Музеи памяти

В основе подобных институций всегда «лежит болезненное событие, с трудом поддающееся осмыслению» — так характеризует тему Музея истории ГУЛАГа его официальный сайт. Емкое определение, тем не менее, оставляет пути к отступлению — дает шанс о чем-то недосказать. Потому что трудно. Можно оправдать разные причины, по которым о каких-то вещах нельзя говорить открыто: время не пришло, или многие не поймут, или чревато опасностью для музея. И правда, чревато. В обществе, где до сих пор нет однозначного осуждения преступлений сталинской и вообще советской эпохи, все названные причины уместны, потому и подходить к новому музею с инструментарием объективного анализа — жесткий и немилосердный ход. Обогатительная фабрика, лагерный пункт «Восточный». Фотография, сделанная экспедицией ГМИГ в Чаун-Чукотском исправительно-трудовом лагере. 2015. Courtesy архив Музея истории ГУЛАГа Но Музей истории ГУЛАГа требует подобного анализа и на него претендует. Уровень и опыт исторических изысканий ГМИГ, его коллекция и в целом вид и архитектура музея — закрученная в лабиринт экспозиция, в которой материализован миф об Уроборосе, кусающем себе за хвост, — заставляют отнестись к этому месту со всей серьезностью и рассмотреть его в ряду подобных институций в нашей стране и за рубежом. В ряду музеев, посвященных преступлениям, следствием которых стало уничтожение миллионов людей. Московский музей дорос до этого уровня, несмотря на младенческий, по музейным масштабам, возраст: в своем нынешнем здании в 1-м Самотечном переулке он живет около пяти лет, а вообще создан был менее 20 лет назад. Лагерная география Этот музей — не первый подобный в стране и далеко не единственный. Ассоциация российских музеев памяти, созданная в 2015-м как раз по инициативе Музея истории ГУЛАГа, включает 32 музея из 27 городов России, и стоит о них вспомнить. В Москве в ассоциацию входят еще музей Сахаровского центра с созданной в 1998–2003 годы экспозицией «История тоталитаризма и сопротивления несвободе в СССР» и общество «Мемориал», коллекция которого начала складываться в 1988-м. В 1990 году «Мемориал» открыл музей «Творчество и быт ГУЛАГа», и попали в него не просто предметы быта и созданные сидельцами (в 1920–1960-е годы) поделки. Из 2400 предметов, входивших в 2015 году в собрание, полторы тысячи единиц хранения имели непосредственное отношение к искусству. Там оказались, в частности, графика и живопись выживших в заключении Василия Шухаева. Михаила Соколова, Михаила Рудакова, Бориса Свешникова, Льва Кропивницкого, Юло Соостера. Юло Соостер. Художник в зоне. Карлаг. 1951. Бумага, карандаш. Courtesy Международный Мемориал Избранные листы из той коллекции можно было увидеть в Мультимедиа Арт Музее на выставке «Жертвам политических репрессий посвящается», открывшейся 20 декабря 2017 года, в день, когда в стране с помпой отмечалось 100-летие создания секретной службы под названием ВЧК. И тут уж нельзя не вспомнить, что одновременно в Санкт-Петербурге, в Президентской библиотеке имени Ельцина, открылась выставка «Спасающий меч революции», посвященная образу чекиста в литературе и кино. В Петербурге в работе Ассоциации музеев памяти участвуют, помимо Научно-информационного центра «Мемориал», Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме и Государственный музей политической истории России в особняке Кшесинской. Как и у этих организаций, у всех объединившихся музеев свой бэкграунд, и существуют они в разных условиях. Где-то, как в Томске, Мемориальный музей истории политических репрессий «Следственная тюрьма НКВД» связан с темой «родными» стенами: реконструированный тюремный коридор ведет в камеру для подследственных, воссоздан кабинет следователя, четыре музейных зала открыты в настоящих тюремных камерах. Строго говоря, можно было бы вовсе ничего там не устраивать специально — в настоящей тюрьме и стены кричат о неволе. Первая страница анкеты арестованного Бориса Четверикова, оказавшегося в заключении в Томском ИТЛ в 1945 году. Источник: nkvd.tomsk.ru В