"Бег" с препятствиями для незадачливого эскаписта Булгакова
Склонность к убеганию от крайностей и жестокости современной Михаилу Афанасьевичу российской действительности, стремление изнеженной интеллигенции укрыться от бурь и ураганов 20 века, запечатленная в словах Лариосика о кремовых шторах в "Днях Турбиных", в этой пьесе не прикрыта ничем. Даже название кричит — бежать! Красота — среди бегущих первых нет и отстающих! Многозначность русского языка, богатство не только словоформ, но и смыслов позволяли и самому автору избегать прямого перенесения в литературу своего отношения к Гражданской войне и установившейся затем на одной шестой суши власти. Это мы сегодня можем с ледяным спокойствием констатировать белогвардейскую сущность гражданина РСФСР Булгакова, но ему тогда приходилось маскировать суть своих взглядов на катастрофу всероссийского масштаба не только в образах героев, но и в названиях, как в случае с "Бегом", а порой даже в говорящих фамилиях вроде Чарноты или Хлудова из все того же "Бега". Почувствовать это зритель смог только после появления киноверсии пьесы, где "женераля" Чарноту с необыкновенным подъемом, чтоб не сказать задором, сыграл Михаил Ульянов, а сумрачного Хлудова — не менее сумрачный Владислав Дворжецкий. Но это зритель, а не читатель, который смог прочесть пьесу после ее премьеры в 1957 году в театре города Сталинград на Волге, который и сам мог бы послужить декорациями не для одного убегания — от Стеньки Разина и до Паулюса. Читателю, в отличие от более позднего кинозрителя, надо было расшифровывать послание бывшего полкового лекаря, кокаиниста, поповича, неудавшегося эмигранта. Эскапист, проваливший побег (бег), — жалкое зрелище. Михаил Афанасьевич, человек немеряно холодного высокомерия и страстности, причислять себя к оным не захотел и не смог. Потому и стал родоначальником внутренней эмиграции в Советской России. А свое виртуальное избавление от власти большевиков описал во множестве литературных "побегов", каждый из которых суть бег с препятствиями. Бег на месте С присущим ему талантом, поразительной глубиной описал Булгаков все виды бегства. Бегут герои "Белой гвардии" и "Дней Турбиных", бегут от неотвратимой расправы судьбы Иван Васильевич Бунша и Жорж Милославский, бегает по панельной высотке даже "царь и великий кнезе уса руса", скорый на расправы Иван Грозный. Медлит, но пятится от славы Максудов из "Театрального романа", скрываясь от нищеты и бесправия, носится по Франции господин де Мольер, а за ним "женераль" Чарнота в одних подштаниках. А уж сколько эскапизма в "Мастере и Маргарите"! На отдельную книгу хватило бы. В "Беге" верно, до некрасивых подробностей, описан тип русского интеллигента, заигравшегося в "чистое искусство", "хождение в народ", "свободу, равенство и братство" до такой степени, что исчезает перед его внутренним взором реальная жизнь. Когда же она грубо и зримо вторгается в его филологические грезы, он не находит ничего лучше, чем нытье и поиск виноватого. Виноватый находится скоро — он сам. Но ни у Булгакова, ни у кого-либо из писательской когорты "советских белогвардейцев" никогда не было ответа на второй главный русский вопрос — "что делать?". Может, оттого Булгаков, в первой редакции пьесы заставивший кровавого самодура Хлудова вместе с Симочкой вернуться в СССР (совсем, как его прототип генерал Яков Слащев-Крымский), во второй волевым решением поднял генеральскую руку с "браунингом" к виску. Алов и Наумов, тонко прочувствовавшие этот эмигрантский синдром крысы, загнанной в угол, поступили с единственным решительным и по-настоящему страдающим персонажем тоже очень по-русски — в финале фильма "Бег" Роман Хлудов просто стоит на берегу чужого моря и с тоской смотрит туда, где его ждет суд и расстрел. Это мироощущение эмиграции первой волны, проигравшей и бои, и сражения, очень