Смерть и возрождение языков

«Сохраним тигра вместе!», «Редких куликов-лопатней осталось около 200 пар!». Мы часто слышим о находящихся на грани исчезновения или уже вымерших видах. Достаточно вспомнить последних белых носорогов или одинокого Джорджа, последнюю Абингдонскую слоновую черепаху. Но кроме Красной книги животных есть Красная книга языков. Дальневосточных леопардов в мире осталось всего около 90 — а на языке уйльта говорят всего 5 человек. Средний возраст носителей таких малых и постепенно исчезающих языков — 70 лет. Для спасения редкого вида, на него запрещают охотиться, защищают места его обитания и кормовую базу. В конце концов, в центрах реинтродукции специально выращивают детенышей и выпускают в дикую природу. С людьми такого, конечно, не сделаешь. — С языками все очень сложно. Сложнее, чем с видами. Потому что язык — это явление общественное. И леса, питания, климата мало. Язык требует воспроизведения, надо, чтобы родители говорили со своими детьми. Язык начинает исчезать, когда родители решают, что их детям лучше говорить не на этническом языке, а на каком-нибудь большом, потому что это открывает им доступ к образованию, знаниям, карьере. У нас в России обязательно надо знать русский. Без него ты никуда не продвинешься, даже телевизор не посмотришь. И образование у нас тоже на русском, причем высшее только на нем. Стремление освоить большой язык в больших государствах было, есть и будет. Во всем мире так, — говорит лингвист Ольга Казакевич, много лет занимающаяся исследованиями малых языков России. Ольга Анатольевна КазакевичФото: Алиса Веселкова Монолингвизм насаждали многие большие государства. Считалось, что единый язык укрепляет страну, делает ее монолитной. Но для человека естественно знать больше одного языка, уверена Казакевич. Тем более, что малый язык — это ключ к национальной идентичности. Так, в США, Скандинавии или Новой Зеландии люди скорее будут относиться к родному языку как к некоему дополнительному благу, добавляет к этому Алексей Козлов, младший научный сотрудник факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ. — К сожалению, в России часто бывает так: люди, которые живут в поселке, хотят уехать в райцентр. Люди, которые родились в райцентре, хотят уехать в центр области или республики. Те, кто родился в областном центре — в Москву. Люди, которые родились в Москве, хотят уехать за границу. А то, что связывает тебя с твоей собственной землей, ассоциируется со скукой и нищетой. Именно поэтому во многих регионах есть ощущение, что родной язык связан с чем-то непрестижным, а русский язык гораздо более престижен, — говорит Козлов. А. КозловФото: Алиса Веселкова Отчасти такое отношение к родному языку можно объяснить тем, что в России у малых языков или нет слов, связанных с современностью — начиная от политики и заканчивая цифровыми технологиями. Как правило, они заимствованы из русского, поэтому говорить об этих сферах жизни на малых языках сложно. Русский оказался ближе к реальности, в которой теперь живут уйльта или селькупы. — Есть предрассудок, что язык обязательно связан с традиционным хозяйством. Если ты с оленями — будет язык. А без оленей как говорить на том же селькупском? Но сейчас есть Интернет, и люди начинают использовать его как новую сферу языковой жизни: пишут письма. Я переписываюсь с одной своей информанткой по-селькупски, — рассказывает Казакевич. На восприятие малого языка влияют и стереотипы по отношению к его носителям, их стигматизация: — Допустим, двое говорящих на родном языке детей приезжают в районную школу из сел, потому что в селах все школы давно позакрывались. Иногда бывает, что у этих детей неблагополучные семьи — у них не было доступа к каким-то дополнительным занятиям. И у детей, говорящих на национальных языках, складывается репутация не лучших учеников в классе, — приводит Козлов типичный пример. Буквари на селькупском языке. 