Москве, между прочим, такое тоже могло бы быть. В невинную эпоху нулевых всерьез обсуждалась перспектива создания единой музейно-мемориальной сети столицы и передачи ей, помимо спецобъекта НКВД «Коммунарка» (в 2000 году территория была передана Свято-Екатерининскому монастырю), здания Военной коллегии Верховного Суда СССР — Расстрельного дома на Никольской улице (д. 23), где выносили смертные приговоры, а в подвалах и во дворе расстреливали тысячами. Еще год назад очередной собственник здания обещал устроить в нем парфюмерный магазин, демократическая общественность справедливо повозмущалась, требуя устроить в исторических стенах что-нибудь вроде музея политических репрессий. Но признаем, что торговля духАми среди дУхов (призраков) — сильный концептуальный жест: стены напоминают о происшедшем даже в отсутствие музея, и никакой новой начинкой или ремонтами этого не изменить. Разумеется, здание на Никольской не имеет отношения к Ассоциации музеев памяти. Но включенный в нее, например, Мемориальный комплекс жертв политических репрессий 1930–1950-х годов в Екатеринбурге тоже стоит на месте, вписанном в историю репрессий. Это 12-й километр Московского тракта, где похоронена почти 21 тысяча человек. Есть в этом объединении совсем крохотные музеи, вроде созданного учительницей Марией Бояровой Литературно-краеведческого музея в селе Томтор, где в 1952–1953 годах отбывал наказание Варлам Шаламов. Или музея «Память Колымы» в поселке Ягодное Магаданской области — историк и журналист Иван Паникаров открыл его в 1989 году в квартире, в пятиэтажном доме, и расширил в гараже. Здесь поместилась примерно тысяча экспонатов — предметов, с которыми жили люди в лагерях, всего же в коллекции примерно столько же оригиналов документов и около десяти тысяч фотографий. Фрагмент экспозиции музея Ивана Поникарова «Память Колымы». Источник: pamyat-kolymy.ucoz.ru Можно не сомневаться, что это один из самых достоверных музеев памяти. И наверняка не хуже получился бы музей «Магаданская трасса» в поселке Теплый Ключ в Якутии — экспонаты собирал молодежный туристический клуб «Лидер», исследуя следы деятельности Дальстроя НКВД СССР, но места у музея до сих пор нет. Из музеев, не связанных с историей аутентичными стенами, большинство — краеведческие. Открытые в местах, куда люди редко попадали добровольно, — в Эгвекиноте, где в 1946-м был устроен Чукотлаг, Инте, Лабытнанги, Сургуте, Печоре, Сыктывкаре, Певеке, на месте карельских лагерей, они иллюстрируют историю построенных зеками цивилизаций. Но карта ГУЛАГа в целом, конечно, насыщеннее карты Ассоциации музеев памяти. Музей «Пермь-36», открытый в 1995-м на месте заброшенной колонии в деревне Кучино Чусовского района Пермского края, где в 1970-х сидели диссиденты, в это объединение не входит. Пермские власти приложили максимум усилий к тому, чтобы и музея — изначально частного, неподконтрольного государству — не было. Хотя еще в 2004 году Фонд мировых памятников включил «Пермь-36» в список 100 особо охраняемых памятников мировой культуры и была запущена процедура включения музея в реестр всемирного наследия ЮНЕСКО, а в 2013-м музей попал в федеральную целевую программу увековечивания памяти жертв политических репрессий в России, свернутую, впрочем, через год. Фрагмент экспозиции под открытым небом Мемориального музея-заповедника истории политических репрессий «Пермь-36». Источник: perm36.com Руководство Пермского края взяло музей под свой контроль, отменило ежегодный фестиваль «Пилорама» и пресекло любые несанкционированные инициативы на месте. О том, как из музея изгонялись его основатели, рассказывает снятый в 2016 году документальный фильм «Пермь-36. Отражение». Сегодня экспозиция музея поражает сервильностью. Страшные времена в сопровождающих ее текстах называются «сложными», не более того. Режиссер Александр Сокуров, побывавший в музее «Пермь-36» пару лет назад, нашел для него точные слова: «Это наш позор и наша большая вина перед цивилизацией XX века за то, что у нас это было и продолжается. Это наше