Обсуждение гомосексуальности и опыта ЛГБТ (лесбиянок, геев, бисексуалов и трансгендеров) в современной России неминуемо обращается к спору о сексуальных «традициях»[1]. Недавние законодательные инициативы официально объявили ЛГБТ «нетрадиционными», то есть не только новыми, неизвестными ранее, но и в рамках консервативной идеологии нежелательными, что выражается в попытке исключения дискуссий о гомосексуальности из публичной сферы посредством цензурного закона о «пропаганде». Само понятие «традиции» не отсылает к чему-либо однозначно плохому или хорошему: поскольку традиции изобретаются[2], порой их призывают побороть во имя прогресса, а в иных случаях сохранить ради благосостояния — и эти призывы будут явным образом означать противоположные отношения к понятию. В современной России отсылки властных инстанций к «традиции» интерпретируются в позитивном ключе, чтобы риторически подчеркнуть консервативный характер устоявшейся идеологии. В этой связи одним из ответов ЛГБТ может быть попытка стать частью традиции — вписать себя в более общую историю страны. Однако подобный шаг ведет к ассимиляции, потере отличительных черт ЛГБТ, что в текущем контексте может означать полное сокрытие сексуальности. Подобные дилеммы известны не только в современной России — схожие дебаты велись и ведутся и в других странах. Научная дискуссия о влиянии работы ЛГБТ-сообщества с историей на историческое повествование часто оперирует понятием квир-архив. Задача этого текста — предположить примерную трактовку того, что может пониматься под квир-архивом. Моей целью не является предложить какой-то конкретный метод в качестве образцового или достойного непременной репликации в работах других авторов. Скорее я хотел бы инициировать дискуссии о квир-теории и ее методах в российском контексте, где вопросы сексуальности имеют сегодня настолько важное значение, что законодатели не перестают создавать новые инструменты ее регулирования[3]. Возможно, подобные дискуссии помогут разобраться в складывающейся ситуации применительно не только к вопросам истории, музейного и архивного дела, но и к знанию о сексуальности вообще. В самом общем плане квир-теория представляет собой постструктуралистский подход к анализу какого-либо предмета. Поскольку квир-теория происходит из диалога между критической теорией и ЛГБТ-исследованиями, предметом ее анализа преимущественно являются вопросы, связанные с сексуальностью[4]: от более конвенциональных обсуждений опыта геев и лесбиянок до развивающегося в отдельное направление изучения жизни гетеросексуалов. Важно, что предметом анализа квир-теории являются прежде всего не сообщества, организованные по какому-либо сексуальному признаку, а отношения власти, делающие эти сообщества возможными. Квир-теоретики предлагают интерпретировать любую текущую форму сексуальной и гендерной идентичности в качестве результата отношений власти, пронизывающих общества. Исходя из положений уже складывающегося «канона» квир-теории, мое обсуждение квир-архива будет неминуемо обращаться к опыту, связанному с сексуальностью. Симеон Соломон. Сафо и Эрина в саду. 1864. Холст, масло. Tate Britain, Лондон Поиск возможных трактовок понятия «квир-архив» я начну с прослеживания интеллектуальных связей между квир-теорией и феминизмом. Это позволит предложить первую версию определения квир-архива. Затем я попытаюсь описать более сложную вторую версию квир-архива, учитывающую постструктуралистские критические аргументы о (не)протяженности времени. В последней части текста на основе анализа «Музея истории ЛГБТ в России» и художественного проекта Славы Могутина «Lost Boys» я покажу, как работают мои версии квир-архива на практике. В итоге обе предлагаемые версии могут пониматься как перетекающие друг в друга, если отказаться от жестких рамок данных определений и «квирно» интерпретировать саму возможность определяться. Версия 1: архив как музей Многие научные подходы, ассоциируемые с термином «квир», так или иначе основываются на обширной литературе по феминистской теории, и квир-архив не исключение. Феминизм и как интеллектуальное, и как политическое направление существенно повлиял на квир-теорию. Прослеживание всех влияний и взаимосвязей между квир и феминизмом не входит в задачи моего исследования. Однако без одного из феминистских аргументов не было бы квир-архива в том виде, в котором этот подход известен сегодня. Речь идет о разработках феминистских историков