«Да, колоннада нам нужна»: как советские архитекторы нашли компромисс между строгим модернизмом и стремлением к новой классике

Отрывок из книги «Постконструктивизм. Власть и архитектура в 1930-е годы в СССР» — о том, почему советским архитекторам 30-х пришлось перейти от строгого конструктивизма к торжественной сталинской неоклассике. Жилой дом в Свердловске. Архитектор Петр Оранский. 1932 год Волна архитектурных подражаний «под классику» в современной России за последние пару лет стала одной из главных тем архитектурных дискуссий. В России советской таким этапом была эпоха постконструктивизма, переходная форма между строгим конструктивизмом и торжественной сталинской неоклассикой. В январе в издательстве «Буксмарт» вышла монография «Постконструктивизм. Власть и архитектура в 1930-е годы в СССР». Strelka Mag публикует отрывок о том, как партийные архитекторы, вчерашние студенты, были обескуражены заказом «обратиться к наследию», ведь классики они не знали, а времени для «критического осмысления» у них просто не было. Официальная установка («присвоение» классики) Санаторий в Сочи. 1934 год Очевидно, что для группы «партийных архитекторов», занявших в 1931–1933 годах позиции «трансляторов» воли властей архитектурному сообществу, использование наследия было прежде всего догмой, и установка эта практически не осмыслялась и не интерпретировалась. К. С. Алабян, А. Г. Мордвинов, И. Л. Маца и присоединившиеся к ним А. К. Буров и А. В. Власов во время дискуссии 1933 года избегали более развёрнутых высказываний, чем спущенные сверху указания о создании нового стиля «только на базе критически осмысленного наследия». Они предпочитали лишь многократно цитировать известные формулировки из Резолюции по конкурсу на проект Дворца Советов и редакционные статьи из архитектурных журналов. В чём заключается «критическое осмысление», как использовать этот материал — на это ответов или не было вовсе, или они сводились к поверхностным и беспомощным рекомендациям вроде «чрезвычайно поучительно и полезно использовать приёмы, применяемые, скажем, при планировке Акрополя, или Версаля, или площади Петра в Риме и т. д. Мы вовсе не должны быть „новаторами“ только ради новаторства». В действительности вчерашние студенты-вопровцы, формировавшие «генеральную» линию советской архитектуры, были обескуражены: они просто не знали классики. Выяснилось, что они получили «неправильное» образование! Пропедевтика братьев Весниных, И. А. Голосова, Н. А. Ладовского, В. Ф. Кринского в 1932 году неожиданно оказалась не востребована, более того, она принципиально расходилась с директивами «заказчиков». Вместо знакомства с «увражами», изучения ордеров и истории архитектуры молодые «партийные архитекторы» были вооружены аналитическим методом проектирования и не знали, как его применить в новых условиях. Жилой дом-башня в Свердловске. 1932 год Неудивительно, что в одном из самых первых номеров «Архитектуры СССР» (1933. No 3–4), где была опубликована дискуссия о наследии, передовая статья посвящалась реформе архитектурной школы, вопросам подготовки новых архитектурных кадров и жёсткой критике существовавшей образовательной системы. Критика ВХУТЕМАСа, АСИ, МИГИ, МВТУ и т. д. звучала очень болезненно, так как в ней содержалась личная обида бывших студентов на педагогов «старого образца» и «неправильное обучение». «Само преподавание основных архитектурных дисциплин — проектирования, композиции и т. д. — оказывалось сплошь и рядом разбитым на абстрактно-формальные категории, уводившие студента в сторону от живого и жизненного содержания архитектурной работы, от строго научного изучения этого содержания и творческого подхода к его архитектурному осмысливанию. Вместо этого будущий архитектор воспитывал в себе формальный подход к каждому конкретному архитектурному заданию, механическое разложение этого последнего на отвлечённые категории формы, объёма, массы, пространства, поверхности и т. д. Это оперирование формалистическими абстракциями мешало и глубокому изучению важнейших формальных проблем архитектуры, ибо рассматривало эти проблемы как своего рода самоцель, как самодовлеющие и независимые от вкладываемого в них содержания Категории». Электроподстанция Московского метрополитена. Архитектор Даниил Фридман. 