Песни о земле и небе: концерты месяца

Героями февраля для меня стали Бах, Малер и Шостакович. Малер и Шостакович С разницей в несколько дней в Москве дважды прозвучала "Песнь о земле" Малера. Возможность услышать симфонию-кантату для оркестра и двух певцов, об одиночестве, бренности и быстротечной красоте – результат совпадения интересов крупнейших дирижеров. Оркестр Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева и Оркестр имени Светланова во главе Владимиром Юровским сыграли опус соответственно в Концертном зале "Зарядье" и в Московской филармонии (Концертный зал имени Чайковского). Особенность (и сходство) обоих концертов в том, что оба маэстро присовокупили к Малеру Шостаковича: у Гергиева прозвучал Первый концерт для скрипки с оркестром, у Юровского – Второй. Совпадения в сопоставлении имен вряд ли случайны. Причина – в сходстве авторских настроений. Оба композитора много размышляли о смерти. Так или иначе. С ужасом или вызовом. С метафизическим переживанием и личным отчаянием. Первая часть Первого концерта (его великолепно сыграл Сергей Хачатрян) полна мрачных звучаний: контрабасы выводят тоскливую мелодию, скрипки и альты вторят, всплески арфы – как напрасная попытка. Но условный лирический герой музыки вдруг "спохватывается" и, чтобы скрыть бездну ноктюрна от самого себя, впадает, как часто бывает у Шостаковича, в гротеск и гаерство (скерцо второй и бурлеска последней части). Туда, где самокопание до въедливости и перепады нервических чувств. Нежная и певучая, даже изысканная скрипка Хачатряна в такие моменты словно подпрыгивала на музыкальных "ухабах", чтобы впасть в "ужимки", но потом снова уйти к "сантиментам". А виртуозная каденция солиста – что-то почти нестерпимое для восприятия, по рефлексии тонкой души. Оркестр Гергиева, выражавший идеи Малера как будто с космических высот, обобщенно и "вне времени", накатывал роскошными звуковыми "волнами". В эту трактовку, не поражающую броскостью, нужно пристально вслушиваться, и результат – сага — того стоит. Жаль только, что в зале не было бегущей строки и перевода текстов на русский язык. Ведь у Малера, написавшего свой цикл на немецкие переводы китайской лирики, слово значит не меньше, чем звук. И с непростого для восприятия сочинения публика начала понемногу уходить. К тому же тенор Михаил Векуа кричал на верхах и пел неровно и часто неслышно, не говоря уже о невнятной просодии, а меццо-сопрано Юлия Маточкина, имеющая сильный голос, вокально "достучалась" до публики, но была, пожалуй, слишком сдержанна, до нейтральности, что вызвало монотонность долгого финала. Фото: Ирина Шымчак Второй скрипичный концерт Шостаковича — позднее авторское балансирование на краю, как будто композитор — в который раз! — идет по канату с риском сорваться. Концерт был сыгран Алиной Ибрагимовой так, что заслушаешься: по-мужски резко и жестко, сурово и бесшабашно, как бы на последней черте осознания бытия, но одновременно и легко (как парадоксально легким может быть данс-макабр, танец смерти). В ее каденциях звук словно падал в бездну. Оркестр Юровского, как всегда, полнокровный и объемный, говорил со скрипачкой на одном, решительном и взвихренном языке. Фото: Ирина Шымчак Да и Малер был сыгран на редкость впечатляюще, но совсем иначе, чем у Гергиева: на грани отчаяния, не обобщенно-философического, но здесь и сейчас, ежеминутно. С яркими музыкальными "заклинаниями" и острым личным переживанием. Увы, солисты в этой "Песне о земле" тоже были выбраны неудачно. Всеволод Гривнов и Марина Пруденская не справились, причем до такой степени, что хотелось, честно говоря, слушать лишь превосходную инструментальную часть, а вокал пропускать мимо ушей. Ведь когда тенор ну совсем не в голосе, а певица имеет высоковатый и слишком "светлый" для этой вещи тембр, отчего звучит "жидко" — целостность восприятия исчезает. Бах Мессу си-минор Баха непросто представить в практической литургии. Но невозможно слушать эту сакральную музыку без очевидного возвышенного настроя, который возникает еще прежде концерта и усиливается в процессе исполнения. Как сказал Леонард Бернстайн, рассуждая о гармонии и контрапункте баховской музыки, "Бах сотворяет нечто вроде грандиозного кроссворда, в котором ноты "горизонтальных и вертикальных слов" взаимосвязаны, где все сходится и все ответы правильны". Окестр и хор Gaechinger Cantorey возник в Штутгартской Баховской академии несколько лет назад в результате объединения двух коллективов с громкой и заслуженной репутацией. Выступление в концертном зале "Зарядье" показало, что гости привезли в Москву строгие немецкие традиции "аутентичного" Баха. Ничего не форсируя, не прибегая к экзальтации и искусственной многозначительности, но помня о грандиозности и камерности Мессы одновременно. Дирижер Ханс-Кристоф Радеман когда-то пел в хоре, которому уже 800 лет, записал все наследие Генриха Шютца и выпустил — с Gaechinger Cantorey — три диска с баховской музыкой. На московском концерте он, четыре солиста (особо выделялись мужские голоса — бас и тенор), отменный хор и оркестранты выстроили многоплановую фреску. Многоголосие фуги сочеталось с интимной исповедью вокальных арий, величие сплеталось с кротостью, и все музыковедческие разборы грандиозной конструкции (с традиционной мыслью о единовременном контрасте) отступили в тень перед словесной невыразимостью впечатлений. Фото: Лидия Ольховская Это месса, сыгранная многогранно — с сильным, искренним и глубоким чувством и со спокойным достоинством. Со строгим расчетом музыкального времени и оркестрового баланса но и с несомненной сердечностью, надлежащей скорбью или нужным "весельем сердца". И главное, с внутренней пружинистой энергией, объединяющей все части в единое целое. Оркестр и дирижер проявили великую ученость и "знаточество" в игре на жильных струнах, ювелирную точность в баховской полифонии, внятную ясность нисходящих хроматизмов в знаменитом хоре "Crucifixus etiam pro nobis" ("Распятого за нас") и риторику восходящих звукорядов в торжестве "Gloria". Подарив при этом мягкий, рафинированный звук, рожденный, в том числе, мастерством игры облигатных инструментов, от на редкость чисто звучащей барочной валторны до чудесной флейты и ангельски поющего гобоя д*амур. В итоге история встречи земного и небесного, претворенная в традиционной структуре мессы, переживалась публикой как торжество справедливости. Независимо от вашей конфессии или отсутствия таковой, каждая нота, от начального "Kirie eleison" ("Господи, помилуй") до заключительного хора "Dona nobis pacem "(Дай нам мир"), была на вес золота.