в рамках «herstory», то есть документирования женского опыта, который игнорируется официальной историей — «history». В английском языке термином «herstory» обозначается «ее-история»: местоимение «her» включено в этот неологизм, поскольку оригинальное «history» можно прочитать как слово, содержащее только мужское местоимение — «his», то есть «его-история». Феминистки таким образом указывают, что на прошлое имеет смысл посмотреть из перспективы женщины, чтобы описать его полнее и точнее, потому что существующая история искажена и отражает только одну из сторон. Это позволяет поставить новые вопросы для историографии и аргументировать новый эпистемологический подход к изучению событий прошлого, социальных феноменов и времени вообще: Будет ли мир выглядеть иначе, если его представить, почувствовать, описать, изучить и обдумать с точки зрения женщины? Многое выглядит иначе, когда мы принимаем во внимание классовую перспективу, предложенную Марксом. Речь тут идет о новом прочтении не только экономики, госуправления, права и международной политики. «Знание» как таковое представляется по-новому…[5] Таким образом, «ее-история» является феминистским проектом по воссозданию забытых исторических нарративов и одновременно особой эпистемологией, то есть определенным методом производства знания, учитывающим потенциальные и реальные недостатки доминирующих способов мышления. Этот подход в той или иной степени объединяется более общей «женской историей»[6]. На пике своей популярности в 1970-е и 1980-е годы «herstory» предполагала расширение существующих исторических знаний за счет женских биографий, изучение роли женщин в известных исторических событиях и подчеркивание особой (невидимой) формы женской власти при интерпретации прошлого[7]. Розалинд Майлз метафорически передает основной исследовательский вопрос «ее-истории» в заглавии переиздания своего монументального труда о мировой женской истории: «Кто приготовил последнюю трапезу?»[8]. Она отсылает к картине Леонардо да Винчи и библейской истории тайной вечери, где присутствие женщин оказывается лишь незримым: все персонажи этой истории — мужчины, но за кадром остается неучтенный опыт женщин, делающих само событие возможным, хотя их вклад, по мнению Майлз, не признается официальным нарративом (в данном случае — в евангелиях и основанных на них произведениях изобразительного искусства)[9]. Генри Скотт Тьюк. Критики. 1927. Холст, масло. Leamington Spa Art Gallery & Museum, Ройал-Лемингтон-Спа Название книги Майлз может также подсказать потенциальные направления критики «herstory»: уже на этом уровне видно, как универсальная «мировая женская история» ставит в центр своего внимания только одну часть женщин, ассоциируемых с белой европейской религиозной и культурной традицией через отсылки к христианской мифологии. Критики также подчеркивают, что этот подход на самом деле затмевает уже имеющиеся наработки женских историков и прошлый опыт женщин, когда его адепты настаивают на отсутствии женского голоса в историческом повествовании. Так, Девони Лузер, критически оценивая вклад Розалинд Майлз, показывает, что более корректное прочтение имеющихся архивных записей прошлых веков вступает в противоречие с предпосылками «herstory», поскольку подход «ее-истории» заставляет одинаково интерпретировать женское прошлое и тем самым не учитывает исторически специфические формы высказывания женщин и о женщинах[10]. Как я покажу позже, схожая критика актуальна и для некоторых интерпретаций квир-архива, хотя сам этот подход возникает благодаря критическому феминистскому анализу феминизма вообще и «ее-истории» в частности. Основываясь на аргументах, оспаривающих универсальный женский субъект (некий общий опыт всех женщин), отдельные феминистки[11] предложили развитие феминистской теории, которое ветвится в разных независимых направлениях, от интерсекциональности[12] до квир-теории[13]. Критические аргументы не обязательно приводят к полному преодолению критикуемых объектов. Так, менее универсалистский проект женской истории — Lesbian Herstory Archive (LHS), или Лесбийский исторический архив (ЛИА), — основывается на подходах скорее «herstory», чем ее критиков. Суть ЛИА состоит в том, чтобы документировать и собирать забытую историю именно лесбийского женского опыта[14]. Схожим образом функционирует «гей-архив», имеющий отношение к коллекционированию опыта, выбранного уже не по гендерному признаку, но по признаку сексуального желания, или «ЛГБТ-архив», сочетающий (хотя бы гипотетически) сексуальность и гендер. Эти примеры служат одним из вариантов того, что принято обозначать как квир-архив. Таким образом, эта версия «квир-архивирования» основывается на идентифицируемых формах сексуального опыта, который считается вытесненным историками на периферию и который предлагается найти, описать и сохранить. Дункан Грант. Купание. 