Der Tagesspiegel (Германия): ГДР — мировое культурное наследие разочарования

Весь мир в эти дни говорит об «истории» — будь то по поводу каких-то юбилеев или событий недавнего и нынешнего времени. Как после смерти польского папы римского в апреле 2005 года на площади Святого Петра раздавались призывы Santo subito — причислить Иоганна Павла II к лику святых незамедлительно, так и авторы фельетонов и спортивных рублик в газетах давно уже требуют предоставить им привилегию объявлять об «историчности» тех или иных событий, когда устанавливается какой-нибудь новый рекорд или когда обмениваются рукопожатиями какие-нибудь избранные и неизбранные негодяи. История пишется повсюду, где раздаются соответствующие требования — на стадионах, в конференц-залах или ночных телепередачах. Историю требуют в первую очередь там, где люди стремятся спастись от хаоса одновременности событий и попасть туда, где события будут происходить по порядку. Они стремятся положить конец ситуации, которую невозможно толком проанализировать и описать, и оказаться в ситуации, когда о событиях можно будет нормально рассказывать, хотят спастись от беспорядочных скачков осциллографа и попасть в старый или новый нарратив — и это несмотря на то (и в то же время потому), что Вальтер Беньямин (Walter Benjamin) уже почти 100 лет назад совершенно правильно написал, что мир по своей структуре стал таким, что рассказывать о нем стало невозможно. Когда многие люди с некоторых пор многозначительно говорят о «нарративе», как правило, имеются в виду всевозможные самозарождающиеся мифы или программы, от которых их рассказчики ожидают какого-то гипнотического воздействия — на самих себя или на других. Аналогичную мысль Роберт Музиль (Robert Musil) выразил в своей книге века под названием «Человек без свойств» (Der Mann ohne Eigenschaften), вложив в уста одного из персонажей слова, что классическая диада «Я и Вселенная» прекратила существование; иначе говоря, теперь не целый человек противостоит всему миру, а скорее коллоидальное нечто движется в какой-то общей питательной жидкости. Глобальная ситуация, имеющая концепцию «положения всех положений», в соответствии с этой теорией имеет форму этакой суперчашки Петри, в которой взаимодействует между собой бесконечное множество агентов и реагентов — притягивая и отталкивая друг друга, продуктивно и деструктивно. А происходящее внутри чашек Петри не без оснований принято называть не «историями», а «процессами». Переход всех переходов: включение мира действий в мир событий Переход от исторического к профессиональному мышлению можно проследить вплоть до середины XIX века. С тех пор все больше значения стали приобретать модели, которые пытались сформулировать переход всех переходов, включение мира действий в мир событий: теорию эволюции, термодинамику, теорию движения капитала, морфогенетику, биосистематику, климатологию, экологию, кибернетику, семиотику и теорию всего. Все это — формы мышления, проникновение которых в общение современников после Первой и Второй мировых войн породило настроение и понятие «постистории». Вышеупомянутые теоретические концепции объединяются стремлением их авторов дать человеческим агентам в суперчашке Петри чувство ориентации. «Сообщить ориентацию» означает вызвать ощущение тенденции всеобщего движения. Именно это — ощущение, что всеобщее движение является следствием некой тенденции, а тенденция стремится к некой осознаваемой человеком цели, коротко говоря, что она стремится навстречу разумному и правовому государству, которое, в свою очередь, высвобождает благополучное и культурное государство, — способствовало на рубеже XVIII-XIX века появлению понятия «истории». Оно относится к тем редким концепциям, которые заменяют pluralis maiestatis на единственное число при обращении к Величеству. При этом утверждается, что в суперчашке Петри не бесцельные процессы должны главенствовать над командой, а наоборот: осознанная цель должна определять направление процессов. Там, где до сих пор речь шла об обычном процессе, должно происходить историческое действие, а там, где начинается действие, от его результатов ожидается конвергенция cum grano salis с рациональном планом; по крайней мере результаты не должны наказывать план ложью. Размышления такого типа вызывают абстрактные «воздушные кадры» ситуации, сложившейся в Западной и Центральной Европе между 1789 и 1830 годами. С почти фривольной, по сути, гегелевской высоты они иллюстрируют опыт поколений, возникший под влиянием Французской революции и наполеоновских войн. Среди современников тех потрясений, у тех обоих романтических поколений, закрепилось понятие истории, которое