Победа могла прийти в феврале 1945-го

Берлин мог пасть еще в феврале 45-го. Так считал известный советский военачальник генерал-полковник в отставке Анатолий Мережко. Его фронтовая судьба была неразрывно связана с 8-й гвардейской армией, вместе с которой он прошагал до Берлина от самой Волги. Под Сталинградом состоялось его боевое крещение, когда лейтенант Мережко поднял в атаку взвод и ручными гранатами «заставил замолчать несколько огневых точек противника». Скупые строчки наградного листа красноречиво свидетельствуют о мужестве этого человека. Назначенный офицером связи в штаб армии Василия Чуйкова, он вместе с легендарным полководцем защищал Сталинград, освобождал Украину и Польшу, форсировал Вислу и Одер, брал Зееловские высоты и штурмовал Берлин. А в ночь на 1 мая 1945 года привел к Чуйкову генерала Кребса, которому Геббельс поручил склонить советское командование к перемирию. Свидетелем тех последних драматических часов войны и стал тогда гвардии майор Мережко. К сожалению, интервью это Анатолий Григорьевич уже никогда не прочтет – в декабре прошлого года его жизнь трагически оборвалась. Танки форсировали Вислу под водой - Наши историки об этом стараются помалкивать, - начал наш последний разговор Анатолий Григорьевич. - О том, что Берлин мог бы капитулировать еще зимой. Если бы не американцы. Из-за них нам тогда раньше пришлось начинать Висло-Одерскую операцию… - В августе 44-го, после того, как мы форсировали Вислу, - стал вспоминать генерал, - войска нашего 1-го Белорусского фронта захватили Магнушевский плацдарм. Пехота дралась уже на том берегу, а поддержать ее было нечем – чтобы переправить танки, надо строить мосты, а это за один день не делается. Чтобы не снижать темп наступления, Чуйков приказал танки переправить на другой берег по дну реки. Законопатили щели тряпками, наварили трубы на воздухозаборники - и вперед! Немцы были ошеломлены, когда увидели наши «тридцатьчетверки», выползающие на берег из-под воды… Примерно в это же время войска маршала Конева, который командовал 1-м Украинским фронтом, южнее овладели Сандомирским плацдармом, Красная армия перешла в оборону и стала наращивать силы для броска к Берлину. – Я был тогда помощником начальника оперативного отдела штаба армии, - вспоминает Мережко. – Спал по два часа в сутки, нередко - прямо на карте. От телефонов не отойти - через меня шли доклады наверх – Жукову, и распоряжения вниз – командирам корпусов и дивизий. Наступление было запланировано на 21 января, но американцы возомнили себя вояками и начали накануне операцию в Арденнах. Немцы их окружили и дали как следует по мозгам. Черчилль с Рузвельтом давай теребить Сталина, чтобы тот быстрее наступал в Польше. И вместо 21 января мы пошли в атаку на десять дней раньше, причем на плацдарм еще не переправились - ни 1-я танковая армия Катукова, ни Войско Польское. Артиллеристы первую линию обороны противника смели с лица земли как ураганом, войска рванули вперед. Темп наступления был такой, что немцы едва успевали удирать. Город Лодзь, помню, захватили за несколько часов, подошли к Познани и… остановились. Это была старинная, хорошо укрепленная крепость, через которую проходили основные транспортные коммуникации в сторону Берлина. Чтобы проломить стены толщиной в несколько метров, требовались тяжелые орудия. А где их взять? Крепость можно было бы обойти, но тогда войска на Одерском плацдарме остались бы без снарядов. Потому что через Познань в сутки можно было пропускать сорок пар эшелонов с боеприпасами. И чтобы овладеть цитаделью, которую защищал 65-тысячный гарнизон