Владимир Мусаэльян: я был крутой малый...

8 июля исполняется 80 лет корифею отечественной фотожурналистики Владимиру Мусаэльяну. Он пришел в ТАСС в 1960 году и до сих пор остается верен главному информационному агентству страны. На днях Владимир Путин подписал указ о награждении Владимира Гургеновича орденом Почета — "за большой вклад в развитие отечественных средств массовой информации и многолетнюю плодотворную деятельность". С 1969 по 1982 годы Владимир Мусаэльян был личным фотографом генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева, потом работал с Юрием Андроповым, Константином Черненко, Михаилом Горбачевым, о чем в преддверии юбилея и рассказал Андрею Ванденко. — Саперы ошибаются один раз, а личник генсека, Владимир Гургенович? — Ну, я ни единого. Хотя — нет, был случай, когда снимал без пленки в аппарате. Вышел из кабинета Брежнева, глянул: господи, а перематывать-то нечего! — Кого фотографировали-то? — Леонида Ильича и Хафеза Асада, отца нынешнего президента Сирии. Дело было в воскресенье, в Кремле народу мало, только секретари, переводчики да помощник по иностранным делам Андрей Александров-Агентов. Вышел и говорю: "А пленки у меня нет". — Покаялись, значит? — А куда деваться? Коля, секретарь, сказал: "Знаешь, что? Быстро пиши записку Александрову". Я взял лист, стал формулировать. Мол, и на старуху бывает проруха. — Такими словами? — Ну, нет, без лирики. "В камере по моей вине не оказалось пленки. Доложите Леониду Ильичу, надо повторить съемку". Коля зашел в кабинет, дверь до конца не закрыл, осталась щелка. Смотрю, отдает Андрею Михайловичу мою писульку. Леонид Ильич заметил, что Александров читает бумагу, спрашивает: "Что там?". Помощник ответил: "Володя просит перефотографироваться. С первой попытки не получилось". Брежнев сказал после паузы: "Пусть ждет конца переговоров". Я и сидел — ни жив, ни мертв. Когда встреча подходила к концу, Александров позвал меня: "Заходи!". Зашел, вижу, Брежнев и Асад сидят рядом друг с другом. Леонид Ильич скомандовал: "Ну, Володя, снимай". Получилась хорошая жанровая фотография. Я потом опубликовал ее в книжке. Про прокол с пленкой Брежнев ни разу не напомнил, хотя за такой ляп меня запросто могли уволить. Как ни крути, опростоволосился я знатно. — Это какой год? — Наверное, 1976-й или 1975-й. — Ну, к тому времени вы успели отработать с генсеком несколько лет… — Да, Леонид Ильич меня знал и относился хорошо. То, что стал его личным фотографом, конечно, случай. И иллюстрация, как важно оказаться в нужном месте в нужное время. Все началось в 1969 году в Казахстане. Брежнев полетел награждать республику орденом, а мы с пишущим коллегой должны были освещать событие. Ну, значит, закончилось торжественное заседание в Алма-Ате, я уже собирался в аэропорт, чтобы возвращаться в Москву. Вдруг звонок из ТАСС. На другом конце провода — генеральный директор Сергей Лапин, которой потом станет председателем Гостелерадио. Сергей Георгиевич говорит: "Найди Рябенко, начальника личной охраны Брежнева. Полетишь с Леонидом Ильичом дальше. По телефону не могу сказать, куда именно, тебе все объяснят". Ну, я и полетел. Это был мой первый длительный вояж с главой государства. Мы месяц путешествовали по всей Средней Азии, Красноярскому краю, Алтаю. А самолет был небольшой — Ил-114. И группа сопровождения маленькая — от силы человек десять. Где только не побывали! И отовсюду приходилось передавать фотографии, изыскивать способы. А со мной даже оператора не отправили. Я договаривался с коллегами на местах, передавал через наших собкоров. В