было ближе к античной концепции «судьбы», чем к просветительской идее разумных народных и государственных действий. Первое 9 ноября в серии европейских знаков истории: французский переворот 1799 года Около 1800 года постепенно утратило свою силу стоико-христианское представление, в соответствии с которым развитие вещей в долгосрочной перспективе определяется провидением, даже если человеческий разум не может это осознать. «Господь пишет между строк». Как муравей может оценить рисунок ковра, по которому ползет? Обесценивание обновленного понятия «судьбы» началось с широко распространенной черной иронии по поводу развития истории. Современники не могли не заметить, что после переворота 18 брюмера 1799 года — первого 9 ноября в целой череде исторических знаков — колесо истории вместе с избранием Наполеона Первым консулом закрутилось в сторону неомонархизма. Те, кто отказывался в это верить, 2 декабря 1804 года получили вторую возможность убедиться в этом, когда в соборе Парижской богоматери состоялась его коронация. Байка, будто Бетховен якобы отказался посвящать Опус 55 своей Третьей симфонии, написанной в 1803 году, Наполеону, иллюстрирует, как настоящая история может казаться выдуманной. Ключевой момент событий 9 ноября 1799 года заключался в заявлении Бонапарта: «Революция окончена» (la Révolution est finie) — и в продолжении этой фразы: «Теперь она закреплена в принципах, которые привели к ней». Можно утверждать, что все последующие времена служили разделению политических течений: с этого момента все, кому хотелось верить, что Наполеон был прав (их в общем стали называть либералами), откололись от тех, что упрекал его в опрометчивости, потому что история, «собственно революции» была делом лишь будущего, и она должна была принадлежать не только буржуазии, но и еще не сформировавшемуся политически четвертому сословию — а из отрицания тезиса Наполеона возник социализм. Желающий писать историю ищет возможность испытать, как может получиться по-другому В богатом на события мире понятия истории и судьбы сблизились настолько, что кое-кто вполне может их путать. Сам Наполеон — пишущий историю человек и жертва судьбы в одном лице — пребывая на вершине власти, о судьбе ничего даже слышать не хотел. Во время его известной встречи с Гёте на полях Эрфуртского конгресса 2 октября 1808 года разговор коснулся тогдашней моды на драмы, посвященные теме судьбы, — и оказалось, что императору они были совершенно не по вкусу. «Да что такое сегодня судьба?— якобы заметил он. — Политика — вот она, судьба!» Несколькими годами позже, уже утратив власть, он многозначительно признался: «Правда в том, что я никогда не был повелителем собственных действий». Тот, кого многие считали главным человеком дела последнего тысячелетия, в минуту раздумий, глядя на руины, в которых лежала Франция, смог во всеуслышание отказаться от иллюзии свободы действий. Оглядываясь назад, он признал, что его действия бывали продиктованы той или иной сложившейся ситуацией. Желающий писать историю ищет возможность лично пережить, как может получиться по-другому. Власть судьбы дала о себе знать на мировой арене, когда договорилась ценой потрясений и утопий с искусством возможного. Существование Наполеона окончательно перешло в мистический спектр, когда он на острове Святой Елены стал этаким закованным в кандалы Прометеем. Когда в эти дни вспоминают 9 ноября 1989 года, запас слов, касающихся праздников, в силу обстоятельств иссякает быстрее, чем в годы прошлых юбилеев. Обычные подозреваемые среди красивых слов в замедленной съемке проплывают мимо нас быстрее, чем обычно, причем сопровождаемые всевозможными «но» и «если». Свобода, конечно, но этот холод; политическое чудо, если бы только не было разочарования; звездный час, и потом такая неблагодарность; налог солидарности, обида sine qua non; вздох вначале, забытье и ностальгия в качестве довеска. Если перейти от самой даты и ее непосредственных последствий к современнику тех событий, то можно заметить, что это было единственное событие с 1945 года до наших дней, о котором наблюдатели знали, что переживают нечто, что уже по первым его моментам можно назвать историческим Событием с большой буквы. Это был один из моментов, когда парализованный всемирный разум очнулся от комы, словно вопреки всем прогнозам вновь хотел ожить. Для начала он нашел выражение не в иероглифах, а в языке новостных сообщений, хлынувших сплошным потоком по всем каналам. Можно было подумать, что все кино- и телекамеры мира включились разом, чтобы показать, как люди обнимаются, радуясь тому, что их больше не разделяет стена. Когда история пробудилась, никто не