мучеников, испанские лидеры предпочли дать им имена королевской знати былых времен. Пакт забвения должен был утихомирить приверженцев режима Франко в то время, когда готовность даже просто принять такое преобразование вовсе не была гарантирована. С самого начала у пакта было множество противников, и не только со стороны левых. Да и внушительное число тех, кто в целом не был против пакта, считали, что без поддержки комиссий правды, какие были в Южной Африке или Аргентине, он не будет иметь успех. Но в итоге эти судебные процедуры, которые политики упорно отказывались обдумывать, пришлось инициировать мировому судье. В 2008 году судья Бальтасар Гарсон начал расследование гибели 114 тысяч человек, которые предположительно были убиты фашистами во времена гражданской войны и в последующие десятилетия правления Франко. Гарсон также потребовал вскрытия девятнадцати общих могил с последующей эксгумацией. Попытки Гарсона были чрезвычайно спорными не только потому, что многие испанцы все еще были убеждены, что пакт забвения сработал, но и потому, что закон об амнистии 1977 года гласил, что люди, свершившие в период гражданской войны убийство или жестокость «с политическим умыслом» освобождались от уголовного преследования. Гарсон отрицал, что он превысил свои полномочия. По его утверждению, «любой закон об амнистии, целью которого является попытка скрыть преступление перед человечеством, не имеет законной силы». Многие из его сторонников в Испании, самые пылкие из которых принадлежали к Ассоциации по восстановлению коллективной памяти, приложили огромные усилия для того, чтобы склонить испанский народ в сторону Гарсона и того, что он пытался сделать. И даже несмотря на то, что в конечном счете Верховный суд не только отклонил протест Гарсона, но и лишил его судейского звания (в 2014 году он стал одним из главных адвокатов, представляющих в суде основателя WikiLeaks Джулиана Ассанжа), его сторонники не перестали сомневаться в том, что действия Гарсона представляли единственную этически возможную реакцию. Их мнение было выражено в риторическом вопросе, который периодически появляся на сайте Ассоциации: «Почему создатели конституции оставили моего дядю в канаве?» Среди правозащитников, в том числе членов судебной системы вроде Гарсона, есть одна общая тенденция: представлять закон и мораль как неразделимые сущности, по крайней мере в случаях, когда разбираемый вопрос находится вне юрисдикции суда. И так как большинство из них предполагают, что правосудие — это один из важнейших факторов поддержания мира, они преуменьшают риск каких-либо социальных или политических последствий своих действий. Но когда эти последствия все-таки наступали, они обычно заявляли, что это политики должны с ними разбираться. Было бы нечестным упоминать только те времена, когда память о прошлом не помогала достичь мира и согласия, при этом не уделяя внимания случаям, когда и забывание не приносило ничего хорошего. Об этом множество раз заявляли члены Ассоциации восстановления исторической памяти, поддерживающей Гарсона. С аналитической точки зрения, группа правильно рассудила, что «закон об амнистии стал ключевым фактором для движения от диктаторства к демократии и годами пользовался поддержкой людей. Но в это десятилетие [двухтысячные], жертвы обратились к левацкому правительству и потребовали покарать тех, кто ушел от наказания за преступления против человечности [совершенные во время гражданской войны и диктатуры Франко]». Также Ассоциация, скорее всего, была права, когда заявила, что Испании XXI века не нужен pacto del olvido. А когда документальный фильм «Скорбь и жалость» (The Sorrow and the Pity) вышел на французском телевидении, стало ясно, что Франция изменила свое отношение к событиям, произошедшим во время нацистской оккупации, чтобы сохранить моральную и историческую экологию страны. Мадридские демонстранты несут изображения людей, убитых во время правления Франко. Фото: Anadolu Agency/Getty Images Места в истории, к которым это можно применить, очевидны: конфликт на Балканах, палестино-израильский конфликт (и многое другое из того, что происходило на Ближнем Востоке), война в Северной Ирландии. В других случаях вопрос заключается скорее не в том, что забыть о произошедшем необходимо здесь и сейчас, а в том, что когда-нибудь в будущем, как бы быстро оно не настало, победы, поражения, раны и обиды, которые сейчас чтят, будет лучше отпустить. В этот список попадут, скажем, Шри-Ланка, Колумбия и Украина. А также США с терактами 11 сентября 2001 года. Ведь даже если американцы пока не готовы с этим смириться, война с террором когда-нибудь закончится, также как закончилась Вторая мировая, и рано или поздно в современном обществе резонанса от событий 11 сентября будет не больше, чем от Перл-Харбора. Даже траур, вещь, важная сама по себе, в конце концов заканчивается, потому что нужно жить дальше. Возможно, некоторые воспоминания могут казаться слишком ценными, чтобы расстаться с ними. Для сообществ, в особенности для тех, которые воспринимают себя в экзистенциальной опасности, или которые хотят навязать религию, ценности или территориальные требования своим соседям, возможность этого крайне мала. Подумайте о том, как используют слова «крестовый поход» и «крестоносец» такие организации, как «Исламское государство»*, «Аль-Каида»**(запрещены в РФ — прим.