«Террорист» и «тунеядец» Иосиф Бродский
Чтобы понять, насколько бывает беспощадна и расточительна по отношению к своим талантам Россия, достаточно вспомнить о судьбе Бродского. Одного из гениальных поэтов ХХ века Родина приравняла к тунеядцам и уголовникам, приговорив к пяти годам ссылки и отправив в глубинку Архангельской области. Арест Бродского сюрпризом ни для кого не стал Всё произошло по принципу: трое с боку, ваших нет. Удостоверение в нос: — Пройдёмте. — Куда? За что? — Поговори ещё, жидяра! Эти слова больно резанули слух 23-летнему парню. Под их впечатлением ночью, в камере, он переживёт свой первый в жизни сердечный приступ. Бродский действительно родился в еврейской семье, получив имя Иосиф в честь Иосифа Виссарионовича Сталина. Портрет «отца народов» висел над кроватью будущего поэта-вольнодумца. Как тут не вспомнить стихи Михалкова? Бьют часы двенадцать раз… Новый год в Кремле встречая, Сталин думает о нас… Отец Иосифа Бродского, Александр Иванович, был фотокорреспондентом, капитаном Военно-морского флота. Профессия матери Марии Моисеевны была менее творческой. Она работала бухгалтером. Первая «ссылка» Принято считать, что из родного Ленинграда Иосифа Бродского отправляли в ссылку лишь однажды. Это не так. В свою первую вынужденную ссылку Бродский отправился, когда ему было немногим менее 2-х лет. Надежды на выживание маленького Иосифа, пережившего страшную блокадную зиму, было очень мало. Но каким-то чудом его матери Марии, в отсутствие мужа, который был на фронте, удалось спасти сына, перебравшись в Череповец. Сегодня Череповец — один из крупнейших металлургических центров России — относится к Вологодской области, но до 1937-го считался райцентром ленинградского региона. Это было место ссылки «неблагонадёжных» ленинградцев, работавших здесь на строительстве водохранилища, и «политических» из других уголков СССР. Грянула война. И Череповец стал эвакуационным пунктом. Православный иудей В большинстве официальных биографий Бродского Череповец, если и упоминается, то походя, вскользь. И напрасно. Здесь обрезанного по иудейскому обычаю в Ленинграде двухлетнего Бродского тайком крестили в одной из расположенных под Череповцом православных церквушек. Мальчик, переживший блокадную зиму, был болезненно слаб. И простая русская женщина, череповчанка, помогавшая работавшей матери смотреть за ребёнком предложила крестить малыша. Был ли верующим Бродский? Пожалуй, нет. Но неземным и «надчеловеческим» был однозначно. Быть может, именно поэтому ценность его лирики очевидна не только для русскоязычных. Впрочем, творчество Бродского изобилует стихами, в которых буквально «сквозит» реальность. В Рождество все немного волхвы. В продовольственных слякоть и давка. Из-за банки кофейной халвы производит осаду прилавка В Ленинград Бродские вернутся в 1944-м. Им выделят пресловутые «полторы комнаты» в доме Мурузи. А в 1947-м Иосиф пойдёт в обычную ленинградскую школу. С учёбой у Иосифа всегда были нелады. Будущий Нобелевский лауреат по литературе менял учебные заведения (5 школ за неполные 8 лет) и даже оставался на второй год. Любопытно, что Бродский, который в итоге стал не только русским, но и американским поэтом, пишущим на двух языках, не был аттестован в советской средней школе даже по английскому. Учителя недолюбливали этого странного парнишку, читавшего запоями «не ту литературу». Однажды прямо на урок Бродскому прислали записку: «В книжный завезли новый роман Олдриджа». Иосиф встал и, не слыша окриков учителя, покинул класс, не спросив разрешения. А когда он вернулся, завуч велела без родителей в класс не возвращаться. А что родители? Отец вернулся домой в 1948 году. И отношения с сыном-второгодником были неидеальны. Желая видеть в ребёнке «настоящего мужчину», своё второе «я», дисциплинированного солдата своей Родины, Бродский-старший частенько хватался за ремень, что неоднократно становилось причиной семейных конфликтов. Отношения с матерью строились исключительно на физиологически-кулинарной составляющей. И атмосфера бездуховности, перемежаемая с конфликтами, угнетала Иосифа. Пройдут годы. Иосиф Бродский напишет несколько стихотворений, которые будут посвящены памяти отца… В них будет сквозить непомерная тоска по родительской любви, которой недоставало. Была и отчуждённость – отзвук той атмосферы, в которой он рос и жил в детстве, испытывая страдания. Если в свою первую ссылку Бродский отправится вместе с матерью, то трагизм второй будет заключатся в том, что когда его вызовут в отдел виз и регистрации (ОВИР) и прозрачно намекнут на нежелательность и даже опасность пребывания Бродского в СССР, он уедет и больше никогда