хотел видеть ничего другого, кроме новостей. Им не нужен был пафос — было достаточно камер, направленных на лица людей. Если начинали говорить высокопарно — «Стена рухнула» — никто не обращал на это никакого внимания. Все знали, что стена не рухнула в буквальном смысле, но перестала быть неприступной: сначала власти ГДР утратили контроль над несколькими переходами, а затем люди принялись взбираться на нее, танцевать на ней, перелезать на другую сторону… Позднее ее стали ломать, а в конце концов и вовсе снесли. За 28 лет существования она удостоилась стольких проклятий, что не было ничего удивительного в том, что в итоге люди разобрали ее буквально по кирпичикам, превратившимся в амулеты свержения зла, которые теперь продаются в сувенирных магазинах. Историки утверждают, что ушлые «бизнесмены» из районов в окрестностях Бастилии после 14 июля 1789 года хорошенько обогатились. Впрочем, что касается Берлинской стены, тут не примечательны ни относительно короткий срок ее существования, ни уникальная извращенность оправдания ее возведения. Примечательно то, как неожиданно она утратила свою функцию. Наверное, история не знает ни одного другого примера, как некая конструкция буквально в течение часа превращается в руины. Это было уникально даже по меркам ГДР. Эта странная республика очень умело создавала именно руины: руководство страны настолько часто оставляло без внимания развалины исторических зданий в разных городах, что в народе даже появилась поговорка «создавать руины без применения оружия». И это было больше чем шутка — это был вполне серьезный диагноз. Слова о кратковременном пробуждении истории после 9 ноября 1989 года не следует воспринимать как оборот речи, как бы образно они ни звучали. С этой датой связана задача по пониманию, облаченная в вопрос: есть ли связь между амбициями Наполеона и его словами после переворота 18 брюмера года VIII («революция окончена») — и криками, раздававшимися вечером 9 ноября 1989 года в Восточной Берлине («стена открыта»)? Возможная взаимосвязь менее оккультна, чем могла бы показаться на первый взгляд. Обе фразы ознаменовали собой поворотные моменты потерпевших крах или, если выражаться осторожнее, обернувшихся парадоксом революционных проектов. В случае с Наполеоном речь шла о монархистском ответе на события 1789 и 1793 годов — и ключевым моментом было то, что регрессия облачилась в одеяния плебисцитной диктатуры с имперско-революционной риторикой. Бонапарт в начале 1800 года победил на выборах пожизненного Первого консула, состоявшихся задним числом, получив при этом более 99% голосов, но при участии менее 50% избирателей. Слова «стена открыта» подвели черту под попыткой трансформировать русскую оккупационную зону на территории прекратившего свое существование гитлеровского Рейха путем «импорта системы» в немецкоязычную советскую социалистическую республику. Там, где слышались возгласы «стена открыта», как правило, звучало и наполеоновское «революция окончена» — но это не были отголоски продлившихся десять лет Великих дней с 14 июля по 18 брюмера. В гораздо большей степени это коснулось целого ряда политических течений и движений, живших за счет мифа о Второй революции, в том числе и за счет событий октября 1917 года и их внутренних последствий, а также их влияния на успевший уже почить в бозе Второй мир. Те, кто в ноябре 1989 года произносил экспрессивные слова про «окончившуюся революцию», отделились бы от тех, кто на протяжении почти 200 лет спорил с этим утверждением Бонапарта: они были уверены, что революция лишь временно успокоилась, но реальная революция — вторая, великая, настоящая — должна была начаться позже. Открытие стены как заключительный эпизод революционной истории Мощное чувство в ноябре 1989-го, та самая непосредственная уверенность, что видишь, как история творится прямо у тебя на глазах, — все это было обусловлено тем, что открытие стены стало непредвиденным, но в то же время незаменимым с точки зрения драматургии заключительным эпизодом революционной истории, начавшейся некогда в июльском Париже, чтобы теперь случайно, но неизбежно закончиться в позднеосеннем Берлине. Если последующие недели у многих свидетелей тех событий и вызывали чувство великого, то потому, что те события с пафосом «последнего раза» вызывали в воображении грозу Великих дней на российской, китайской, кубинской или камбоджийской земле. Если бы история могла писаться сама, то она дала бы этому эпизоду название «Конец иллюзии». Постепенно драматургическое «чрезвычайное положение» улетучилось, и это стало ощущаться примерно с середины декабря, когда люди начали вспоминать, что есть в мире и другие