Что такое «Рим», кто, когда и зачем это придумал?

После того, как была разрушена реальная историческая Римская империя, сама мечта о «Риме» и его возрождении никуда не делась и никогда не переставала ворожить умы и сердца западной элиты. Так, современными преемниками «Рима» считают себя современные США. Ранее таковыми считали себя Москва, как преемница Византии, и Священная Римская империя, как преемница не только «Рима», но и франкской империи Карда Великого. «Рим», как мечта, как идея, как модель власти, как образец идеальной империи «освещает» собой всю политическую и духовную историю Запада. Но что такое эта мечта и в чем ее суть? Кто ее создавал и с течением времени модифицировал? Ведь от реального исторического «Рима», нас отделяет много столетий, а он все воспроизводиться и воспроизводиться в своих различных обличиях. Что же именно воспроизводится столько столетий и даже тысячелетий, в качестве ядра, сути римской идеи? Влияние «Энеиды» Вергилия, пожалуй, невозможно переоценить и поныне. В каком-то смысле, «Энеида» — это и есть «Рим». Именно Вергилием, было заложено «зерно», которое далее будет передаваться через тысячелетия. В «Энеиде» Рим, как идея, находит свое главное воплощение. Вергилий, согласно повелению Августа и духу своей эпохи, должен был создать римскую «Илиаду», так как у Рима, до этого, не было достойного его величия эпоса. Так как Вергилий должен был отстраиваться именно от Трои, которая была сожжена греками, а так же по ряду других причин, «Энеида» почти во всем просто не могла, не получится, в определенном смысле, антигомеровской. Во всех отношениях в идейном, концептуальном и, главное, метафизическом, «Энеида» противостоит «Одиссее» Гомера. Герои обоих произведений практически во всем противоположны друг другу. В обоих произведениях абсолютно разные общие посылы. Если главный эпитет Одиссея, как и у Прометея, «хитроумный», то у Энея — «благочестивый». Одиссей практически бросает вызов року и богам, отказывается от бессмертия и брака с богиней, во имя земной женщины и родины. Эней же, практически только и делает, что молится богам и ни о какой непокорности им не помышляет. Более того, именно эта покорность богам и позволяет ему основать Рим. Если у Гомера, решение богов о том, что Одиссею суждено вернуться на Итаку, «задвинуто» на такую периферию, что читатель об этом даже может забыть, переживая за судьбу героя так, как будто ее исход не известен, то у Вергилия все предрешено. Перед финальным поединком между Энеем и Турном, Вергилий заранее сравнивает Турна с «молодым бычком», которого очевидно ведут на заклание к главному герою. Более того, о гарантиях своей победы Эней говорит прямо: «В это же время Эней, не меньшим гневом исполнен, Сердце для битвы крепил, облачившись в доспех материнский, Радуясь, что договор конец положит сраженьям. Сам утешал он друзей и тревогу печального Юла, Им открывая судьбу, и мужей отрядил, чтоб Лавину Твердый ответ отнести, известить об условиях мира». И далее: «В бой без страха меня пустите: узы скреплю я Твердой рукой. Мне Турн обречен обрядом священным». И это понятно, ведь римляне должны были, в Энее, в отличие от Одиссея, видеть и восхищаться не бунтарством, не подлинной любовью к жене и родине, а тем, как именно этот герой «закатывает в асфальт» все, что стоит на пути великого Рима, включая собственные чувства и любовь. Чувство у образцового римлянина должно быть только одно — благочестие. Не случайно, в «Энеиде» Одиссею приписывается столько отрицательных эпитетов: «вероломный», «кровожадный» и так далее. Все это именно концептуально продумано Вергилием. А за ним это в полном объеме было все перенесено его последователями. Эней — есть карающая длань рока, который основывает Рим, как идеальное государство, воплощающее предрешенность. Рим — это вечное государство, воплощение «Золотого века», века Сатурна, о котором мечтал Вергилий, в том числе, в знаменитой четвертой эклоге. А за всем этим стоял культ Кибелы и ее Черного камня, который был привезен в Рим из Пессинунта в 203 г. до н.