Существует ли контракт власти и населения?

Владимир Шаров. Перекрестное опыление: Время, место, люди. Сборник эссе. – М.: ArsisBooks, 2018. Неписаный «контракт» (договор, консенсус) власти и населения – что это такое? Научный ли термин, концепт, фиксирующий нечто важное в социально-политической реальности? Или хлесткая публицистическая метафора, указывающая на иллюзии электората? Или нестрогий синоним мифологемы «наш особый путь»? Или иное название «гражданского общества»? Или новая формула для такого поведения подвластных, которое прежде называлось «поддержкой» или «приспособлением»? Или еще что-то? Понятие (или метафора) неписаного, негласного «контракта» сегодня используется очень широко – применительно и к нашим дням, и к прошлому. Популярными стали представления, будто в позднесоветское время население заключило с властью контракт: «права, свободы и достаток в обмен на мир – лишь бы не было войны». В странах так называемой «родной демократии» – иной контракт: «лояльность в обмен на достаток и невмешательство в частную жизнь». «Главная цель неписаного “договора” власти с обществом – “превращение гражданина в потребителя”. В обмен на социальные гарантии и минимизацию вмешательства в частную жизнь режим получает политическую лояльность. На первый план в жизни людей выходят сугубо материальные ценности» (Александр Бобраков-Тимошкин. У нас была нормальная эпоха. 1970-е годы в Чехословацкой Социалистической Республике. – Неприкосновенный запас. 2007, №2). Едва ли не общепринятым стало понимание «контракта нулевых» как «население отдало гражданские и политические права и свободы в обмен на порядок и достаток», а «посткрымского контракта» как «население отдает права и благосостояние в обмен на чувство причастности к державному величию». «К весне 2014 г. государство предложило в обмен на лояльность уже не рост благосостояния, а чувство – ощущение принадлежности к встающей с колен великой державе. Это очень сильная эмоция, и в ответ государство теперь требует от населения не только лояльности, но и готовности к самоограничению» (Ведомости. 17 января 2016. Дряхлеющий общественный договор. Обозреватель Борис Грозовский о том, что нового контракта между властью и обществом не предвидится). Однако остается далеко не ясным, что именно представляет собой «контракт», как и почему он действует и при каких условиях действовать перестает. Историк, культуролог, прозаик Владимир Шаров (1952-2018) предложил и подобно разработал свою гипотезу «негласного контракта» в России. Конечно, основа авторитарных режимов – насилие, а не «контракт», будь он писаный или неписаный, гласный или негласный. «Контракт» – это дополнительный, но очень важный идейный компонент. «Убеждение, которое власть вполне цинично использует и одновременно искренне разделяет» (с. 190). Если это убеждение составляет и «веру самого народа, тогда уже никаких концов не найдешь. Не скажешь, что это – самообман, правда или просто ловкое мошенничество» (с. 190). Какое же убеждение (точнее – переплетение нескольких убеждений) исторически составляло в России «контракт» и во многом не изжито сегодня? Это особое понимание ценности территории, роли государства и предназначения России. В эссе «О сырьевых и несырьевых странах: письмо Александру Эткинду» Шаров-историк начинает «с того, что хорошо известно: средневековая Русь долгое время все, ей необходимое за границей – от людей до товаров – покупала на меха, “мягкую рухлядь” а в XVIII веке все тот же Урал больше денег, чем мехами, давал стране своими чугунолитейными заводами» (с. 184). Экономически понятное в этом смысле «обожествление» территории было прямо подкреплено и обосновано доктриной, созданной в тиши монашеских келий: «Москва – третий Рим, а четвертому не бывать». В эссе «Октябрь семнадцатого года и конец истории» автор показывает логические и психологические следствия этой доктрины, принятой населением. Если «четвертому не бывать», если Третий Рим заканчивает собой историю и ведет человечество в Землю Обетованную, то миссия русских царей «заключалась среди