не увидит их — мать и отца, людей, содействовавших (хоть и невольно) тому, что их единственный ребёнок, ещё в детстве достигнет апофеоза одиночества. В нём люди становятся поэтами. Александру и Марии будет отказано в выездной визе из СССР даже после того, как их 38-летнему сыну, перенёсшему пытки и унижения на Родине, сделают операцию на открытом сердце в США, в 1978 году. А ему, американскому гражданину, дважды откажут приехать на похороны родителей уже в 1980-е. Впрочем, это будет после. А пока 14-летний Бродский по настоянию отца подаст документы в морское училище, но принят не будет. К счастью, не возьмут его и в школу подводников. Он окончит семилетку с грехом пополам, так и не аттестованный по ряду предметов. Несостоявшегося моряка примут фрезеровщиком на завод. Завод «Арсенал» Доведётся Бродскому, загоревшемуся идей стать врачом, поработать в морге, где он будет помогать анатомировать трупы. Именно Бродский задаст тренды поколению «дворников и сторожей», поработав истопником в котельной. В 17 лет молодой поэт начнёт ездить в геологические экспедиции, побывает на Белом море, в Сибири, Якутии, будет застревать в посёлках у эвенков, наблюдать за тем, как старшие товарищи глушат спирт. Заработает нервный срыв. Вернётся в Ленинград. И, наконец, обретёт свою стихию: начнёт водить дружбу с такими же опальными творцами — молодыми писателями, поэтами, которым, как и Бродскому, Родина будет намекать на то, что между понятием «Оттепель» и «Вседозволенность» знак равенства ставить не надо. Бродский заявит о себе и о нём заговорят, как о молодом гениальном поэте из Ленинграда. Он станет вхож в литературные круги, которые позже обязательно назвали бы «андеграундом». Будет старательно учить иностранные языки. Познакомится с Ахматовой, вдовой Мандельштама, женой Чуковского. Начнёт выступать на поэтических мероприятиях, некоторые из них будут по-рыцарски именоваться «турнирами». Вот здесь, например, на улице Стачек, в Доме культуры. Здание вполне можно считать культовым. В его стенах Бродский прочитал своё стихотворение «Еврейское кладбище» на очередном турнире молодых поэтов. Еврейское кладбище около Ленинграда. Кривой забор из гнилой фанеры. За кривым забором лежат рядом юристы, торговцы, музыканты, революционеры. Для себя пели. Для себя копили. Для других умирали. Но сначала платили налоги, уважали пристава, и в этом мире, безвыходно материальном, толковали Талмуд, оставаясь идеалистами. Такой наглости простить не могли. Оттепель оттепелью, но и приличия в советском культурном учреждении «соблюдать надо». Разразился скандал. Бродский оказался в его эпицентре. Личную карточку Иосифа, напоминавшую волчий билет откровенного социопата, передавали из одного кабинета в другой, решая, что делать с зарвавшимся гением. Ни образования, ни членства в ВЛКСМ, ни постоянного места работы. Что он, в конце концов, себе позволяет?! 20-летний юноша, связанный по рукам реальностью, в которой признавались лишь «идеологически выдержанные стихи» и самоотверженный ударный труд у станка, едва не решится на отчаянный шаг. В числе его друзей был отставной лётчик Олег Шахматов. Оказавшись вдвоём в Самарканде, они будут всерьёз обсуждать план угона самолёта на Запад. Как после таких планов на жизнь Бродский сразу же не оказался в расстрельной камере? Загадка. А ведь мог бы. Немногим позже у Шахматова найдут огнестрельное оружие. Спасая себя, он начнёт «колоться». И расскажет об этом «плане», а ещё о том, как Бродский пытался передать вместе с их общим другом Уманским антисоветскую рукопись заезжему гражданину США. И в тогда-то Бродского «прихватит» КГБ в самый первый раз. После двухдневной отсидки в «казематах», в декабре 1960-го, ему удастся вывернуться каким-то чудом. Он выйдет на свободу, успеет встретить первую настоящую любовь Марину Басманную и даже опубликовать единственное стихотворение в детском журнале «Костёр» Это — я. Мое имя — Антей. Впрочем, я не античный герой. Я — буксир. Я работаю в этом порту. Я работаю здесь. Это мне по нутру. Тучи начнут сгущаться всерьёз в декабре 1963 года, когда в газете «Вечерний Ленинград» будет опубликована донельзя подленькая статья… «Окололитературный трутень» Молодому поэту, о котором заговорят за пределами СССР, как о поэте, стоящем на одном уровне с Пушкиным, советская пресса припишет паразитический («несоветский») образ жизни. Умышленно исковеркает его стихотворение «Люби проездом родину друзей». В нём смикшируют первую и последнюю строки. Из фраз «Люби проездом родину друзей» и «Жалей проездом родину чужую» сделают подсудное «Люблю я родину чужую». Станет ясно, что статья – предтеча ареста. Он произойдёт 13 февраля 1964 года. Затем последовали трёхнедельные пытки так называемой «укруткой» в психиатрической больнице на «Пряжке». 