итоге газеты ежедневно печатали мои снимки. По подписке фото ТАСС получали шестьсот газет, включая районные. Фельдъегерской службой каждое утро привозили свежую прессу с моими карточками, а Брежнев — ноль внимания на меня. Я чертовски не любил неконтактную журналистику. — Это что значит? — Снимаешь человека, а контакта у тебя с ним нет. Мне было важно поближе познакомиться с героем, пообщаться, почувствовать его. Леонид Ильич же словно не замечал меня. Это трудно. Психологически. К тому же я с 1967 года занимался космической темой. Очень она нравилась мне, был готов с утра до ночи торчать на Байконуре или в Звездном городке. Словом, пошел я к Леониду Замятину, сменившему на посту генерального директора ТАСС Сергея Лапина, сказал: "Леонид Митрофанович, никому не могу пожаловаться, но вам скажу. Освободите от необходимости сопровождать Брежнева. Не видит он меня в упор. Не умею так работать". А Замятин и говорит: "Потерпи немножко, может, к тебе присматривается. Или чекисты перерыли не все горы Нагорного Карабаха, откуда ты родом, проверка еще идет". Ну, я и согласился подождать, поскольку понимал, что в ближний круг доверенных лиц войти очень трудно. Ясно, что и телефон слушали, и за мной наблюдали. А как иначе? Рядом с главой государства появляется человек с фотоаппаратом, который может снимать первое лицо не только на официальных мероприятиях, но и на отдыхе, в неформальной обстановке. Тут требуется высокий уровень доверия. Между тем, Брежнев продолжал меня игнорировать. Я совсем отчаялся. Потом как-то зашел в приемную и слышу из-за двери голос Леонида Ильича: "А где Володя?" Это он обо мне. Тут-то и понял, что встречный свет зажегся, впустили меня в семью. После этого многие проблемы отпали. Но я — хитрый, космос тоже за собой оставил, при первой возможности сбегал на Байконур. И вот как-то сижу, ракета на старте, жду старта. Вдруг подходит телекомментатор Юра Фокин и говорит: "Володя, тебя разыскивает Москва". А там из связи — только ВЧ. Беру трубку и слышу: "Леонид Ильич в Болгарии, полетел на партийный съезд. И тебе надо завтра быть. Ты аккредитован". Думаю: "Ничего себе! А как отсюда выбираться-то?" Летел тремя самолетами, с посадкой на секретном военном заводе, где не разрешили даже на минутку выйти из салона. Еле успел в Софию к назначенному времени, но открытие съезда отснял, фотографии в редакцию передал. На следующий день газеты вышли с моими карточками на первой полосе. Слева — Брежнев на трибуне, справа — ракета на старте. И подпись под обоими снимками: фото Мусаэльяна. Ребята, помню, смеялись: "Ты, Володя, как Фигаро — и на Байконуре, и в Болгарии". Окончательно понял, что стал личником генсека, когда Леонид Ильич через год или, может, полтора вдруг сказал: "Жена моя Виктория Петровна знает, Володя, о тебе, попросила приехать на дачу, поснимать семью". Ну, думаю, влип: одно дело — работа, протокол, другое — семейные портреты. Как примут? Вдруг не понравится? — Пришлись ко двору? — С Викторией Петровной мы даже подружились. И с остальной родней я наладил хорошие отношения. Была еще жива Наталья Денисовна, мама Леонида Ильича. Когда умерла, Брежневу принесли ее фотографию из паспорта, такую, знаете, с белым уголком внизу. Он отложил этот снимок и говорит: "Идите к Володе, посмотрите, что у него есть". А у меня был удачный портрет. Наталья Денисовна сидит в кресле — красивая, платочек у нее, толстовка с жабо… Следила за собой. Я напечатал снимок. Леонид Ильич увидел его на панихиде в Доме ученых и остановился. Потом подошел ко мне на кладбище: "Твоя