э. Крупнейший советский филолог-классик Фаддей Францевич Зелинский в книге «Религия эллинизма» утверждал, что мать Энея Венера на самом деле является Кибелой. Кроме того, в самой «Энеиде» ее главный герой молится этой богине, дабы она даровала ему победу: «Взор устремил к небесам и вознес молитву Кибеле». Таков в общих чертах тот фундамент, который изначально заложил Вергилий в идею «Рима». Более чем через тысячу лет, идеолог Священной римской империи (очередной из ипостасей «Рима») Данте Алигьери не только сохраняет все фундаментальные константы, заложенные Вергилием, но и бережно их дорабатывает, соединяя с античной философией и, в том числе, с восточной эзотерикой. Данте сохраняет все, вышеперечисленные системообразующие узлы «Энеиды». В «Божественную комедию» из «Энеиды», помимо многого другого, переносится и противопоставление главного героя гомеровскому Одиссею. Только в этот раз уже вместо Энея выступает сам Данте. Более того, дабы легитимировать языческую Энеиду в христианском мире, Данте не только берет себе в проводники Вергилия, но и идет на хитрость. Вергилия никаким боком нельзя было записать в тайные христиане — никто бы не поверил. А вот преклонявшегося перед Вергилием римского поэта Публия Папиния (около 40 г — 96г), записать в тайные христиане удалось. После того, как Данте провозгласил Стация христианином, он вкладывает в его уста, следующие слова: «В меня, как семя, искру заронил Божественный огонь, меня жививший, Который тысячи воспламенил; Я говорю об Энеиде, бывшей И матерью, и мамкою моей, И все, что труд мой весит, мне внушившей. За то, чтоб жить, когда среди людей Был жив Вергилий, я бы рад в изгнанье Провесть хоть солнце свыше должных дней». Таким образом, эти слова, будучи произнесенными из уст «записного христианина» Стация, в максимальной степени легитимируют и «Энеиду» и самого Вергилия, насколько только это возможно. Хочу заметить, легитимируют всю «Энеиду», со всем ее содержимым и «кибелическим» содержимым в том числе… Эней был «благочестив» и молился Кибеле. Все же остальные чувства, он должен был усмирять, как «дуб». Данте так интересно развивает тему «благочестивости» в трактате «Пир»: "Поистине смирение и сострадание — лучшие средства от страха, которым охвачена душа. Эти добродетели, особенно в сочетании друг с другом, позволяют питать твердую надежду на их источник, в особенности сострадание, чей свет вызывает свет любой иной добродетели. Недаром Вергилий, рассказывая об Энее, как наивысшую похвалу применяет к нему эпитет «сострадательный». Но это не та жалость, которую имеют в виду простые люди, то есть горе о чужой беде, являющееся, скорее, особым воздействием на нас этой беды, то есть милосердием, неотделимым от страсти. Сострадание — это не страсть, а некое благородное расположение духа, способное воспринять любовь, милосердие и другие любвеобильные чувства, которые человек питает к своему ближнему». Тут Данте говорит о специфическом «сострадании», которое никакого отношения, как он сам же и подчеркивает, к состраданию общечеловеческому не имеет. Оно является основой всех прочих чувств. А у Вергилия это слово «pietate», обычно переводится, как «благочестивый». Слова «pietate», «pietas» переводят как «преданный», «благочестие». Но, что еще важнее, слово «pietas» является важнейшим понятием для римской этики и права. А, согласно Данте, законы творятся любовью. В «Божественной комедии» он пишет: «Был кесарь я, теперь — Юстиниан; Я, Первою Любовью вдохновленный, В законах всякий устранил изъян». На вратах дантова Ада также написано: «я высшей силой, полнотой всезнанья и первою любовью сотворен». К этой «законодательной» любви приобщается и сам Данте в финале своего посвящения: «Здесь изнемог высокий духа взлет; Но страсть и волю мне уже стремила, Как если колесу дан ровный ход, Любовь, что движет солнце и светила». То есть, и сам Данте, что закономерно, становится столь же «благочестивым» и в этом же самом смысле, как и Эней. Причащается же Данте этой любви через «культ прекрасной дамы», которой для него была Беатриче. О культе прекрасной дамы