23-летнего парня поднимали с постели среди ночи и заставляли ложиться в ледяную ванну. Затем, обмотав влажной простынёй, укладывали поближе к батарее. Выжить, испытывая боль от намертво врезающейся в тело простыни, с больным сердцем (диагноз – стенокардия) было сложно. Но он выжил. А потом был суд Стенограммы судебных заседаний Бродского есть в сети. На суде ему вменили нежелание работать на заводе, заклеймили, как подонка, занимающего антинародную позицию, льющего грязь на души тех, кто спас его во время войны, обманывающего молодёжь вместе с узкой группой своих почитателей. Вердикт: «Во избежание окончательной утраты совести необходимо срочно «призвать к труду». Само собой – как можно ближе к северным широтам – в Архангельской области. Дескать, это мерзавца отрезвит. Трезветь велели 5 лет. Суд под гневные выкрики передовиков производства выписал Бродскому путёвку на его «Голгофу» — в деревню Норинская Коношского района Архангельской области. Стенограмма судилища над Бродским с «обличением» тунеядца, несостоявшегося террориста, врага народа, хулигана, передающего иностранцам в Эрмитаже свои отпечатанные на машинке стихи, потомка еврейского фабриканта, поставлявшего сладости к царскому двору, человека, которого в 1937 году следовало сразу же поставить к стенке, была опубликована в западных изданиях, явив всему миру откровенное варварство советской системы правосудия, прислушавшейся к гневному мнению трубоукладчиков из УНР № 20, решивших, что поэту надо дать по рукам. Все обвинительные речи были пылко произнесены теми, кто Бродского не знал и стихов его не читал, но осуждал его образ жизни. Так началась вторая ссылка Бродского, последовавшая спустя 22 года после первой. Деревня Норинская тюрьмой не была. Бродский на удивление быстро сошёлся с простыми сельчанами, в доме которых жил. Выполнял нехитрые задачи, ставившиеся ему местной администрацией, контролировавшей поведение асоциального элемента – грузил сено, перелопачивал зерно, чтобы не загнило в амбаре. В общем, выполнял работу, которая, безусловно, была куда более полезна, чем написание «антисоветских» во всех отношениях малопонятных стихов, от которых веяло чуждым советскому человеку одиночеством, отчуждённостью и другими вредными вещами. Позже Бродский назовёт это время самым счастливым в своей жизни. Вместо пяти полтора После высылки Бродского развернулась колоссальная компания по защите гениального молодого поэта. В СССР на его защиту встали Самуил Маршак, Дмитрий Шостакович, Корней Чуковский, Константин Паустовский, Александр Твардовский, Юрий Герман и многие другие люди, имеющие огромный вес в советской системе координат. По логике вещей они обязаны были обличать «окололитературного трутня». Но не стали. Ещё более резкой была реакция небезразличного к судьбе Бродского Запада. К советскому правительству обратился Жан-Поль Сартр, намекнувший, что советские культурные делегации могут оказаться за рубежом в очень непростом положении именно из-за дела Бродского. Поэту разрешат вернуться в Ленинград через полтора года. Наступит «период публичной немоты». Власть будет упорно отрицать наличие в Советском Союзе такого поэта, хотя он был необычайно популярен в капстранах, куда его произведения пересылались дипломатической почтой. Несправедливое судилище и ссылка сделали Иосифу Бродскому «карьеру». Зарабатывать на жизнь поэту долгое время приходилось случайными заработками – переводами, рецензиями и даже съёмками. В фильме «Поезд в далёкий август» непонятно как, непонятно кто разрешил ему сняться в роли высокопоставленного партработника. Бродского — с его семью классами образования! — звали работать в престижные университеты мира. Но власть не давала разрешения на выезд. Так было вплоть до 10 мая 1972 года. В тот день Иосифа Бродского, работавшего день и ночь над своим самиздатовским машинописным четырёхтомником произведений, вызвали в ОВИР, предложив уехать из страны навсегда. Когда самолёт с Бродским приземлится в Вене, американский славист Карл Проффер задаст вопрос: — Куда бы ты хотел поехать, Иосиф? — Понятия не имею, — ответил поэт, лишённый гражданства и страны. — Не хочешь немного поработать в Мичиганском университете? «Окололитературного трутня» будут ждать профессорские должности в шести лучших университетах мира и Нобелевская премия по литературе, которую он получит в 1987 году. Он умрёт от сердечного приступа в 1996 году. Так и не став гражданином России, где и поныне можно схлопотать реальный срок за написанные слова. Такая история.