фотография?". Я кивнул: моя. Спасибо, говорит, тебе большое, мама здесь, как живая. Много было таких ситуаций. Вся работа строилась на доверии. У Леонида Ильича была трофейная камера Rolleiflex — с двумя объективами. Привез ее с войны. И я работал с такой же. Когда летели на Кубу, он сказал: "Возьми мой аппарат, поснимаешь. Там красиво". Я подумал: "У меня своих камер полон чемодан, зачем тащить лишнюю?" Брежневский Rolleiflex закрыл в сейф, взял свой, они одинаковые, не отличишь. Эта камера у меня везде стояла: на бортике бассейна, пляже, работе, в домашней обстановке. Брежнев считал, что снимаю на его аппарат. Он приходил, Rolleiflex уже настроен, я брал его в руки и начинал работать, Леонид Ильич не обращал внимания. Это был мой метод, чтобы человек привыкал к фотографированию без позирования. — Кому показывали отснятое? — Из-за границы отсылал спецсвязью в Москву. Там проявляли и возвращали уже отпечатанные снимки. Когда работали дома и возникали какие-то серьезные вопросы, а наше начальство побаивалось, ехал к Брежневу утверждать. — Например? — Скажем, встреча с освобожденным из тюрьмы Луисом Корваланом или выступление по телевидению, где крупные планы. Официальный портрет я снимал к семидесятилетию. Кроме меня, на съемку пригласили и фотографа Верховного Совета СССР Илью Филатова. Брежнев ведь был не только генеральным секретарем КПСС, но и председателем президиума Верховного Совета. Мы договорились с Ильей, что покажем снимки вместе. Пока я печатал да разглаживал, Филатов все отослал. Привожу фотографии, а мне говорят: "Уже утвержден портрет вашего коллеги". Виктория Петровна стала смотреть мои карточки и говорит: "Леня, а у Володи-то лучше. Ты здесь похож на себя, а там какой-то залакированный, будто нарисованный". Брежнев говорит: "Нет, у Мусаэльяна я не лидер". Что делать? Ну, не лидер, значит, не лидер. Взяли фото Филатова. — Расстроились сильно? — Я? Нет. Если бы по любому поводу огорчался, сейчас не разговаривал бы с вами, до восьмидесяти лет меня не хватило бы. Это же не работа была, а сплошной стресс! В сорок один год схватил инфаркт. Обширнейший! Скорая привезла в дежурную 36-ю больницу. Всё случилось в пятницу, и в выходные ко мне никто не подходил. Когда Леонид Ильич утром в понедельник узнал, погнал Евгения Чазова, академика. Моментально прислали за мной машину. Приехал огромный катафалк с двумя амбалами. Я лежал в реанимации, они туда ввалились. Врач, пожилая женщина, говорит: "Не отдам вам его, он не транспортабельный, нельзя трогать и везти". А они говорят: "У нас приказ". Погрузили на носилки — и вперед. Помню только полные ужаса глаза мамы, которая не могла понять, куда меня отвозят на этой страшной машине? — В ЦКБ? — Пролежал там семьдесят дней в отделении интенсивной кардиологии, потом почти месяц проходил реабилитацию в больнице Герцена. В общей сложности не появлялся в Кремле сто дней. Пришел, говорю: "Леонид Ильич, я так истомился, истосковался по работе, готов приступить хоть сейчас..." Он ответил: "Лечу на отдых в Крым, ты со мной. Никаких дел, все подождет". И приказал Александру Рябенко взять мою машину, поставить в вагон-гараж и тоже отправить на юг. Александр Яковлевич, кстати, работал с Брежневым с довоенных времен, года с 1937, начинал водителем, дослужился до генерала. Я за время работы в ТАСС изъездил десять автомобилей. Десять! Пока космосом занимался, были два "Москвича" — 408-й и 412-й. Пришел к Леониду Ильичу, выделили голубую 21-ю "Волгу". Носиться на ней в кортеже. Милиция сначала понять не могла: кто такой? Потом им дали