эсэсовцев, войскам 1-го Белорусского фронта понадобился целый месяц. - Думали, захватим ее сходу, - сокрушается Мережко, - а только 23 февраля взяли эту крепость. Из-за нее, проклятой, меня чуть не расстреляли тогда. «И тогда Чуйков приказал меня расстрелять...» Гвардии майор Мережко не протирал штаны в штабе, как могут подумать другие фронтовики, а целые дни проводил на передовой. Занимался рекогносцировкой, наносил данные на карту, согласовывал сроки и рубежи атаки. Однажды его вызвал начальник штаба армии и посадил в своем кабинете дежурить у телефона. - Он сказал, что несколько суток не спал и валится от усталости с ног, - вспоминает Анатолий Григорьевич. – Говорит: «Пойду, прилягу, а ты отвечай на звонки и по пустякам не буди». Мережко заварил крепкого чаю, сел за стол, уставленный кучей телефонов, но спокойного дежурства не вышло – в 12 часов ночи по «ВЧ» позвонил адъютант Жукова. Поинтересовался, кто у аппарата, попросил оставаться на проводе и предупредил, что передает трубку командующему фронтом. - Я пододвинул тетрадки, - продолжает Мережко, - взял ручку, приготовился записывать. На том конце провода возникла пауза, потом раздался голос Жукова: «Немедленно разыщите Чуйкова и передайте, чтобы подтянул к воротам крепости тяжелую артиллерию, поставил на прямую наводку, открыл огонь и к утру ворвался внутрь. Надо с этой крепостью кончать, мать ее!.. Повторите!» - Я повторил и пошел будить начштаба, - вспоминает Анатолий Григорьевич, - только про «мать» повторять не стал, за что меня потом Жуков интеллигентом стал обзывать. - Стучусь в соседнюю комнату, - продолжает рассказ Мережко, - а там - начштаба пьяный в дрезину, храпит на топчане. Я его толкаю - Жуков на проводе!.. Он отмахивается: отстань! Ну, думаю, надо ж до такой степени напиться. Вернулся в его кабинет, записал приказ в журнал и продиктовал по телефону заместителю Чуйкова. Утром, сменившись с дежурства, рухнул на койку. Только уснул, будят: «Бегом к Чуйкову!» Плеснул в лицо холодной водой, и – в штаб. - У командарма был свой узел связи, - продолжает свой рассказ Анатолий Григорьевич, - в аппаратной сидят девицы, бледные от страха, в углу - угрюмый начштаба. Чуйков в нижней рубахе мечется с плеткой по комнате, и кроет по-боцмански – то в Христа, то в спасителя: «Ты что, сволочь, не выполнил приказ командующего фронтом?» Я отвечаю, что несколько раз будил начштаба, а он отмахивался. Тот выкручивается: «Нет, не будил». Командующий замахивается плеткой: «Сейчас как врежу! Будешь мне врать на начальника штаба!». Машинально хватаюсь за кобуру, а Чуйков кричит: «Ах ты, такой-сякой, стрелять в меня вздумал? Разоружить его!» Сняли с меня ремень с пистолетом, командарм продолжает допрос: «Почему не выполнил приказ Жукова? Знаешь, что за это положено? И вызывает коменданта: «Бери автоматчиков, выведи за околицу и расстреляй! Я сейчас позвоню в трибунал, чтобы оформили приговор на расстрел за невыполнение приказа командующего фронтом. А вы его там где-нибудь закопайте!» - Представляете мое состояние? – Анатолий Григорьевич суровеет лицом. – Вывели в поле, автоматчики передернули затворами и смотрят на коменданта, ждут команды. А он - мой товарищ. Говорит: «Как я тебя буду расстреливать, если мы друзья? Я в тебя стрелять не смогу». - Я отвечаю: «Выполняй приказ! Только что теперь родителям скажут? Что их сын предатель? И прошу: «Ты после расстрела сними с меня ордена и отошли родителям. Все же я заслужил кое-что на войне…» Стоим, смотрим друг на друга. Я стараюсь запомнить каждую травинку, каждое облачко на небе, а комендант молчит. Чувствую, как