ред.), и другие джихадские группировки, а также многие исламские проповедники от Индонезии до пригородов Парижа. Как заметил специалист по истории общества из Кембриджского университета Пол Коннертон, мусульманские летописцы не разделяли мнение европейских христиан средневековья, которые считали, что они наблюдают великую битву между исламом и христианством за контроль над Святой землей. Коннертон добавил, что выражения «крестовый поход» и «крестоносец» не встречаются в мусульманских летописях того времени; вместо этого используются такие слова, как «франки» и «язычники». Но, по мнению Коннертона, возросшее где-то в середине XIX века «количество арабских исторических текстов стало делать тему о крестоносцах основной, превращая этот термин в кодовое слово, которое использовалось для описания пагубных намерений западных держав… кульминацией которых стало основание государства Израиль». Коннертон утверждает, что как минимум одним из последствий каждой из арабо-израильских войн стало дальнейшее развитие темы крестоносцев. Крестоносцы в качестве прото-сионистов! Возможно, это не является частью истории, но это типичный случай применения коллективной памяти с целью получения широкомасштабной политической поддержки. И пусть средневековые арабские писания про крестоносцев почти не поддерживают арабскую коллективную память о страданиях того времени — это не имеет никакого значения. Миф подчинен нужде, а значит может быть изменен, чтобы вдохновить и пленить воображение тех, кому он адресован. Представьте, как обида становится оружием. Не прошло и двух месяцев с момента катастрофы 11 сентября, как Усама бен Ладен записал речь, в которой он описал вторжение США в Афганистан (в то время только начавшееся) как продолжение «долгой истории крестовых походов против Исламского мира». Это явление имело место не только в первые годы после Первой мировой войны, когда, как он описал, «весь исламский мир вздрогнул под натиском крестоносцев — Британского, Французского и Итальянского правительств». По мнению бен Ладена, эти завоевания продолжались беспрерывно на протяжение всего XX века, включая Чеченскую войну в России, и действия «крестоносцев Австралии, [которые высадились] на индонезийских берегах… чтобы отделить Восточный Тимор, являющийся частью исламского мира». Период с конца XX века по начало XXI в исламском мире стал временем смерти многих форм рационального мышления, в первую очередь скептицизма. Даже при всей набожности и озлобленности, процветающей сейчас в мусульманском сообществе, кажется непостижимым, что многие из тех, кто смотрел речи бен Ладена в соцсетях, «вспоминают» это крестоносное «прошлое», где в тысячелетний крестовый поход, нацеленный на покорение мусульманского мира, объединяется череда исторических деятелей, от Балиана II Ибелина (1143-1193), великого христианского рыцаря Королевства Иерусалим, до Джона Говарда, премьер-министра Австралии, который в 1999 году отдал распоряжение о вторжении австралийских войск в Восточный Тимор. Очевидно, что это манипулирование историей в худшем смысле этого слова и на самом деле есть не более чем антиисторическая практика, обусловленная сиюминутными политическими нуждами. Столь же понятным должно быть и принятие версии бен Ладена в исламском мире как исторической реальности. Писатель Леон Уисельтир предупреждал однажды, что националистические убеждения, укоренившиеся в коллективной памяти могут «разрушить то основанное на опыте мироощущение, которое необходимо для ответственного применения силы». События, происходящие на Ближнем Востоке — полигон для безотвественного применения силы — подтверждают эту теорию изо дня в день. В качестве примера можно привести осаду Бейрута израильской армией в 1982 году. Тогда Менахем Бегин, в то время премьер-министр Израиля, заявил, что Армия обороны Израиля «окружила нацистов в их собственном бункере», несмотря на то, что осажденными в ливанской столице были не имеющие никакого отношения к нацизму Ясир Арафат и ФАТХ. Этот пример является ярким образцом того, что случается, когда коллективная память, рожденная из травмы, находит политическое и, прежде всего, военное выражение. Израильское гоусадрство — красочный пример того, как коллективная память может изуродовать общество. Поселенческое движение по обыкновению призывает к библейской версии истории, которая в той же мере является искажением исторических данных, как и исламистские вымыслы о том, что современный Иерусалим — это продолжение средневекового Иерусалимского королевства. На входе в поселение Гиват Ассаф, на западном берегу реки Иордан, висит плакат с надписью: «Мы вернулись домой». В интервью Бенни Гал, один из лидеров поселения, сделал упор на следующее: «На этом самом месте 3800 лет назад Израильская земля была обещана иудеям». Шани Симковиц, глава организации Гуш Эцион, что является частью переселенческого движения, вторит Галу: «Более 3000 лет назад наши отцы подарили нам землю. И это не Рим и не Нью-Йорк, это земля Израиля». Как и подобные взгляды, сионистская коллективная память, даже будучи секулярной, мифологична и является искажением