На чём и как держится мировая власть, и почему она неизбежно рухнет?

Перри Андерсон. Перипетии гегемонии. М.: Изд-во Института Гайдара, 2018 Марксистское определение государства как аппарата насилия вызывало (и вызывает) у самых разных людей праведный гнев. Находящимся у власти выгоднее представлять дело так, что они властвуют в силу морального авторитета или выдающихся личных качеств, а не опираясь на экономическое, силовое и иное принуждение, на железную логику системы. Оппозиция же боится всяких рисков и ответственности, надеется договориться с господствующим слоем, войти в него, «подправить» его курс — конечно, преимущественно моральными увещеваниями или апокалиптическими проповедями. Рассматривающие власть как согласие, как идею, как реализацию исторической судьбы одновременно и правы, и не правы. В этом есть нечто диалектическое: власть есть насилие и власть не есть насилие; сила убеждает, но не способный убедить — бессилен. Революционеры и выдающиеся политические манипуляторы издавна доходили до этого на практике; академической теории же пришлось долго бороться с конъюнктурой, чтобы действительно ухватить сущность власти. Поучительный путь теоретиков разбирает британо-американский историк Перри Андерсон в книге «Перипетии гегемонии». Понятие «гегемонии» стало востребованным к началу ХХ века. Оно развивалось параллельно на нескольких уровнях, в итоге оказавшихся связанными. Во внутренней политике гегемонию обсуждали русские социал-демократы, затем — глава итальянских коммунистов Антонио Грамши и его духовные последователи. Все они решали вопрос, как коммунистам и пролетариату (стеснённым в ресурсах и составлявшим тогда меньшинство) перехватить лидерство в широком общественном протесте, революции, включающей разные слои и классы. На международном уровне стояла проблема объединения Германии и других государств вокруг какого-то центра, а также регионального империализма и схем вроде Евросоюза. Чуть позже, на транснациональном уровне — объединения всего мира в единую систему, порядок в которой удерживается силой и хитростью сверхдержавы или наднациональных корпораций. Читайте также: Менеджеры, обслуга и клерки: агенты власти или сама будущая власть? Элементы власти на каждом уровне оказались не только сходны, но и господство на более низком уровне требовалось для гегемонии на более высоком. В целом, наиболее передовые теории пришли к следующему перечню: материальный базис, позволяющий определённому слою достичь организационного, экономического и силового преимущества; учёт интересов и постоянное поддержание баланса других враждующих между собой слоёв, которые по максимуму охватываются «системой»; идеология, закрепляющая эти интересы и дающая им и ведущей роли гегемона моральное обоснование. Конечно, речь здесь идёт о капиталистическом классовом обществе. Поэтому власть всегда стремится к расширению и качественному (от временной — к постоянной, от выборной — к тиранической), и количественному (из страны — на весь мир). В своём стремлении к прибыли капитал всегда должен расширяться, захватывать чужие рынки, «съедать» конкурентов. С другой стороны, ни одна система не может охватить и удовлетворить всех. Чем дальше растёт власть — тем больше в ней накапливается внутренних противоречий и неконтролируемых элементов. Поэтому любая гегемония порождает недовольство и сопротивление, на подавление которого должно хватить силы и авторитета. «Консюмеризм выделяется в качестве главного звена глобальной гегемонии капитала. Но и на этом уровне структура гегемонии сегодня остается двойственной. Потребление — это, разумеется, область захвата идеологией одной из сфер повседневной жизни. Однако капитализм в основе своей является системой производства, поэтому и в труде, и в досуге его гегемония воспроизводится, как говорил Маркс, в «молчаливом принуждении отчужденного труда», которое неумолимо приспосабливает своих субъектов к наличным социальным отношениям, лишая их энергии и способности вообразить какой-то другой, лучший порядок в мире. Именно эта двойная экзистенциальная структура в замкнутом универсуме производства и потребления — в котором одно является компенсацией, наполовину реальной и наполовину иллюзорной, другого, — лежит в основании транснациональных форм гегемонии, интересных неограмшианству.» Перри Андерсон Внутри страны господствующий класс опирается на свою экономическую силу, связанную с положением в производстве (например, обладанием средствами производства); но она должна дополняться политической силой — уровнем организации и классовым сознанием; в итоге — силой полиции и армии. Он должен балансировать интересы одних классов и подавлять другие, давая им некую компенсацию: материальную вроде общества потребления и идеальную в виде разговоров о внешнем враге, стабильности или национальной идее. Здесь нужен баланс между силой и убеждением. Кажущееся отсутствие политики в России — это, на самом деле, организационное (и, возможно, экономическое — за счёт разрушения производства и социалки) поражение масс. Андерсон указывает в связи с этим на негативный опыт итальянской компартии, воспринявшей гегемонию Грамши как исключительно интеллигентско-культурное влияние и пошедшей на сближение с христианскими демократами. Итальянцы забыли, что прежде, чем объединяться, нужно размежеваться. «Консенсус» если и возможен, то только для сильной партии, имеющей собственную чёткую позицию и оформленную организацию. В ином случае компромисс оказывается просто капитуляцией перед чужой силой и ясной позицией. «По мнению Вана Хуи, отличительным признаком современной эпохи является деполитизация политики, то есть упразднение любой народной инстанции действия, способной создать или сражаться за альтернативу статус-кво, который симулирует представительские формы, дабы с тем большим успехом освободить их от конфликтности и противоборств. Такая политика оказывается деполитизированной, но не деидеологизированной. Напротив, она целиком и полностью идеологична.» Перри Андерсон На международном уровне первична сила — и экономическая, и военная. Гегемония США (распространяющаяся по крайней мере на западный мир) невозможна без авианосцев и финансовой системы. Уже потому она ограничена: всю Землю не завоюешь, а если завоюешь — то не удержишь. Идея Соединённых Штатов о создании новой римской империи, держащей в каждой провинции по легиону, была изначально обречена на провал — и потому современные провластные интеллектуалы так активно заговорили об управляемом хаосе. Империя вынуждена считаться с другими крупными силами, сталкивать их, балансировать, подрывать из тени, «мягкой силой». На этом основаны выводы аналитиков вроде Иммануила Валлерстайна, считающих крах СССР поражением для США: американцы не могут удержать стабильный порядок в мире в одиночку. Андерсон указывает, что наднациональный уровень остаётся до сих пор почти не понятым. Ясно, что весь мир охвачен капиталистической системой; ясно, что государства взаимозависимы, а технологии влияния (и информационного, и военного) поражают воображение. Однако даже столь усиленно продвигаемая идеология «устойчивого развития», призванная переломить закон неравномерного развития и утвердить вечную гегемонию США, видимо, осталась лишь идеей: Китай силён, Китай не удовлетворён своей ролью в мировой системе, и он ещё с 1960-х годов подготовляет почву для своей гегемонии. А ведь своего часа ждёт и Индия, и Латинская Америка, и другие регионы, до конца не интегрированные в прозападный мир. Значит, история ещё даст шанс и оказавшимся на обочине странам вроде России, и народным движениям в них. Теория гегемонии — не рок, показывающий, как нас будут изводить власть имущие; её стоит рассмотреть как руководство к действию. Массовое движение, которое, воспользовавшись моментом «смены вех», будет претендовать на власть, — должно осознать и собственные ограничения, и тот объём труда, который нужен для выстраивания не только красивой идеологии, но и организации, и политической позиции, и новой системы интересов, актуальной для российского общества.