пролетает каждая секунда жизни, и думаю – почему так глупо суждено погибнуть? Пасть от своей, русской пули, пройдя от Сталинграда до Берлина. Вдруг сзади конский топот. Подскакивает адъютант Чуйкова Федька: «Отставить расстрел. Василий Иваныч разобрался, в чем дело. Начштаба признался, что виноват». Ну, мы тут с комендантом и вздохнули от облегчения… После войны, приглашенный на юбилей маршала Мережко спросил у Чуйкова: настоящий все-таки планировался расстрел? - Ты знаешь, - обнял его за плечи Василий Иванович, - надо было тогда начштаба прижать. Чтобы он признал свою вину. Поэтому и пришлось ломать комедию – с трибуналом и расстрелом. Прости! Как заставил Жукова погасить фары После захвата Кюстринского плацдарма все стали ждать скорой победы, так как от Одера до Берлина оставались всего сутки танкового марша. - Мы готовы были идти на германскую столицу, не останавливаясь, - вспоминает Мережко, - но Ставка решила иначе – чтобы не получить удар в спину из Восточной Померании, где немцы создали группу армий «Висла», наш фронт развернули на север и бросили на помощь Рокоссовскому. И только потом, когда силами двух Белорусских фронтов мы их там разгромили, Сталин решает продолжать наступление на Берлин. Когда Жуков дал команду установить прожектора на Зееловских высотах, мы несколько суток ползали и расставляли их так, чтобы луч прожектора давал направление наступления каждому батальону. Чуйков был против этой затеи, и считал, что от ударов артиллерии поднимутся тучи грязи и дыма, будет темно, как ночью. Но Жуков испытал прожектора на учениях и остался доволен – лучи уверенно пробивали дым от разрывов. - И вот накануне наступления, - продолжает рассказ Мережко, - Чуйков отправляет меня встречать Жукова - чтобы тот не заблудился по пути на наш наблюдательный пункт. Я выехал километров за двадцать, остановился и жду. Смотрю – на дороге замаячили фары. Останавливаю колонну, бегу к машине Жукова и кричу: «Товарищ маршал, прошу дать команду погасить огни!» Он – ни в какую: «Ты что? Да мы им сейчас как засветим!..» Я настаиваю: «Товарищ маршал, это они нам так засветят - мало не покажется!.. Не погасите фары, колонну дальше не поведу!» Жуков свирепеет: «Что?.. Как это – не поведу? Под трибунал захотел?» Я отвечаю: «Расстреливайте меня, но вас под огонь подставлять не буду! Я отвечаю за вашу жизнь, и если фары не погасите, немцы засекут!» В общем, кое-как удалось уговорить Жукова выключить фары. Колонна едва тронулась, а немцы уже начали артналет по дороге – так, на всякий случай. Спасло каменное здание на повороте, которое приняло в себя все осколки. Поворачиваюсь к Жукову: «Видите, товарищ маршал? Если бы фары горели, от колонны только пыль бы осталась!..» Жуков нахмурился и ничего не сказал. А я, когда приехал, доложил Чуйкову об инциденте. Тот улыбнулся: «Молодец! Все правильно сделал». Зееловские высоты Пока прожектора расставляли, трое суток прошло. Прилег отдохнуть прямо на столе, только глаза закрыл, толкают в плечо: «Бегом на НП!» Заскакиваю в блиндаж Чуйкова, а там уже Жуков: «Вот что, майор, отправляйся к командиру корпуса Шеменкову, и передай: если не возьмет Зееловские высоты, я его разжалую до сержанта и лишу звания Героя!» И так далее - по командиру каждой дивизии – «разжалую и лишу!» В сопровождении отглагольных прилагательных, которыми так богат русский язык. Потом требует все это повторить. Я повторяю, но без словесных «украшений». Жуков поворачивается к Чуйкову: «Откуда ты такого интеллигентного сталинградца взял, твою в господа-бога-душу-мать?» Чуйков на меня глянул исподлобья: «Ну-ка, повтори, как следует!» В общем, пришлось повторять до последнего слова... Бегу в темноту – вокруг снаряды рвутся, грохот, кутерьма такая идет, не поймешь, где что - еще ночь даже не закончилась. Чудом нашел КП Шеменкова, докладываю: «Товарищ генерал, командующий фронтом передал, что разжалует до сержанта, и звания Героя лишит, если не ворветесь в полдень на Зееловские высоты…» - Так и сказал? – недоверчиво смотрит Шеменков. - Еще хуже, товарищ генерал, - отвечаю. – Просто не могу все слова повторить… Генерал покачал головой, подошел к своему радисту: «Ну-ка, солдат, дай твою шапку, а ты возьми у меня папаху. Забрал его автомат и вздохнул: «Раз такое дело, сам пойду вперед…» Ну, Афанасий Дмитриевич, конечно, поостыл потом, стал боем руководить с командного пункта, а я рванул дальше. Добрался к генералу Дуке, а тот уже на Зееловских высотах, говорит: «Видишь, мои танки горят на вершине? Артиллеристы снарядами только низину обработали, а у немцев позиции на обратной стороне холма. Если мы их бомбами не сковырнем, будем дальше людей терять. А насчет того, что звания Героя отнимет, то не он мне его давал. Пусть идет к такой-то матери…» Михаил Ильич был до этого командиром партизанского отряда на Брянщине и маршалов не боялся. В общем, целый день вели безрезультатные бои. И только 17-го начали прорываться вперед. Но из-за того, что фронт Жукова застопорился на Зееловских высотах, Сталин двинул в сторону Берлина Конева. И началось, как вы знаете, соревнование фронтов. Кто быстрее возьмет столицу Третьего рейха? Генерал Мережко вспоминает, что когда армию Чуйкова повернули на юг, на ее пути немцы особо не сопротивлялись. В составе 8-й гвардейской было много сталинградцев, имевших опыт уличных боев – они вспарывали берлинские кварталы, как штыком консервную банку. - Мы шли так стремительно, что немцы не успевали бежать, - говорит Анатолий Григорьевич. – Разворачиваем НП в каком-то здании, вижу - кабинет с дубовым столом. Как раз для нашей карты. Сбросил с него скатерть. Слышу – кто-то стонет. По углам посмотрел – никого. Открываю двери соседней комнаты – там немецкий полковник в ванне с перерезанными венами. И на крючке - его китель с железными крестами. Он его снял, чтобы кровью не заляпать. До сих пор жалею: почему не взял тогда его на память, как трофей? - Зову коменданта, - продолжает вспоминать Мережко, возмущаюсь: «Твою господа мать! Что ж ты здание как следует, не проверил?..» Только тот ушел, из другого коридора, где узел связи планировался, еще один немец выскакивает. Наши девчата хватают винтовки – и за ним! Тот на чердак, чтобы на крышу попасть, вышибает окно и с криком «Гитлер капут!» прыгает вниз. Сошел с ума, наверное, когда наших связисток с оружием увидел. Ну, а через несколько дней, когда заступил на дежурство, принимаю срочное донесение: немцы машут белым флагом! Наши прекратили стрельбу, ведут их в штаб дивизии – три человека с переводчиком. Они говорят: «Просим организовать коридор для прохода представителя немецкого командования». Объявили временное перемирие, и вскоре появился высокий, стройный офицер, одетый с иголочки. Китель и брюки выглажены, чистейшая рубашка – когда кругом грязь и дышать нечем от кирпичной пыли. Это был начальник штаба 56-го танкового корпуса, который, конечно, своим внешним видом произвел впечатление. Он спросил - если советское командование согласно, то для переговоров прибудет начальник Генштаба сухопутных войск немецкой армии Кребс. Стенограмму допроса вели драматург и поэт Чуйков в это время находился в политотделе штаба армии, куда его