1986 годАдамович Николай / Фотохроника ТАСС Например, в 1920-60-е годы на Русском Севере, в Сибири и на Дальнем Востоке детей зачастую забирали в школы-интернаты. Во многих из них учащимся рекомендовали, а то и запрещали разговаривать на родном языке. Если родители детей уже знали два языка, то, как правило, они тоже старались говорить с малышами только на русском. Считалось, что так ребенку будет легче выучить большой язык, открывающий дорогу к образованию и вообще к лучшей жизни. — Считалось, что невозможно говорить на двух языках без акцента. И что второй язык, свой, будет только вредить ребенку. Этот предрассудок оказался очень живучим, причем не только в нашей стране, а по всему миру, — рассказывает Казакевич, — В Германии было большое исследование школьников из турецких семей. В нем сравнивали детей, которые дома говорили по-турецки, а в школе учились на немецком, с семьями, где турки старались говорить внутри семьи по-немецки. На первом этапе дети, у которых в семьях говорили по-немецки, продвигались быстрее. Но дальше начался парадокс: они стали гораздо хуже усваивали правильную немецкую речь. Понятно почему: их родители говорили на неправильном немецком. Дети усвоили в быту неправильный вариант языка и не могли от него избавиться. А дети, у которых в семьях говорили по-турецки, постепенно усвоили в школе правильный стандарт и опередили первую группу учеников. Это верно для всех малых языков. Сейчас у коренных малочисленных народов России практически все дети осваивают русский еще до школы. Редкие исключения можно встретить у ненцев. — На Ямале, слава тебе господи, иногда дети приходят в школу без русского языка. Просто радуешься! Потому что русский выучат, никуда они не денутся. Но они будут богаче, чем их сородичи, которые знают только русский язык, — уверена Казакевич, добавляя при этом, что билингвы быстрее усваивают материал в школе, гораздо мобильнее и коммуникабельнее монолингвов. Красная книга языков По данным Института языкознания РАН, на сегодняшний день в России насчитывается 150 автохтонных, или языков коренных жителей, и еще 148 языков, попавших в Россию вместе с переселенцами. Среди этого многообразия есть и своя Красная книга, в которую первоначально вошли малые языки. — Территории, где у нас малые языки, это Сибирь, Дальний Восток, север Европейской части России и Кавказ. Это языки, которые находятся под угрозой, языки коренных малочисленных народов России. Этот список постепенно пополняется, — добавляет Казакевич. Перепись населения 1989 года показала, что половина, а иногда и больше половины представителей некоторых малочисленных народов считают русский язык родным. Так, лишь 25% эвенков считали эвенкийский родным языком. Сейчас стало только хуже, отмечает Казакевич. Это видно и по возрасту младших носителей языка — одному из показателей жизнеспособности языка. Жители поселка Эконда, основное население которого составляют эвенки. 2001 год.Зинин Владимир (ИТАР-ТАСС) — Если у нас младшие носители это 70-летние, то что мы можем сказать? А у нас порядочно таких языков. На Сахалине есть замечательный орокский язык, его еще называют уйльта. Там осталось 5 носителей. В этом языке два диалекта. Есть одна носительница южного диалекта, и четыре — северного. При этом из этих четырех одна женщина живет в Белгородской области — переехала на родину мужа. Эти замечательные женщины, большинству из них за 70, составляют учебники своего языка, две преподавали язык в школе, одна на курсах. Но что сейчас можно сделать? Без большой государственной программы вряд ли что-то получится, — сетует лингвист. Не лучше дела обстоят и у водского языка — представителя прибалтийско-финских языков коренного населения Ленинградской области. На водском говорят меньше 10 человек, и им всем за 80 лет. — У води вообще жуткая история: по их земле прошлась война, — рассказывает Казакевич, — Когда территорию Ленинградской области захватили немцы и финны, то всю водь, всех говорящих на финно-угорских языках, вывезли в Финляндию. Когда они вернулись в родные места после войны, их стали считать потенциальными шпионами. Кого-то репрессировали. Другие уже просто старались с детьми на своем языке не говорить, чтобы вызывать меньше подозрений. Поэтому язык сохранился только у тех, кто успел его выучить до войны. И у нас таких языков порядочно. Не повезло маленьким народам, которые попадают в районы боевых действий больших народов. На кетском языке — последнем представителе енисейской семьи, говорят 35-40 человек в бассейне Енисея. На грани исчезновения и ительменский — один из языков чукотско-камчатской группы на Камчатке. Карта: Анатолий Лапушко. — Те [языки], у которых осталось так мало носителей, тоже на выходе, — считает Казакевич, — Вряд ли получится их спасти, даже если появится мощная программа поддержки. А таких программ у нас пока нет. Вымершие языки — Директор Института антропологии и этнографии РАН заявляет, что у нас не исчез ни один язык. Да неправда это! Исчезли, — констатирует Казакевич. Одни исчезли еще в царской России, как, например, чуванский — один из мертвых языков юкагирской семьи, на котором говорили люди, жившие в низовьях реки Анадырь до XVIII-XIX веков. Сама народность, чуванцы, жива до сих пор, но часть из них стала