истории. Взять, например, современный процесс мифологизации и политизирования археологии в Израиле, который дошел до того, что наука и государственная политика стали казаться двумя сторонами одной медали. В 1981 году представитель израильской интеллигенции Амос Елон писал, что израильские археологи «искали не просто открытия и знания, но и доказательство своих корней, которые они находили в древнеизраильских руинах по всей стране». И добавил: «Студент, изучающий государственность и археологию, будет подвержен соблазну взять на заметку видимые катартические эффекты обеих дисциплин». Это наиболее очевидно на примере крепости Масада, руины которой в начале 1960-х годов открыл Игаэль Ядин — вышедший в отставку глава Армии обороны Израиля, ставший археологом. Именно в Масаде еврейские зелоты, поднявшие восстание против Рима в 70 году до н. э., были загнаны в угол и совершили массовое самоубийство. Вскоре после раскопок Ядина, на том же месте начали проводить выпуски солдат танковых училищ Израиля. Там, наряду с обычной церемонией, завершавшей каждое базовое военное обучение, выпускники хором кричали: «Масада больше никогда не падет!» Как заметил Елон, такие «взывания к истории» на самом деле были совершенно неисторическими. «Зелоты Масады, — писал Елон, — без сомнения выступили бы против современного «западного» и светского Израиля, также, как в свое время они противились латинизации иврита». В 1963 году в речи, посвященной выпускникам Армии освобождения Израиля того года, Ядин заявил: «Когда Наполеон в окружении своих войск стоял у египетских пирамид, он заявил: „Четыре тысячи лет истории смотрят на вас". Но он бы все отдал ради возможности сказать своим людям: „Четыре тысячи лет вашей собственной истории смотрят на вас"». Четыре тысячи лет истории. Как может эмпирическое отношение, необходимое для разумного пользования властью, соревноваться с этим? Если история и учит нас чему-нибудь, так это тому, что в политике, как и на войне, двойственность мыслей не свойственна людям; они отзываются на преданность и определенность. И также, как утверждал живший в XIX веке историк Эрнест Ренан, в тех случаях, когда это может быть укреплено коллективной памятью, не столь важно, являются ли исторически точными воспоминания, вызывающие сомнения. Йосеф Йерушалми считал основной проблемой современной эпохи то, что без приказной формы власти или нравственного закона люди не могут определиться, что нужно помнить и что можно смело забывать. Но если опасения Йерушалми были обоснованы, и любая реальная преемственность между прошлым, настоящим и будущим подменяется коллективными воспоминаниями о прошлом, которое не более реально, чем придуманные традиции, то, конечно, пришло время внимательно изучить такие унаследованные нами пиететы, как память и забывание. Хорошей отправной точкой может стать Нантский эдикт, изданный Генрихом IV в 1598 году, который должен был положить конец религиозным войнам во Франции. Генрих просто-напросто запретил всем своим подданным, как католикам, так и протестантам, вспоминать об этом. «… Воспоминание обо всем, что произошло с той и с другой стороны с начала марта 1585 года до нашего коронования и в течение других предшествующих смут, будет изглажено, как будто ничего не происходило». Могло ли это сработать? Могла ли такая вражда исчезнуть из-за королевского постановления? Так как Генрих был убит в 1610 году католиком-фанатиком, который был против этого эдикта, отмененного в конце концов, мы ничего не можем сказать с точностью. Но разве невозможно представить, что, если бы люди во всем мире тратили хотя бы толику той энергии, которую они тратят на то, чтобы забыть то, что они сейчас пытаются помнить, ситуация в самых худших местах нашей планеты стала бы немного лучше? Будучи репортером во времена Боснийской войны, которая в значительной степени была бойней, подстегнутой коллективной памятью, или, точнее, невозможностью забыть былое, я носил с собой крайне помятые и выгоревшие копии двух поэм. Ими были «Конец и Начало» и «Действительность требует» Виславы Шимборской. В обоих произведениях эта гуманнейшая и самая антидогматичная из поэтесс, сказавшая однажды, что ее любимой фразой являются слова «я не знаю», смогла с точностью передать моральную необходимость забытия. Родившись в 1923 году, она пережила страдания Польши и под немецкой, и под советской оккупацией. Для нее, как и для многих людей ее поколения, каждый кусочек почвы ее страны и каждый камень на мостовой городов пропитан кровью, воспоминаниями самого трагического, невыносимого и разрушительного характера. И, несмотря на это, в «Действительность требует» она писала: Да, действительность требует, чтобы сказать и об этом: Жизнь продолжается. и под Бородино, и под Каннами, на Косовом поле и в Гернике.Перевод: Глеб Ходорковский То, что так просто и понятно формулирует Шимборская в своих произведениях — это моральная необходимость забыть былое, чтобы жизнь могла продолжиться — как она и должна. И в этом она права. Ведь все когда-нибудь закончится, даже скорбь. Иначе кровь никогда не высохнет, а конец великой любви станет концом самой любви. Как говорили в Ирландии, много времени прошло с тех пор, как ссора перестала иметь какой-либо смысл, а обида все держится.+