1934–1937 годы Здесь стоит отметить, что именно выпускники 1928–1930 годов стали самыми яростными борцами с авангардом. Полное отторжение полученных ими знаний (в отличие от выпускников первой волны — 1924–1926 годов), возможно, говорит и о допущенных педагогических ошибках при обучении второго потока амбициозных молодых архитекторов, и разочаровании, как выяснилось впоследствии, из-за «потраченного впустую времени». Со временем выпускники 1928–1930 годов уже прямо говорили о том, что ВХУТЕМАС калечил людей, приводя в пример Леонидова и Ладовского. Перед лицом новых установок партии они чувствовали себя совершенно беспомощно: не было не только знаний, но и мастерства, и даже умения копировать. У некоторых хватало смелости признаться: «Мы могли бы коллективно поработать, помощь нам нужна в овладении приёмами и средствами архитектурной выразительности. В этом отношении коммунисты и комсомольцы ещё очень слабы», «Часто нужно удивляться выступлениям наших отдельных коммунистов, над которыми беспартийные смеются. И надо сказать, что теоретически мы очень отстали. Без теоретической мысли мы не будем иметь правильных высказываний… Мы пошли в Академию, чтобы там теоретически подковаться». Действительно, как уже отмечалось в первой главе, эту плачевную ситуацию должен был исправить специальный факультет ФАУ при Академии архитектуры, существовавший с августа 1934 по 1940 год. «Это была своего рода „заочная аспирантура“, где значительная часть архитектурного актива Москвы в течение 2–3 лет без отрыва от производственной работы должна была усовершенствоваться в области истории архитектуры и искусства…» Вплоть до 1936 года отчаянно пытались защищать архитектурную школу авангарда и С. Лисагор, и А. Веснин, и М. Барщ. Характерно, что в 1934 году, несмотря на критику «формального» образования, была издана книга «Элементы архитектурно-пространственной композиции» В. Кринского, И. Ламцова и М. Туркуса, подводившая итоги десятилетнему чтению курса по дисциплине «Пространство» во ВХУТЕИНе и АСИ и, что важно, официально утверждённая как учебное пособие для архитектурных вузов. Профессора Академии, в частности А. Г. Габричевский, видели своей целью научить аспирантов анализировать наследие. Габричевский пытался внедрить новую систему преподавания истории и теории архитектуры, опирающуюся на «углубленный монографический анализ выдающихся памятников мирового зодчества» и прямую взаимосвязь аналитической, исследовательской и практической деятельности аспиранта. Используя наработки ГАХН 1920-х годов, он предлагал различные инструменты исследования и понимания наследия, по сути, находясь в поле формального анализа — в той же степени, в какой пропедевтический курс ВХУТЕМАСа основывался на формальном анализе пространства, формы, пластики поверхности. Но, несмотря на блестящую программу и новые методы обучения, «высокопоставленные» аспиранты на занятия практически не ходили, предпочитая осваивать наследие прямо на рабочем месте. Со временем понятие «освоение» по отношению к искусству прошлых эпох для них полностью слилось по смыслу с понятием «присвоение», что спровоцировало даже некоторую смысловую игру в репликах отдельных архитекторов. Для иллюстрации интересно сопоставить два высказывания. А. Аксельрод на комсомольском собрании заявлял, что молодым архитекторам нужно «дать возможность научиться присваивать, нельзя освоить, если не научишься грамотно вычерчивать колонны… Мы стоим на таком пути, что бояться нечего даже эклектики». А так откликался на это жонглирование словами А. Веснин: «Теперь же слово „использовать“ надо выкинуть и заменить его словом „усвоить“, т. е. понять и превзойти. Но это отнюдь не значит „присвоить“, как это теперь принято говорить, и делать». Так как словоупотребление для культуры 1930-х годов, ставшей сверх всякой меры вербальной, крайне важно, стоит обратить внимание на то, что Веснин как педагог применяет слово «усвоить» в образовательном контексте, тогда как в директивах правительства звучит более техническое слово «освоить» (можно сравнить с «освоением техники» или «освоением Арктики»). У «партийных архитекторов» оно уже превратилось в более понятный и чаще используемый термин «присвоить», который можно сравнить с «присвоением мастеров», описанным в первой главе. Проект первого дома Ленсовета. Архитекторы: Игорь Фомин, Евгений Левинсон. 