команду, чтобы не трогали. Как-то Замятин сел ко мне по дороге в Завидово и спрашивает: "С какой скоростью едем?". Я честно ответил: "Леонид Митрофанович, не знаю, стрелка на спидометре упала". В общем, приехали, куда надо, а на следующий день он распорядился дать мне новую 24-ю "Волгу". В ТАСС их две пришло. Одна была у генерального директора, вторая — у меня. Всего я изъездил пять служебных "Волг". И еще два "жигуля". И номер у меня стоял блатной — 7474. Телефон в салоне, сирена, колпак на крыше. — Мигалка? — Она. Я был крутой малый… — А подписку давали? О неразглашении. — Никогда. Только, когда с космосом работал. Там была секретность. Утверждали в ЦК партии, в отделе среднего машиностроения. Посмотрели, отправили к Николаю Каманину, занимавшему должность помощника главкома ВВС по космосу. Его слово было решающим. А с Брежневым уже никаких подписок не брали. Даже разговор об этом никогда не возникал. — Буржуи наверняка хотели купить ваши фотографии? — Они и работу мне предлагали, но в ту пору это было невозможно. Когда прилетел президент Никсон, с ним приехала большая группа репортеров из Associated Press. Я им сказал: давайте скооперируемся, чтобы вместе печатать и передавать снимки из "Внуково-2". В служебном корпусе у меня стояла необходимая аппаратура для проявки, передачи. Американцы гордо отказались, сказали, что будут печатать в Москве, в посольстве. Ну, я их и уделал. Через семь минут мои фото были готовы. А их машины задержали на два часа в аэропорту, пока высокие гости не разъехались. После этого буржуи и прониклись ко мне уважением, у них глаза раскрылись. Потом я приезжал в США, там мне помогал личный фотограф Никсона господин Эткинс. В Овальном кабинете Белого дома мы работали вдвоем, больше никого не пускали. Журналисты из американских агентств и газет даже побросали камеры на асфальт в знак протеста. Требовали запретить фотографу Брежнева передавать снимки в советские СМИ. Оказывается, в Штатах личник не может работать на прессу, публиковаться в ней. В итоге они взяли аппараты и пошли снимать. — А за что вам личную машину подарили? — Наградили за серию фото Брежнева на Малой земле под Новороссийском. Автомобиль "Опель-рекорд" был главным призом выставки "Человек и Черное море" в Болгарии. — Круто! По советским-то временам. — Еще бы. Но из-за плотного рабочего ритма я год не мог выбраться за машиной в Западную Германию. Наконец, подгадал, когда Леонид Ильич поедет в Варшаву на съезд Польской рабочей партии. Договорился с Замятиным, что отсниму все, провожу Брежнева в Москву, а сам рвану в Дюссельдорф, заберу авто и своим ходом вернусь домой. Уговорил, хотя и не сразу. Леонид Митрофанович сомневался, что мне дадут визу в ФРГ, оформят за три дня. Пришлось мне подключать знакомого немца, тот сходил к консулу и все решил. Так и получилось, как задумывалось. Я отработал в Варшаве, добрался до Дюссельдорфа, взял "Опель", который уже заждался меня, сел за руль и по автобану с ветерком отправился на родину. Шесть лет потом на нем ездил. Еще был случай, с машиной связанный. В Москву прилетел председатель революционного совета Алжира Бумедьен. Тогда на арабском Востоке шла война, а алжирский лидер возглавлял какую-то контактную группу и в СССР приехал инкогнито. Это было в воскресенье. Я сидел дома, ждал вызова, поскольку точное время прилета мне не сказали. Вдруг — звонок из приемной: гость выехал из аэропорта. А ему дороги до Кремля — минут двадцать. Я вскочил, натянул рубаху и прыгнул в машину. Помчался на "Волге", не обращая внимания на знаки и светофоры. Думаю, не