неизжитое, неоплаканное, неосмысленное и непрощенное». Последняя реплика — ключ к пониманию всех российских музеев памяти, она вполне очерчивает круг стоящих перед ними проблем — осмыслить ГУЛАГ и его изжить. Москва — столица ГУЛАГа Фраза «Повторения не будет, если я…» — последнее, что видит посетитель, покидая Музей истории ГУЛАГа. Фразу предлагается продолжить, и это заигрывание с посетителем одновременно есть попытка уйти от решения, от ответа на вопрос: если я — что? Решение, тем не менее, известно: рассказывать всё, не деля правду на удобную и не очень. Рассказывать о жертвах и палачах. Не только о 17 главных злодеях, чьи портреты мелькают в инсталляции ГМИГа, сменяя друг друга (Сталин, Ежов, Берия, Ягода, Молотов, Ворошилов, Каганович, Косиор, Микоян, Вышинский, Ульрих, Голяков, Жданов, Калинин, Чубарь, Андреев, Крыленко), но о стране, в которой растянувшийся на десятилетия массовый террор стал возможен. О ситуации, в которой одна половина страны сажала другую, или, как минимум, сохраняла равнодушие к бедам другой. К недавней «Ночи музеев» стрит-художник Zoom запустил коллаборацию с Музеем истории ГУЛАГа: рядом c музеем, на бетонной стене, в дождь проявляются портреты десяти жертв — Николая Гумилева, Всеволода Мейерхольда, Бориса Пильняка, Осипа Мандельштама, Александра Введенского, Павла Флоренского, Густава Шпета, Николая Клюева, Михаила Кольцова, Даниила Хармса. Zoom. Портреты Осипа Мандельштама и Александра Введенского из проекта «Дожди истории». 2019. Штукатурная смесь, гидрофобный состав, трафаретная техника. Courtesy Государственный музей истории ГУЛАГа Беспроигрышная акция и потому вызывающая сомнения. На недавней выставке проекта «Последний адрес» в Государственном музее архитектуры звучала документальная пьеса, составленная из протоколов заседаний столичных ТСЖ: они решали, разрешить ли установку таблички в память о репрессированных, живших в этом доме. Так вот, одной из частых причин отказа была безвестность жертвы: «Если бы еще это был знаменитый человек…». Похоже, мы снова натыкаемся на старые грабли, ведь суть массовых репрессий не столько в гибели цвета нации, сколько в том, что попадали под этот каток все. И повторись история сегодня, жертвой мог бы стать любой. Там, где экспозиция ГМИГ касается конкретно Москвы, эта логика присутствует. Самый поучительный и бескомпромиссный, не допускающий разных толкований объект в ней — карта лагерей Москвы. Исследуйте ее — и вы поймете, что Москва была столицей ГУЛАГа не только потому, что здесь принимались главные решения — в том числе сколько доарестовать, чтобы обеспечить ту или иную стройку даровой и возобновляемой рабочей силой. Карта демонстрирует, что лагеря в Москве были за каждым забором: что ни стройка, то тюрьма. Оригинальная дверь Расстрельного дома на Никольской, с цитатой из Мейерхольда на этикетке («Меня здесь били, больного 66-летнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине») оказывается тут так же к месту, как двери квартиры в построенной зеками высотке на Котельнической набережной и входная дверь от помещения треста «Мосодежда» (Ленинский проспект, 30) — это здание строил Александр Солженицын, пока сидел на Калужской площади в лагпункте № 15. Двери. Фрагмент музейной инсталляции. Музей истории ГУЛАГа. Источник: gmig.ru В инсталляции, объединяющей полтора десятка лагерных дверей, есть оригинальные, тех еще времен, двери из камер Бутырской тюрьмы, Владимирского централа и «Лебедевки» — печально знаменитого изолятора в Ленинградской области, заплатанные, с открывающимся окошком двери, привезенные из бывших лагпунктов Дальстроя и Красноярского края, и не просто так туда включены двери дома Стройбюро из ансамбля Болшевской трудовой коммуны, члены которой были в полном составе арестованы. Московская часть музейной экспозиции, открывающаяся дверьми, задает ритм, который кажется идеальным, но дальше что-то случается, в маршруте проявляется отчетливая алогичность, неоправданные акценты, и возникает вопрос: туда ли я попал? Детально обследовав