пригласили поужинать в компании известных писателей и поэтов. Пока накрывали на стол, Тихон Хренников и Матвей Блантер по очереди играли на трофейном рояле. Политработники готовились к празднику, но Чуйкова позвали к телефону, и он уехал на свой передовой КП. - Среди офицеров штаба, кстати, - недовольно морщится Мережко, - к этой встрече Первомая было отвратительнейшее отношение. Кругом бой идет, люди гибнут, а в политотделе великий праздник, видите ли. В рейхстаге еще немцы сидят, а на куполе уже красный флаг водрузили. Под утро 1 мая на участке 110-го полка 27-й дивизии был прекращен огонь, и Кребса с адъютантом перевели через линию фронта. Чуйков ждал парламентеров несколько часов. - Кребс с первой минуты переговоров начал брать в руки инициативу, - вспоминает Мережко, - не ожидая вопросов, сразу заявил: «Господин генерал, я уполномочен вам первому сообщить, что фюрер покончил жизнь самоубийством». Чуйков невозмутимо отвечает: «А мы знаем!..» И у Кребса карта бита! Хотя никто из нас об этом, конечно, не знал. Вот так начались эти переговоры, которые с четырех часов утра длились до часу дня. Немцы просили перемирия, а мы настаивали на безоговорочной капитуляции. Стенограмму исторической встречи, кроме адьютанта, вели еще двое - драматург Всеволод Вишневский и поэт-песенник Евгений Долматовский. Не было блокнота только у Матвея Блантера – автора легендарной «Катюши». Потому что он был композитором и больше привык писать не слова, а ноты. - Вишневский, кстати, едва не сорвал переговоры, - вспоминает Мережко. – Часто вскакивал и грубил Кребсу, обвинял его, что Германия нанесла нам колоссальный урон и генерал теперь должен за это ответить. Драматург не догадывался, что Кребс, хоть и пришел с переводчиком, но в совершенстве владел русским языком. Генерал прекрасно понимал советского писателя, однако дипломатично держал паузу, и это ему удавалось с большим трудом. Положение спас Чуйков. - Василий Иванович меня подозвал, - вспоминает Мережко, и шепчет на ухо: «Скажи этому писателю, что если еще раз вскочит, я его выставлю за дверь!» Мережко так же – на ухо, передал слова командарма Вишневскому и тот больше не проронил ни слова… - Кребс о ходе переговоров пытался докладывать Геббельсу, но у них не ладилось со связью, - вспоминает Анатолий Григорьевич. - Мы предложили протянуть провод от Чуйкова до Геббельса. Тот сразу согласился и выделил связисту адъютанта с переводчиком, чтобы они отвели его в имперскую канцелярию. Через некоторое время из рейхсканцелярии раздался звонок – все в порядке! Там сел с телефоном наш солдатик, спрашиваем у него: «Как там, немцы тебя не обижают?» Он бодро рапортует: «Нет, даже сигаретами угощают! Хорошие ребята, я с ними уже дружу!.» Но время шло, и когда Кребс доложил Геббельсу, что русские не идут ни на какие уступки, а требуют безоговорочной капитуляции, тот потребовал от генерала прекратить переговоры и вернуться обратно. - По лицу генерала было видно, как он не хотел туда возвращаться, - вспоминает Мережко. – Очень не хотел, всячески тянул время. В тот же день нам сообщили, что Геббельс отравил семью и себя. А вслед за ним покончил с собой и Кребс. Я потом узнал его по бритой блестящей голове среди трупов, сваленных в фонтан рейхсканцелярии. После переговоров гвардии майор Мережко сдал дежурство, рванул к Бранденбургским воротам, оттуда - короткими перебежками к каналу, лег за постаментом разбитой статуи, достал маузер и сделал выстрел по рейхстагу. Он знал, что до победы несколько часов, и торопился на его стене поставить свою точку. Всю войну берег для этого пулю…