дай бог, опоздаю. Хорошо, воскресенье, машин мало, их тогда вообще было мало. По Сретенке проехал против движения, по трамвайным путям, выскочил на площадь Дзержинского, Лубянку по-нынешнему. Там меня и прихватил наряд ГАИ. Дежурили два молодых лейтенанта. Я, значит, площадь пересек и — вниз, на улицу Куйбышева. Через Спасские ворота не пускали, нужно было до Боровицких доехать. А эти ребята-гаишники — за мной. 21 декабря, идет мокрый снег, скользко. Ужас! Сзади кричат: "Машина 74-74! К обочине! Машина 74-74!.." Я врубил сирену, поставил колпак на крышу, грожу кулаком в окно, а они несутся за мной, не отстают. Долетел до Боровицких ворот, там были предупреждены, и меня уже ждали, сразу пропустили, а гаишников тормознули. Я вбежал в здание, смотрю, у лифтов стоят Подгорный с Бумедьеном. С ними в кабину не сядешь. Рванул по лестнице. А что такое третий этаж в Кремле? Как шестой в городе. Пролеты-то огромные! Добежал, высунув язык. Сфотографировал, вышел, чуть не падаю. Говорю помощнику: "Коля, что же ты так подвел меня?" Отвечает: "Извини, забыл сразу позвонить, когда самолет алжирца сел". Но самое смешное было на следующий день. Полковник, командовавший инспекторами ГАИ, которые обслуживали правительственные трассы, показал рапорт офицеров, что гнались за мной. Они аккуратно перечислили все совершенные нарушения правил дорожного движения и закончили отчет прекрасной фразой, что водитель скрылся через Боровицкие ворота Кремля. Я просил полковника подарить рапорт, но он не отдал. Не могу, говорит. — Вижу, у вас, Владимир Гургенович, баек — не переслушать. А слезы в вашей работе случались? — Проступили, когда Леонид Ильич умер. Услышав новость, сразу приехал на дачу в Заречье. Тело уже увезли. С Викторией Петровной жили внучка Витуся, правнучка Галя, та, которая сейчас то по психушкам, то по помойкам. Мы посидели, помолчали… Знаете, что особенно поразило? Не было ни одного телефонного звонка, будто все вымерло. — После смерти Брежнева вы, что называется, по наследству перешли к Андропову, потом к Черненко. — Я и с Горбачевым работал, и с Ельциным… В моем архиве нет только фото Ленина и Сталина. Еще не родился, когда они умерли. — А с другими вождями вам удалось установить душевную связь, как с Леонидом Ильичом? — Ну, Черненко я хорошо знал, он все время был рядом с Брежневым, даже жил на второй даче, а Леонид Ильич на первой. Они постоянно общались, встречались каждый день, особенно на отдыхе, на юге. Я и семью Константина Устиновича знал неплохо. С Андроповым было сложнее. Тяжелый человек, неконтактный… Начались наши отношения с того, что меня… уволили. Я даже не успел доехать из Кремля в ТАСС. Юрий Владимирович стал генсеком в середине ноября 1982 года, а в конце декабря проходило торжественное заседание, посвященное 60-летию образования СССР. Накануне Андропов принимал на Старой площади болгарского лидера Тодора Живкова. Перед встречей я попросил Юрия Владимировича не трогаться с места, мол, пусть гость сам подойдет. В расчете на это поставил широкоугольный объектив. Но дверь открылась, и Андропов буквально полетел навстречу Живкову. Пришлось снимать в полете. Если бы все происходило прямо передо мной, еще нечего, а под ракурсом начинается искажение. Вечером прихожу в редакцию, проявляю, смотрю и говорю Леве Портеру, главному редактору фотохроники ТАСС: "Не давай эти кадры. Нельзя, ракурс не годится". Он стал спорить: "Почему? Все хорошо. Глянь, как они по-доброму улыбаются". На встрече Андропова и Живкова из прессы не было никого, кроме меня, поэтому вечером