события, справедливо привлекающие к себе внимание. Люди стали понимать, что шокирующее превращение Берлинской стены в груду развалин было лишь началом. Как на французских вокзалах можно видеть предупреждение Un train peut en cacher un autre — «За поездом может скрываться другой поезд» — так и после перехода упраздненной границы на Восток стало понятно, что руины могут быть намного масштабнее, чем казалось сначала. Ведь при отсутствии надлежащего ухода рушатся даже очень высокие строения, и не только они. Египетские пирамиды, как мы знаем, также неоднократно становились объектами реставраций, часто еще в античные времена. Также и государства являются, по сути, лишь продуктами перманентной реставрации — как ни парадоксально, они носят те или иные имена потому, что характер их государственности и статуса, их положение достигаются путем бесконечных усилий во избежание ошибок, способных привести к краху. Это же касается и уроков осени 1989-го, когда государство превратилось в огромную руину, и его оказалось невозможно спасти посредством диктатуры антиквариата. Среди «других событий» можно упомянуть один эпизод, напоминающий о кратком пробуждении истории из постисторической комы под иным углом зрения. Кроме того, он обращает наше внимание на растущую конвергенцию политологии и «руинологии». С 1986 года советская космическая станция «Мир» вращалась на высоте 390 километров над Землей с периодом обращения 89 минут. 18 мая 1991 года в свой второй полет на «Мир» отправился 33-летний космонавт Сергей Крикалев, рассчитывая, что его смена прибудет в октябре того же года. Летчик-космонавт СССР Сергей Крикалев Однако на Земле между тем происходили вещи, которые с борта постисторической космической станции представлялись не совсем подходящими. Через три недели после прибытия Крикалева на «Мир», а именно 12 июня, Борис Ельцин был избран президентом РСФСР — российской союзной республики, входившей в состав СССР. Это были первые с 1918 года свободные выборы. В августе хунта старых коммунистов устроила путч против нового государственного руководства, но он был подавлен благодаря активным действиям Ельцина и массовым протестам граждан страны. Через несколько дней Михаил Горбачев, будучи Генеральным секретарем ЦК КПСС, лишь казавшимся сильным человеком, вернулся из крымского отпуска в Москву — по сути, уже потеряв власть. Отправившись в космос гражданином СССР, космонавт Крикалев через 311 дней вернулся на Землю россиянином Распад СССР на части, ставшие потом независимыми государствами, был делом всего нескольких недель, максимум нескольких месяцев. Руководство Казахской ССР предвосхитило распад Союза, когда 29 августа, через восемь дней после подавления путча, провозгласило независимость. Космодром «Байконур» вдруг стал для Москвы заграницей. Казахстан настаивал, чтобы в составе нового экипажа «Мира» в космос полетел его представитель, который укрепил бы славу новорожденного государства. Выбор был сделан в пользу бывшего военного летчика по фамилии Аубакиров. Крикалев не смог, как планировалось изначально, вернуться на Землю в октябре и был вынужден провести еще пять месяцев на постисторической дистанции от событий, творившихся на поверхности планеты, вращаясь вокруг нее по 16 раз каждые 24 часа. Когда он 25 марта 1992 года наконец вернулся на Землю, он ступил на поверхность еще неведомого ему политического образования. Улетев советским гражданином, он через 311 дней оказался россиянином. Кстати, его родной Ленинград за это время переименовали в Санкт-Петербург. Вот одно из чудес современного документального искусства: мы имеем довольно четкое представление о том, чем Крикалев с коллегами занимались на борту «Мира». Немецко-румынский режиссер Андрей Ужица (Andrei Ujica) в документальном фильме «За пределами настоящего» (Out of the Present), вышедшем на экраны в 1995 году, смонтировал и показал широкой публике 89 минут видеофильмов, записанных членами экипажей космической станции. Неизгладимое впечатление на зрителей произвела, например, рождественская вечеринка космонавтов, когда зажженная свеча плавала в невесомости пламенем вниз. Здесь воплотились в жизнь давние мечты современников — победить Солнце, победить силу тяжести. 