прочего в расширении территории Святой Земли, то есть в переходе в их подданство новых и новых стран и народов. Выполнялось все это вполне успешно. В течение четырех столетий территория Земли Обетованной, находящаяся под скипетром сначала Рюриковичей, потом Романовых, неуклонно и практически безостановочно расширялась» (с. 223). Расширялась настолько быстро и эффективно, что к концу девятнадцатого века «вся думающая Россия не сомневалась, что грядущий ХХ век во всех отношениях будет веком России» (с. 228). Владимир Шаров очень убедительно – для меня, во всяком случае – показывает и доказывает, что большевики, захватившие власть и декларативно разорвавшие со «старым миром», на самом деле подхватили, сохранили в неприкосновенности и еще настойчивее взялись выполнять прежний «контракт». «Так что не случайно всю советскую эпоху империя росла как на дрожжах, территория же ее врагов сокращалась, будто шагреневая кожа. В итоге к 1980 году сферой нашего влияния сделалась Восточная Европа, Восточная, Южная и Западная Азия, Африка, а также Латинская Америка, которую прежде контролировали Соединенные Штаты. Соответственно, каждый, кто во главу угла собственного понимания мира ставил расширение территории новой Земли Обетованной, не мог не признать, что советская номенклатура справляется с этим на “хорошо” и “отлично”» (с. 241). Насколько распространено было такое понимание в советское время, мы не знаем и уже не узнаем. Владимир Шаров высказывает предположение, что коллективизация, голодомор, массовые аресты и казни многим казались неизбежной платой, пусть и очень высокой, за то, чтобы спасти Землю Обетованную, нашу осажденную миром Зла одинокую твердыню Добра, чтобы исполнить великую миссию России в человечестве. «Конечно, я понимал, что в этих людях была, не могла не быть, бездна страха, но совсем не понимал, как им удавалось со своим страхом жить. Понять это было тем более трудно, что в моей жизни ничего подобного не было» (с. 201). Размышления об этом привели историка к двум взаимосвязанным решениям. Во-первых, «контракт» включал в себя согласие с тем, что государство в интересах дела имеет право «без какого-либо ограничения бить нас, “верных своих”, правда, при одном-единственном условии: территория Святой земли должна расти и расти. Последним, в частности, объясняется нынешняя популярность Сталина» (с. 194). Во-вторых, «и сейчас многие в России, несмотря ни на что, ощущают себя неотъемлемой частью некоего организма. Как кажется, страны надо сравнивать и по уровню этой самой коллективности сознания, убеждения в неотличимости и неотделимости твоей частной судьбы и твоей частной жизни от жизни общенародной» (с. 189-190). Речь идет не об умении и желании объединяться ради эффективных коллективных действий, не о самодеятельности и «горизонтальных связях» (с этим у нас не очень хорошо), речь о том согласии, которое формулируется словами «как всем, так и нам». Тем более что народ у нас, хоть и считает себя святым, но полон самоуничижения, замечает автор и взрывается горьким сарказмом: «Только и слышишь, что мы косны и неповоротливы, ленивы и бунташны, оттого иначе как строгостью с нами нельзя. Только благодаря власти, ее предвиденью и ее провиденью, ее замыслам, ее уму и дальновидности, ее готовности нашими телами выстлать дорогу в иные страны и на наших костях строить новые города, мы сейчас не последние люди» (с. 192-193). С таким «контрактом», утверждает Владимир Шаров, связан особый взгляд на войну. Конечно, все ее боятся и ее ненавидят, но «шесть веков беспрерывного приращения территории объяснили людям, что война, как она ни страшна, предприятие не бесполезное (особенно когда ее ведешь малой кровью и на чужой территории), сказали им, что со всех точек зрения правильно при случае приторочить к себе новый кусок, а потом, терпя до последнего и не считаясь ни с какими жертвами, его удерживать» (с. 191). Так сказано в эссе «О сырьевых и несырьевых странах», написанном в декабре 2012 года, и в прогностической силе с этих слов историка всем нам предстояло убедиться уже вскоре.