момент создания первых лагерей, процитировав указы, отдав много времени и места теме уничтожения церквей (не только церковнослужителей, но именно церквей — уместны ли тут растиражированные телевидением кадры их разрушения?), экспозиция очень постепенно пробирается к Большому террору 1937 года. А после 1939-го катится галопом, не затрагивая ни репрессий военного времени, ни послевоенного пика арестов — разве что таймлайн сообщает, что жертв тогда было не меньше, чем в 1937– 1938 годах, но никаких деталей. Маленькая изящная инсталляция, посвященная массовым депортациям, коснувшимся миллионов людей, не способна адекватно описать историю, которую страна расхлебывает по сей день. Сюжеты с лженауками отсутствуют полностью, как и расстрел Еврейского антифашистского комитета, и «Дело врачей». Упрекнуть директора музея Романа Романова в ксенофобии язык не поворачивается, тем более что в старой, временной экспозиции все это было. Тогда с чего вдруг такой резкий разворот? Государственный музей истории ГУЛАГа. Вид покрытого листами меди фасада, выходящего во двор. Источник: gmig.ru Навязчивый реверанс в сторону растерзанной репрессиями РПЦ может создать впечатление, что расстреливали и сажали только православных священников. Металлические таблички с двуязычными историями жертв сопровождают посетителей по всему музею, их можно снять и прочесть надписи. Но лишь на одной из них можно обнаружить рассказ о репрессированном пасторе. Наверное, покопавшись, можно обнаружить и муфтия, и падре, и раввина — но значит ли это, что посетитель музея должен копаться? Из Википедии мы знаем, что одних представителей буддистского духовенства в СССР было репрессировано 25 тысяч человек, — где хоть слово о них? Неблагодарное дело — искать недостатки в экспозиции единственного в своем роде отечественного музея вместо того, чтобы рассыпаться в благодарностях. Но недосказанность в таких вещах есть синоним лжи и повод для недоверия. Может быть, со временем недочеты будут устранены, хотя понятно, что места в музее в мало и на всех (жертв) это место рассчитано не было. Но идея Уробороса в лабиринте, придуманном архитекторами Дмитрием Барьюдиным и Игорем Апариным (они же были авторами реконструкции здания) и соавтором экспозиции Егором Ларичевым, не считывается. Потому что хвоста у змея нет. Экспозиция построена на историях отдельных людей, на их историях и принадлежащих им вещах. Талон на написание письма. Темлаг НКВД. 1934. Государственный музей истории ГУЛАГа. Источник: gmig.ru Здесь можно найти отличные видеоинсталляции (автор лучшей — директор музея) и зал памяти, где, как на ежегодной акции «Мемориала» у Соловецкого камня, нон-стоп звучат имена жертв. Но последней ноты, заставляющей испытать катарсис — ну или развести руками — нет. Нужна ли она? И как дать ей прозвучать, не рассказав всего? Сделать это с помощью современного искусства, или оно тут ни к чему? Поиски ответов неминуемо заставляют искать аналогии в других подобных музеях, устроенных не здесь. Тюрьма и воля В мире музеи памяти появились после Второй Мировой войны, и то не сразу. Европейские мемориалы, посвященные Первой мировой, героизировали подвиг павших, но не призывали плакать о сотнях тысяч мирных жертв. Плакать стали позже, разве что Освенцим был преобразован в Государственный музей Аушвиц-Биркенау почти сразу, в 1947-м. В 1959-м открыл первую экспозицию бывший концлагерь, расположенный на территории тогдашнего СССР, в Каунасе — IX Форт. Один из фортов Ковентской крепости, после Первой мировой войны — литовская тюрьма, в 1940-м он превратился в тюрьму НКВД (и после войны какое-то время ею оставался). Но во время войны это был концлагерь — один из редких, откуда заключенные устроили на Рождество 1943 года побег, укрыв грохочущие лестницы тряпьем, чтобы не было слышно. Музей существует по сей день. И там, как и во многих местах, связанных с историей общими стенами, ничего специально не нужно было строить — задача была сохранить всё, что есть. Задачей может быть и необходимость сохранить