мой снимок во весь экран показали в программе "Время". А на следующий день торжественное заседание в Кремле. Я отснял доклад генерального секретаря и в перерыве зашел в комнату членов политбюро, где Андропов ждал только что приехавшего президента Финляндии Кекконена. Там же находились помощник генсека Виктор Шарапов, секретарь ЦК Михаил Зимянин и начальник 9-го управления КГБ Юрий Сторожев. Андропов посмотрел на меня и говорит: "Видел вчера в телевизоре, какой нос мне сделали..." И тишина. Представляете? Я понимал: молчать нельзя. Стал неловко извиняться, говорить, что учту замечания, больше такое не повторится… Тут заводят финна этого, Кекконена, начинается беседа, я делаю протокольную съемку и ухожу. Приезжаю в редакцию, чтобы проявить пленки, а мне сообщают: ты уволен. Тогда генеральным директором ТАСС был Сергей Лосев. От таких новостей он впал в невероятную панику. На календаре 28 декабря, а на 4 января в Праге назначен политический консультативный комитет стран Варшавского договора, куда от агентства аккредитован лишь я. — А вы уволены. — Да, а я уволен. — Общая растерянность… Когда на следующий день Портер ушел на летучку, я по вертушке, стоявшей в его кабинете, позвонил в Кремль Виктору Шарапову, помощнику Андропова. Говорю: "Васильич, тут такая история… Беда. Не телефонный разговор". Он сразу среагировал: "Приезжай". Я рассказал, что знал. Стали думать, кто мог настучать в ТАСС. Ясно, что не Андропов с Шараповым. И не Сторожев. Остался Зимянин, секретарь ЦК по идеологии. Виктор Васильевич говорит: "Не волнуйся, лети в Прагу, спокойно работай, не обращай внимания. Разберусь с этим делом". Действительно, он позвонил Лосеву, снял проблему. В Праге все прошло нормально, но я выводы сделал, понял, что с Андроповым шутки плохи. — А с Горбачевым? — Проработал с ним год. Тоже был мощнейший стресс. Раиса Максимовна — это нечто, явление в юбке. Даже не сумею описать словами. Вечно ей и то было не так, и это не этак. Ужас какой-то! Она ведь везде Михаила Сергеевича сопровождала, а мне приходилось вынимать перья из задницы… Такое выдержать очень сложно. Впрочем, не только жена генсека вносила сумятицу в работу. Летим в Казахстан. Подходит секретарь ЦК КПСС Александр Яковлев и говорит: надо сделать так, чтобы на фото с Михаилом Сергеевичем и Раисой Максимовной не было ни лидера казахских коммунистов Кунаева, ни министра сельского хозяйства СССР. Не вспомню сейчас его фамилию. Отвечаю: "Александр Николаевич, как вы себе представляете подобное? Мне попросить первого секретаря ЦК компартии Казахстана, члена политбюро, чтобы не приближался к генсеку? Не смогу этого сделать. И не буду". Прилетели, хозяева встретили, повезли гостей в поля, там Горбачева окружили комбайнеры. Встали плотной группой. Я плюнул, начал снимать, как есть. На следующий день газета "Правда" вышла с фото, где, конечно, и Раиса Максимовна вперемешку с работягами, и Кунаев. Вернулся я в Москву, раздается звонок из Кремля от Володи Медведева, который был адъютантом у Леонида Ильича, а у Горбачева стал начальник охраны. Он и сказал, что меня снимают с этажа. — Переведите на русский, Владимир Гургенович. — Что тут непонятного? Убрали с этажа, где генсек сидит. Попросили с Олимпа. Помню, спросил: "А формулировка-то какая?" Медведев ответил: "Перегенералил". Я впервые услышал такое определение. Перегенералил! — Честно говоря, мне тоже не приходилось. — Видимо, в Кремле сочли, что слишком долго был на самом верху. Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев... Я не сдержался, сказал, что с такой формулировкой надо все ЦК на пенсию отправлять. Меня сняли, набрали молодых ребят, я стал при них кем-то вроде играющего тренера. Летал потом с Горбачевым в Италию на встречу с Папой Римским, в Англию к Маргарет Тэтчер, в Японию. — А сейчас какой камерой работаете? — Никакой. Все, хватит. — Значит, повесили фотоаппарат на гвоздь? — Ну, сколько можно? А главное — что снимать? И куда это потом девать? За фотохроникой пусть молодые бегают. — А к цифре вы как относитесь? — Нормально, даже хорошо. Хотя она, конечно, сушит картинку. Нет той теплоты, которая исходит от пленки. Старые камеры я сохранил. В основном, дома лежат. Хотя что-то отдал сыну, он хороший фотограф и оператор, член Союза художников. У него студия своя. Мы вместе сайт сделали. — Сейчас любой блогер считает себя журналистом, а обладатель айфона — фотографом. — Да и пусть. К этому нельзя относиться серьезно. Листаю иногда фейсбук, профессионалы, конечно, встречаются, но, в основном, так, для семейного пользования. Мне бы свой архив разобрать. Он мертв без автора. Вот это, действительно, важно. Убежден, не человек выбирает профессию, а наоборот — профессия его. И делает служку. Я служил верно, поэтому есть результаты. Больше скажу: сам себе завидую. — Да? — Конечно! Мог ведь не оказаться в ТАСС, жизнь сложилась бы по-другому. Лучше или хуже — не знаю, но иначе. Самуил Маршак прекрасно сказал: "Так благодарен судьбе — я успел обнять весь мир". Я тоже обнял. Проехал Советский Союз вдоль и поперек, дрейфовал на льдине у географической точки Северного полюса, замерзал там. Изнывал от жары в Кушке, снимая наших пограничников на границе с Афганистаном. Любовался красотами Дальнего Востока. Фотографировал высадку морской пехоты в Балтийске. Два раза пересекал экватор. Видел Тадж-Махал в Агре, пещеру Элефанта в Бомбее, Баальбек в Ливане, могилу Шекспира в Англии, бегал по Китайской стене… За все спасибо ТАСС и профессии. В архиве агентства лежат более трех тысяч моих снимков. А уж сколько было снято… Все, что смог, сохранил. У меня два ордена Трудового Красного Знамени, теперь вот орден Почета… — Четыре премии World Press Foto не забудьте. — Включая "Золотой глаз". Получил его за снимок бегущей негритянки. Хотя теперь надо говорить африканки. И эти два фото призовые — архитектор и молодожены. — Получается, не за Брежнева? — Нет, конечно! А что Брежнев? С ним я проработал четырнадцать лет, а в ТАСС — почти шестьдесят. Моя любимая тема — русские женщины. Снимал много портретов. Когда-то просился собкором на Камчатку, хотя бы на год. Жаль, не отпустили… А космос? Отдельная жизнь! — Неужели не тянет опять взять в руки шашку? — А зачем? Имеет смысл снимать, чтобы где-то печатать. А так, себе на память… Цветочки, что ли? Понимаете, все надо делать вовремя. У нас был фоторепортер Сергей Преображенский. Я ведь пришел сюда, когда они только сняли военные гимнастерки — участники Великой Отечественной. Наум Грановский, Эммануил Евзерихин, Марк Редькин, фотографировавший подписание капитуляции Германии. Коля Ситников — партизан, ходил на костылях без одной ноги, но поспевал быстрее двуногих. А Женя Халдей и его великий кадр со знаменем Победы над поверженным рейхстагом? Было, у кого поучиться. Асы — будьте любезны! Так вот. Когда приближалось шестидесятилетие Сергея Преображенского, он засобирался на пенсию. Я спросил: "А что делать-то будешь?" Сергей Сергеевич ответил: "Первым делом заброшу фотоаппарат в кусты". Подивился, помню. Подумал: ну, это ты маханул! А теперь, когда мне восемьдесят, понимаю: можно, пожалуй, и в кусты…