23 марта 2001 года станция «Мир» сошла с околоземной орбиты и была затоплена в Тихом океане, и ее фрагменты, не сгоревшие в атмосфере, навсегда опустились на океанское дно. Аналогичную операцию планирует на 2024 год международный консорциум, управляющий Международной космической станцией (МКС). Так что они тоже работают над созданием руины или руин. «Прошлое — это колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет назвать его просто бездонным?» — так начинается «Сошествие в ад», пролог к первой части тетралогии Томаса Манна «Иосиф и его братья» (Joseph und seine Brüder), носящей название «Былое Иакова» и опубликованной в 1933 году в Берлине Самуэлем Фишером (Samuel Fischer). Изображенный Манном колодец вполне убедителен — ввиду событий, которые предположительно произошли более 3000 лет назад. Они разворачивались во времена, когда жили еврейские праотцы и праматери, ревнивые братья и торговцы-мидианитяне, евнух при королевском дворце и его больная жена, занимающиеся инцестом братья и сестры, фараон с тяжелыми снами и харизматичный молодой человек, который заставляет судьбу основательно изучить искусство любезности, потому что в этой сфере может фатально полагаться на один лишь талант. Непонятно, насколько глубоким можно считать колодец прошлого, если он ведет к событиям всего лишь тридцатилетней давности, пусть даже есть признаки, что он где-то соединен с более глубокими колодцами. Кроме того, непонятно, идет ли речь вообще о колодце. Больше похоже на то, что кто-то слишком рано залил колодец над неким событием бетоном, как это часто делали в Рурской области с заброшенными старыми угольными шахтами, чтобы предотвратить обрушение скрытых под поверхностью пустот. Если такие аналогии уместны, то получается, что колодцы тоже могут стать руинами. Когда в ближайшие дни великое множество людей соберется на мероприятия, посвященные 30-летию так называемого «падения» Берлинской стены, это будет по-своему правильно. События происходят, лишь когда их символически повторяют. Надо понимать, что культура юбилеев закручивается сама по себе. Она создает рутину, привычку — одну из великого множества. Памятные мероприятия, посвященные падению стены, также превращаются в процесс в большой чашке Петри, пока в дни празднеств не будет поднята проблема колодца. Как часть руин социализма ГДР стала частью всемирного культурного наследия разочарования Германская Демократическая Республика, основанная в октябре 1949 года как реплика возникшей в мае того же года Федеративной Республики Германии, в момент своего краха 50 лет спустя оказалась одной огромной руиной. Такой вот руиной она стала образцом колодца прошлого, бурение которого нисходит к самым древним империям. Из глубины доносится вопрос, можно и нужно ли оплачивать счастье меньшинства несчастьем большинства. Этот вопрос вполне соответствует метафизическому вопросу, можно ли упразднить этот дисбаланс лишь «на той стороне», если бог внесет соответствующую поправку, или же «на этой стороне» это тоже возможно. Социализм в том виде, в котором его знали, отчасти был опцией для «этой стороны» в качестве места, где вносились исправления. Как правило, его неверно понимали как политический материализм. На самом же деле социализм был политическим стоицизмом, в частности, попыткой завоевать независимость в заданных скромных условиях. Примечательно, что попытка удалась наполовину: протест свидетелей этой половины против последующего обесценивания вполне справедлив. У этого обесценивания были вполне понятные (хотя и странные) причины. Оно исходило из общего отравления современных культур идеей счастья в безграничности. Как граждане ГДР должны были противостоять этой идее, если большая часть Западной Европы и Америки нахваливала ее, а следом за ними — и Восточная Европа, и то, что с необоснованным высокомерием принято называть «остальным миром»? Разочарование все больше влияет и на идею демократии Как часть руин социализма ГДР принадлежит всемирному культурному наследию разочарования. С начала уже, между делом, не совсем нового века оно распространяется на страны, которые прежде были, по сути, «лабораториями либерализма». Разочарование все больше влияет и на идею демократии. Многие все сильнее ощущают, что выражение «демократия» является этаким псевдонимом доминирующих сил, которые вовсе не демократичны. Утверждение, что все насилие происходит из народа, по сути, пустотело, если учесть, что если не все, то очень значительная часть насилия исходит от меньшинства (oligoi) — «олигократия», а остальное исходит от налоговой системы — «фискократия», от управляемой ненависти — «мобократия», а также не в последнюю очередь от страха — «фобократия». Демократия, которой не удастся укротить этих четырех монстров, рано или поздно (скорее рано) падет жертвой саморазрушительных тенденций. Процессы в глобальной чашке Петри свидетельствуют, что возвращение истории, о которой столько говорилось, после 1991 года было иллюзией. Жизнеспособность демократии зависит от того, удастся ли ей поставить саму себя на первое место в списке всемирного культурного наследия.