верно и снова-таки в эскапистском стиле описал в известном стихотворении Владимир Набоков: Но сердце, как бы ты хотело, Чтобы и впрямь все было так: Россия, звезды, ночь расстрела И весь в черемухе овраг. Бегущий по льду "Бег" был написан в 1926-1927 годах. Практически одновременно с "Днями Турбиных". Свидетели говорили, что последняя произвела эффект атомной бомбы — в стране Ленина, только шесть лет назад победившей страну Врангеля с ее Хлудовыми и Чарнотами, вдруг в лучшем театре Москвы на сцене пьют водку, любят и воюют (благоразумно с Петлюрой) самые что ни на есть настоящие золотопогонники. Поют разухабистые романсы и "Боже, царя храни", и рассуждают о будущем России. В финале пьесы, по ходу которой часть героев бежит (снова бежит), часть гибнет, часть смиряется, самый харизматичный из них, капитан Мышлаевский, говорит: "народ не с нами, народ против нас". Эта фраза паровозом протащила всю пьесу прямиком в золотой фонд русской драматургии. В 1926-1941 гг., несмотря на многочисленные наветы и каверзы в сторону Булгакова, "Дни Турбиных" были поставлены 987 раз. А "Бег" позволил себе сомневаться. "Бег" эскапирует на всю катушку от новой жизни, от победы красных, от поражения старого мира "за кремовыми шторами", от возможности мышлаевским пойти в военспецы. Самый хитрый из персонажей, Шервинский, тоже бежит — из армии, от мужского дела суровой эпохи — в оперные певцы. Писатель Михаил Булгаков Это не прошло незамеченным. Сталин, уделявший пропаганде методами литературы и кино не меньше внимания, чем перевооружению армии, например, в целом относился к Михаилу Булгакову с большой симпатией. Он всегда тактичен был с теми, в ком чуял настоящий талант искреннего творца. Известно, что он спасал неоднократно Булгакова от нападок завистников, ведших прямиком в лагеря, заставлял театры ставить те же "Дни Турбиных" — полезную пьесу. "Бег" ставить Сталин не рекомендовал. Впрочем, добавлял он по этому поводу в письме к булгаковскому недоброжелателю Билль-Белоцерковскому, пьеса-то хорошая, и если тов. Булгаков приведет ее героев к тому же выводу, к какому привел Турбиных, Мышлаевского и Лариосика, то почему бы и ей не послужить делу победившего пролетариата? Он от Ленина ушел, он от Сталина ушел Пьесу поставить при жизни автора все-таки не удалось, несмотря на очень мощную поддержку Максима Горького и ряда театральных деятелей. Свои злоключения, связанные с постановкой "Бега", Михаил Афанасьевич переосмыслил в неоконченном "Театральном романе". Там тоже полно эскапизма: Максудов пытается покончить с собой (и со второй попытки это у него получается), а театральный мир гибнет в собственном, по мысли автора романа, болоте двурушничества и интриг. И тут в бега пускается сам Булгаков/Максудов — он ни словом не обмолвился, что его пьеса была вредна для красной власти. Нет, ее, видите ли, положили "на полку" только из-за интриг "двух равно уважаемых семейств" Независимого театра. Чего же добился Булгаков свои "Бегом"? Сам он убежал в раннюю кончину от цирроза, так и не став ни придворным мудрецом, ни придворным шутом. Пьеса его пошла по театрам страны 17 лет спустя после кончины своего создателя. Белогвардейская тема усилиями великого писателя пережила эпоху открытых идейных схваток и стала мерилом гуманного отношения к малым мира сего. Киевлянин Булгаков начинал с жестокого цинизма малоросса Гоголя, а кончил примиренчеством малоросса Чехова. Смеха убийственного, как пары едкого натра, на посмертную славу не хватило, а смеха старушек на лавочках не было достаточно для того, чтобы скрытый смысл, заключенный в булгаковских пьесах-фельетонах о гражданской войне, пригодился бы будущим обличителям тех, кто не дал хода его личному бегу, воссозданному в "Беге". Не дал, ибо ведали — удерет, ей Богу, удерет! А тут и так талантов больших кот наплакал.