писали многие. Мирча Элиаде в своем классическом трехтомнике «История веры и религиозных идей» справедливо противопоставил эту любовь, любви христианской, с которой она не имеет ничего общего. А много общего, по мнению Элиаде и целого ряда других исследователей, она имеет с индийскими тантрическими практиками. Кроме того, для Данте, довольно очевидным образом, вторым, собственно западным источником послужила специфическая любовь философа Эмпедокла, у которого она, при своем наиболее полном проявлении, обращает мир в Хаос. То есть, любовь у Данте это какой-то сплав любви Эмпедокла и любви тантрической. Тантра же своим истоком имеет доиндоевропейские, дравидийские культы, адресующие все к той же Темной матери, которая в Индии называется не Кибелой, а Дургой, Кали и многими другими именами. Да и в Афродите Эмпедокла, которая у него является царицей «Золотого века» любви, угадываются все те же черты. Для того, что бы перейти от Данте к третьему соавтору римской идеи, я процитирую то, что написано в «Божественной комедии» о распятии Христа — этого главного воплощения божьей любви: «На то, что я скажу, глаза открой! Была природа эта, с ним слитая, Как в миг созданья, чистой и благой; Но все же — тою, что обитель Рая Утратила, в преступной слепоте Путь истины и жизни презирая. Поэтому и кара на кресте, Свершаясь над природой восприятой, Была превыше всех по правоте; Но также и неправеднейшей платой, Когда мы взглянем, с чьим лицом слилась Природа эта и кто был распятый». И так, в лице Христа, согласно Данте, каралась «восприятая» грешная природа. Какое это имеет отношение к христианству понятно — никакого. Зато к этому имеет прямое отношение третий идеолог Рима — Гегель. Если Вергилий и Данте «римляне» очевидные, то Гегель в таковом качестве напрямую обычно не рассматривается. Но косвенно это все же иногда делалось. В своей книге о Данте отечественный философ и культуролог Александр Львович Доброхотов пишет: «Здесь (В «Божественной комедии» прим. мой) — редкий в истории культуры сознательный переход от логоса к мифу, причем к мифу, который служит утверждению нового типа логоса. Что это действительно так, подтверждено недавно исследователями и переводчиками Гегеля на английский язык Дж. Доббинсом и П. Фассом. Они выяснили, что в «Феноменологии духа» прослеживается сквозная система аллюзий на «Божественную Комедию», причем благодаря этому выясняется, что многие идеи Гегеля имеют близкое соответствие в теоретическом универсуме «Комедии». Таким образом, Гегель проделал обратный путь, возможность которого была заложена в «Комедии»: он превратил ее миф в логос». То есть, проще говоря, «Феноменология духа» Гегеля — главная работа этого мыслителя, чуть ли не списана (такой радикальной точки зрения придерживаются некоторые другие специалисты) с «Божественной комедии». Во всяком случае, мы можем говорить о, как минимум, преемственности систем Данте и Гегеля. Вот что писал Гегель по поводу распятия Христа в «Философии религии»: «Только когда сам бог являет себя и открывается в качестве этого единичного человека, а дух, субъективное знание о духе как таковом становится истинным проявлением бога, только тогда чувственность становится свободной, то есть она больше не связана с богом, но обнаруживается как несоответствующая его образу; чувственность, непосредственная единичность пригвождается к кресту». Это полная калька той же концепции, которую излагает Данте. А так как трактовка этого центрального события христианской культуры, да и всей западной культуры в целом, является системообразующей, то преемственность двух систем становится более или менее проявленной. Что же касается Черного камня, то Гегель, как человек другой эпохи, нежели христианское средневековье, к которому принадлежал Данте, был более откровенен на эту тему, чем последний. В «Феноменологии духа» он пишет: «Но обитающий бог есть извлеченный из домовища животного черный камень, который пронизан светом сознания». Таким образом, мы вновь вернулись к символике, адресующей к темному матриархату, который был у основания Рима…