всё, чего нет, — например, зафиксировать отсутствие стен в центре «Топография террора» в Берлине — музее под открытым небом, открытом в 1987 году в развалинах бывшей штаб-квартиры гестапо (с 1939 года — штаб-квартира имперской службы безопасности), устроенной в бывшем Дворце принца Альбрехта. Фрагмент выставки «Берлин 1933–1945. Между пропагандой и террором» в музее «Топография террора», Берлин, 2010. Фото: Штефан Мюллер. Courtesy Stiftung Topographie des Terrors Как любой музей памяти, это исследовательский центр, уже в новом веке для него построили отдельное здание, но главная экспозиция, которую ежегодно посещает более полумиллиона человек и куда водят всех местных школьников (водили бы их так, в обязательном порядке, в ГМИГ!), — руины, говорящие сами за себя. «Родные» стены помогают Музею террора в Будапеште, открытому на проспекте Андраши в здании, принадлежавшем при Советах Управлению госбезопасности Венгрии, а до этого — тайной полиции фашистского правительства. Это далекий от идеала и максимально заидеологизированный музей — понятно, что террору эпохи социализма посвящено несколько этажей, нацистскому — один, а на том, что к началу войны Венгрия была союзницей Третьего рейха, никто внимания не концентрирует. Но выглядит музей очень убедительным. Потому что правильное место. Даже пафосный козырек с вырезанным в листах железа словом TERROR и танк внутри не мешают. Музей террора, Будапешт. Источник: www.terrorhaza.hu Идеологические перекосы в такого рода музеях — увы, обычное дело. У их создателей свои предпочтения: редко кто готов выложить на всеобщее обозрение факт или документ, представляющий город или страну в невыгодном свете, как это сделали, например, в Музее Эйнштейна в Берне, где лежит под стеклом обращение ученого к швейцарским властям с просьбой позволить ему с женой перебраться из нацистского Берлина в Швейцарию, и рядом — отказ. Представить себе что-то подобное в будапештском Музее террора невозможно. В каком-то смысле это музей-манифест — и, кстати, старый, первый Музей истории ГУЛАГа в Москве, маленький, занявший в начале нулевых кусок здания на Петровке, тоже был манифестом, куда более честным и чистым по жанру, чем в Будапеште: вы спускались по Столешникову переулку среди Louis Vuitton и Gucci и упирались в арку, над которой большие, бросающиеся в глаза буквы складывались в название «МУЗЕЙ ГУЛАГА». Тогда, впрочем, дискуссия на тему отношения к Сталину еще не вошла в российском обществе в нынешнюю ожесточенную стадию, и можно было многое себе позволить. Но во все странах обращение или необращение к теме травмы на музейном уровне было результатом договоренностей, достигнутых обществом или им отвергнутых. Именно поэтому строительство нового Музея обороны и блокады Ленинграда, по поводу которого в обществе до сих пор нет согласия, только началось. И поэтому музеи, посвященные военной травме, стали возникать очень постепенно. Так было даже в Израиле, где только в 1957-м, на горе Герцля в Иерусалиме, был открыт Яд ва-Шем, ставший для многих мемориальных музеев мира образцом для подражания. Его название обычно переводят неточно: Мемориальный музей Катастрофы. На самом деле — музей Катастрофы и Героизма; последнее слово стало именно результатом договоренности: потомки первых пионеров, выигравшие у арабского мира войну за независимость и построившие в пустыне цветущий рай, не хотели рефлексировать на тему истории, в которой их сородичи вынуждены были идти на смерть, как овцы на водопой. Тоннель музея Яд ва-Шем в Иерусалиме. Проект Моше Сафди, 2005. Источник: www.yadvashem.org Яд ва-Шем занимает огромную территорию, на которой нашлось место собственно музею, мемориалу (и не одному), гигантскому информационному и исследовательскому центру, памятникам, Саду Праведников, где в честь каждого, кто спас во время войны еврея, высаживается дерево, и сад давно превратился в лес. В 2005 году комплекс был перестроен и дополнен по проекту знаменитого канадско-израильского архитектора Моше Сафди. И причиной реконструкции стала именно актуальность темы — в мире открылось еще несколько музеев на ту же тему, самым ярким из них стал, понятно, построенный Даниэлем Либескиндом Еврейский музей в Берлине. Представляющее в плане ломаную линию, это изрезанное щелями-окнами здание — само по себе абсолютный художественный объект. А в подвалах музея, в зале «Пустота памяти» — знаменитая инсталляция Менаше Кадишмана «Опавшая листва»: 10 тысяч металлических «лиц», по которым можно ходить. И ходят. Менаше Кадишман. Опавшая листва. 