1911. Холст, масло. Tate Britain, Лондон Много внимания теории и практике квир-архива и архивирования уделила Анн Цветкович. Ее работы повлияли на придание квир-архиву той формы, которую, основываясь на внушительном проценте цитирования работ автора, можно назвать доминирующей в академической литературе. Цветкович определяла квир-архив как «архив чувств», то есть: …тексты, рассматриваемые в качестве вместилища чувств и эмоций, которые вписаны не только в само содержание этих текстов, но и в практики их производства и восприятия. Фокусирование на травме служит для меня началом исследования обширного архива чувств — множества форм любви, неистовства, интимности, горечи, стыда и прочего, что является частью распространяемых квир-культурой флюидов[15]. Для Цветкович и ее последователей квир-архив — это прежде всего собрание артефактов (фотографий, текстов, видеозаписей), свидетельствующих об особом эмоциональном и интимном опыте, имеющем отношение к однополому желанию. Она также отдельно указывает на широкое разнообразие нематериальных объектов, помещаемых в архив, например на чувства и эмоции. Это отличительная черта квир-архивирования, поскольку именно так собирается «архив эфемерного», или эхо и резонансы, то есть «следы, прикосновения, мгновения» ненормативного сексуального и интимного опыта. Эмоции имеют значение для этой версии квир-архива еще и потому, что он представляет собой «музей памяти», способствующий возникновению аффективной связи между угнетенной в прошлом группой людей и современной публикой. Такой архив — это и музей, предполагающий восстановление справедливости (возвращение из забвения), и коллекция призрачных следов намеренно вытесненного опыта. Если музейная сторона вопроса представляется ясной, то именно архивная часть аргумента кажется проблематичной: в каких именно формах может выражаться и, соответственно, архивироваться «эфемерное», либо не совсем ясно, либо не привносит ничего принципиально нового (если оно выражается в документах и фотографиях) в теорию и практику архивирования. Ниже я вернусь к этому вопросу, рассматривая другой подход к пониманию квир-архива. Так или иначе, архивирование в этой версии является процедурой сбора материальных и нематериальных объектов для их сохранности или коллекционирования и для будущего обращения к собранным объектам. Валери Рохи описывает этот процесс как фетишистскую попытку установить эмпирические факты прошлого об ЛГБТ и одновременно по-новому определить это прошлое благодаря новым данным[16]. В этом смысле чувство, сопровождающее квир-архив, соответствует ностальгии, как ее определяет Светлана Бойм: «ностальгия — это отношения между индивидуальной биографией и биографией групп или наций, между личной и коллективной памятью»[17]. Квир-архив позволяет вписать опыт ЛГБТ в более общую историю политического сообщества (страны) и создать собственную «ЛГБТ-историю». Таким образом, альтернативная историческая запись, возможная благодаря квир-архиву, позволяет, как и в случае с «ее-историей», вписать ранее не учтенные голоса в историческое повествование. Содома. Святой Себастьян. 1525. Холст, масло. Галерея Уффици, Флоренция Эта же работа предполагает, что сам факт помещения нового опыта в архив данных позволит переосмыслить прошлое, настоящее и будущее. В соответствии с воспринятой в квир-подходах перформативной теорией дискурса, квир-архив является в этом смысле перформативным: помещение артефактов в него изменяет саму историю, то есть изменяет интерпретацию или понимание той версии истории, которая имела хождение до того, как архив обновился. Архив в таком случае представляется не просто местом физического хранения объектов, но аппаратом власти, способствующим распределению признания на те или иные объекты в качестве либо включенных в общий исторический нарратив, либо исключенных из него. Власть архива — это прежде всего власть над будущим, сохранение какого-либо знания для последующих поколений, открытость заархивированного опыта для новых