1931–1935 годы В конце концов, советские зодчие осознали себя законными наследниками всех исторических эпох и стилей, которые могут обращаться с этим богатством так, как захочется. Бывший вопровец М. Мазманян на съезде в 1937 году заявил «капиталистическим архитекторам»: «Хотя Акрополь находится на вашей территории, но его наследниками являемся мы». Элементы классики брались в произвольном порядке и с жадностью использовались. У Д. Д. Булгакова, Д. Ф. Фридмана, И. А. Голосова, П. А. Голосова, В. Н. Владимирова, Г. И. Луцкого, Е. А. Левинсона, В. О. Мунца, И. И. Фомина, И. Ю. Каракиса игра с масштабами и формами, интерпретации классических деталей получались талантливыми, изысканными — в зависимости от вкуса, художественной культуры и опыта автора. У неофитов выходила перенасыщенная, бутафорская эклектика, о которой М. Я. Гинзбург отзывался как об «удивительной творческой нечистоплотности». Методы работы с наследием, которые применяла эта группа архитекторов, откровенно изложил А. Мордвинов в конце 1934 года. В своей речи он развернуто цитировал Л. Кагановича, давшего конкретные указания о принципах использования классической архитектуры в процессе создания нового советского стиля (за что тут же был отчитан смутившимся Алабяном): «Колоннада чрезвычайно красивая вещь, и, например, Лазарь Моисеевич (Каганович) по вопросу о колоннаде ответил „Да, колоннада нам нужна“. Мало того, он ставил вопрос ещё дальше: „Поставьте вопрос на съезде так, чтобы не общие были разговоры, поставьте вопрос о наличниках дверей, о деталях и т. д. Продумайте вот этот вопрос: нужны ли нам карнизы“… Я думаю, нам нужно конкретно поставить вопрос, как ставил его Лазарь Моисеевич: „Посмотрите всю архитектуру прошлого, что вы берёте, готику, Ренессанс, Грецию?“». Далее Мордвинов говорил о том, что, не имея возможности выразить нужное содержание, не имея времени придумать новую форму (а вопросы формообразования рассматривались именно в таком разрезе), можно из универсальной «кассы» архитектурных шаблонов подобрать что-то подходящее: «Нам нужно взять всё ценное для нас. Что нам нужно брать с собой — придётся брать, к сожалению, не придумаешь сразу, будешь сидеть пять ночей подряд и не найдёшь. Возможно, что будет заимствование до некоторой степени. Нет средств, вы лишены своих средств — вы сумеете отобрать и вложить свою идею…» Результат такого «освоения / присвоения наследия» был ярко представлен на майской выставке 1934 года в витринах на улице Горького. Большинство архитекторов «старой школы» с негодованием отмечали беспринципность, вульгаризацию, мишурность украшений. Однако это «несколько развязное стремление во что бы то ни стало убедить заказчика роскошью своего предложения» тут же оправдывалось. «Эклектика в этом периоде совершенно неизбежна… потому что по-новому строится жизнь, чтобы мы могли преемственно, совершенно просто и ясно отталкиваться от Ренессанса или от техники Запада», — утверждал А. В. Власов. «Путеводной звездой» или, во всяком случае, одним из положительных примеров для этой группы архитекторов стали проекты А. В. Щусева первой половины 1930-х годов. Талант Щусева признавался всеми, однако неслучайно в партийно-комсомольском круге ССА он получил прозвище «чего изволите». Для конструктивистов (Лисагора, Весниных, Гинзбурга), так же как и для учеников Жолтовского (Гольца, Кожина, Парусникова, Соболева), школа Щусева была синонимом эклектики, против которой была развернута публичная борьба в печати. В то же время на закрытых внутрипартийных заседаниях говорилось, что «не так уж плохо щусевское „чего изволите“», потому что «он хочет удовлетворить запросы господствующего класса, он ищет, работает, даёт много образцов».