2001. Фрагмент инсталляции в Еврейском музее, Берлин. Сталь. Фото: bellatoris via deviantart.com Эту и другие инсталляции в музее многократно цитировали, о Еврейском музее в Берлине после его открытия в 2001 году говорили все. Израильтяне не хотели отставать. И потому в Яд ва-Шеме появился бетонный тоннель под землей со сходящимися наверху стенами и расходящиеся от него галереи, распределенные по главам трагедии. Но главным объектом Сафди все же остается там старый Детский мемориал — темный зал в форме полусферы, покрытый зеркалами, в которых отражается свеча и звучит непрерывный поток имен детей, ставших жертвами Катастрофы. Сегодня такое архитектурное решение — общее место, пафос заставляет усомниться в его правильности. Но в 1974-м оно казалось настолько революционным, что реализовать его не решились. Сафди смог найти деньги на него только через десять лет — их дала семья, потерявшая в войну ребенка, и с тех пор Детский мемориал в Яд ва-Шеме — главный объект. Известно, что посетивший его индийский чиновник, глава провинции Пенджаб, пригласил Моше Сафди построить мемориальный музей сикхов — и в 2009 году музей был открыт. Понятно, что по многим причинам Израиль и Берлин остаются чемпионами по плотности расположенных на их территории музеев памяти. Причем в Берлине много действительно мемориальных мест, начиная с музея в Карлхорсте, где была ставка Жукова, а потом центр советской разведки и восточной группы войск, и заканчивая виллой Марлир на берегу Ванзе, где проходила та самая конференция, на которой предстояло окончательно решить еврейский вопрос. Там можно увидеть аутентичную обстановку и историческую архитектуру, — а большего ведь и не надо. Мемориальная доска на музее «Дом Ванзейской конференции», Берлин. Источник: www.ghwk.de Этих аутентичных мест в Берлине столько, что строить музеи вроде бы ни к чему. И внедрять в экспозиции созданные по законам современного искусства инсталляции кажется излишеством, способом давления на зрителя, — а то он сам не разберется, куда смотреть. Искусство приходит на помощь, когда «родных» стен нет. Но даже в Москве, покопавшись в окрестностях того же Музея истории ГУЛАГа, мемориальные места можно найти. Прежде всего, это упомянутая выше Бутырка, в основе комплекса которой — единственный сохранившийся в России тюремный замок XVIII века, авторства Матвея Казакова. Это федеральный памятник, из которого уже много лет собираются вывести следственный изолятор № 2, а сломать его по закону все равно нельзя. Вид на Бутырский тюремный замок (Бутырскую тюрьму) со стороны юго-восточной башни, построенной в 1780-е годы. Источник: проект общества «Мемориал» «Топография террора» / old.topos.memo.ru Как было бы славно устроить там музей, тем более что Общественная палата РФ уже в 2013 году это уже обсуждала, и слез, выплаканных в Бутырке за три столетия (там еще Пугачев вплоть до казни сидел), хватило бы на поддержание нужной атмосферы. И музейная функция Бутыркой давно освоена — из местного музея, открытого в 1971-м, можно, например, узнать, что в 1908 году гастролировавший в Москве Гарри Гудини показывал в Бутырке фокус: выбирался из запертого железного гроба. А в 1992-м в одном из корпусов тюрьмы прошла затеянная Иосифом Бакштейном выставка современного искусства. Галина Старовойтова, благодаря которой тот проект стал возможен, напомнила на открытии, что «тюрьма и воля — сообщающиеся сосуды». В принципе, музеи, посвященные теме репрессий, ровно для того и существуют, чтоб эту истину проповедовать и объяснять.