интерпретаций. Подобное понимание власти архива ведет к распространенным в квир-теории интерпретациям темпоральности — времени, которое структурирует политику и социальные отношения. Джек Джудит Хальберстам предлагает собственную теорию квир-времени, согласно которой квир-история не является линейной, но, напротив, в этом измерении времени прошлое, настоящее и будущее слабо отличимы друг от друга, они пересекаются[18]. Поскольку граница между этими категориями времени подвижна, то архивирование квир-объектов оказывает перформативное воздействие на каждую из них: прошлое, настоящее и будущее представляются нам не такими, какими мы их считали, если мы смотрим на них из перспективы квир, они изменяются с каждым новым объектом архива. Таким образом, эта версия квир-архива представляет собой технику производства исторических данных об исключенных предметах, историзация которых оказывается делом будущего. Помещенные в историческое повествование при помощи квир-архивирования объекты открываются для последующих интерпретаций, чтобы по-новому представить прошлое (включить непризнанное), настоящее (увидеть существующее исключение) и будущее (предложить вариант изменения сложившейся ситуации, «утопию»). Это означает, что опыт ЛГБТ становится объектом внимания и производится в качестве знания, а знание, в свою очередь, влияет на социальные практики: «архивы — это стадии появления жизни». Примечания Хили Д. Что такое «традиционные сексуальные отношения»? // Кондаков А. (ред.) На перепутье: методология, теория и практика ЛГБТ и квир-исследований. СПб.: Центр независимых социологических исследований, 2014. С.E 55–67. Hobsbawm E., Ranger T. (eds) The Invention of Tradition. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. Шульга Р. Возможные стратегии ЛГБТ-движения в России в условиях репрессивной политики властей // Кондаков А. (ред.) На перепутье: методология, теория и практика ЛГБТ и квир-исследований. СПб.: Центр независимых социологических исследований, 2014. С.119–120. Warner M. (ed.) Fear of a Queer Planet: Queer Politics and Social Theory. 3d Edition. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997; Abelove H., Barale M. A., Halperin D. M. (eds) The Lesbian and Gay Studies Reader. London: Routledge, 1993. Held V. Feminism and Epistemology: Recent Work on the Connection between Gender and Knowledge // Philosophy and Public Affairs. 1985. Vol.E 14. №E 3. P.E 296. См.: Юкина И. История женщин России: женское движение и феминизм в 1850–1920-е годы. СПб.: Алетейя, 2003; Дубина В. «Обыкновенная история» Второй мировой войны: дискурсы сексуального насилия над женщинами оккупированных территорий // Журнал исследований социальной политики. 2015. №E 13 (3). С. 437–450; Muravyeva M., Novikova N. (eds) Women’s History in Russia: (Re)Establishing the Field. Cam bridge: Cambridge Scholars Publishing, 2014. Miles R. The Women’s History of the World. Topsfield, Mass.: Salem House Publishers, 1989. Miles R. Who Cooked the Last Supper: The Women’s History of the World. New York: Three Rivers Press, 2001. На самом деле это не совсем так, если вспомнить, например, «La cocinera» Диего Веласкеса. За напоминание спасибо Евгению Шторну. Looser D. British Women Writers and the Writing of History, 1670–1820. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2000. P.E 1–3. Rubin G. Thinking Sex: Notes for a Radical Theory of the Politics of Sexuality // Carole V. (ed.) Pleasure and Danger. London: Routledge and Kegan Paul, 1984. P. 267–319; Butler J. Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity. London: Routledge, 1990. Темкина А., Здравомыслова Е. Интерсекциональный поворот в гендерных исследованиях // Журнал социологии и социальной антропологии. 2017. № ХХ (5). С. 15–38. Lauretis T. Queer Theory: Lesbian and Gay Sexualities // Differences: A Journal of Feminist Cultural Studies. 1991. № 3 (2). P. 3–18. Nestle J. The Will to Remember: The Lesbian Herstory Archives of New YorkE // Feminist Review. 1990. № 34. P. 86–94. Cvetkovich A. An Archive of Feeling: Trauma, Sexuality and Lesbian Public. Durham: Duke University Press, 2003. P. 7. Rohy V. In the Queer Archive: Fun Home // GLQ: A Journal of Lesbian and Gay Studies. 2010. № 16 (3). P. 343. Boym S. The Future of Nostalgia. New York: Basic Books, 2001. P.E xvi. Halberstam J. In a Queer Time and Place: Transgender Bodies, Subcultural Lives. New York: New York University Press, 2005.