говорить по-русски, а те, кто разводит оленей — на чукотском. Так же в XVIII веке исчез и омокский язык, родственный юкагирскому, на котором говорили в низовьях Колымы. Другие языки пропали за последние десятилетия. В конце 1970-х годов исчез югский язык из семьи енисейских языков. В прошлом на нем говорили люди, жившие недалеко от Енисейска и села Ворогово в Красноярском крае. Вслед за ним, в 1979 году, канул в Лету камасинский язык, представитель уральской языковой семьи, на котором когда-то говорили жители северных отрогов Саян. А некоторые языки мы потеряли буквально вчера. Раньше на территории Мурманской области было четыре саамских языка — в 2003 году умерла последняя носительница бабинского саамского, и языков осталось три. Но и они, судя по всему, вскоре угаснут. Например, на йоканьгско-саамском говорят два или три человека, а на нотозерском саамском в России говорят около 30 человек — правда, еще около 100 носителей этого языка есть в Финляндии. — По всему миру горные языки более живучи, чем равнинные, и мы все хотим понять, почему, — говорит Казакевич. Не потому, что семьи или традиции у народов, живущих на равнине, не такие крепкие, как у горных народов. Семейные традиции так же чтят, например, в Сибири у эвенков или у селькупов. Но почему-то равнинные языки более уязвимы. К ним легче проникнуть, а горы держат. Когда полсела переселяется из гор на равнину, их родной язык начинает исчезать. Так в Азербайджане наблюдали, что в горах язык сохранялся, а у переселившихся на равнину дети переставали говорить на родном языке, рассказывает Казакевич. Среди всех этих потерь единственная хорошая новость — все недавно исчезнувшие языки зафиксированы. Есть грамматики бабинского саамского и орочского языков. Описаны югский, камасинский и другие языки. Работы полевых лингвистов, архивы и записи этих языков дают хоть слабую, но все-таки надежду, что когда-нибудь они, возможно, будут возрождены. Второе рождение языка С уходом последних носителей языка лингвистам, как врачам, остается только зафиксировать дату его смерти. Но иногда, очень редко, язык может возродиться. Классический пример — иврит. Древний язык, на котором написаны священные тексты, в упрощенном виде стал родным для многих людей. Более того, в наше время на нем снова пишут песни, литературные произведения, в нем появляются новые термины для описания современных реалий. А это значит, что язык живет. — Конечно, после возрождения язык всегда будет другим, — говорит Алексей Козлов, — Конечно, библейский иврит звучал не так [как современный]. Например, звук типа горлового «р», который обозначала буква ע (айн) — он сохранился в арабском языке, а в современном иврите эта буква не читается. Другой пример — мэнский язык, который вместе с английским является официальным языком острова Мэн в составе Великобритании. В 1974 году скончался последний носитель этого языка. Но к тому времени мэнский был хорошо зафиксирован, написаны грамматики, и сразу же его сразу же начали возрождать: мэнский начали учить с нуля взрослые жители острова. И сейчас это уже родной язык для многих людей. Юго-западное побережье острова МэнGregory J Kingsley / Wikimedia commons / CC BY-SA 3.0 — Когда мэнцы начали возрождать свой язык, они все финансировали регионально, — рассказывает Казакевич, — Потом они решили получить финансирование от центрального правительства. И представитель от острова Мэн выступил с речью в [британском] парламенте, в которой заявил, что вся активная часть населения острова, если будет поддержка правительства, не будет думать ни о чем другом, кроме возрождения языка. А это было время, когда в Ольстере гремели взрывы. И конечно правительство не хотело, чтобы Мэн превратился во второй Ольстер. Так что парламент проголосовал за поддержку мэнского языка. Другой язык Британских островов — корнский, на котором говорили жители юго-запада Великобритании, — уже лет 150 был мертв, когда в начале XX века активисты стали его возрождать. Правда, до сих пор существует несколько вариантов корнского: один на основе средневекового языка, другой — того, который был перед смертью корнского. Но их носители могут друг друга понять, и сейчас на корнском бегло говорят около 300 человек, а еще 3 тысячи знают его достаточно хорошо. чтобы что-то по-корнски сказать. Теперь правительство Великобритании защищает корнский язык в рамках европейской Хартии о региональных языках и языках меньшинств. Но самый эффективный метод возрождения языка — это так называемые «языковые гнезда». — Это полное погружение [в языковую среду] в детских садах, когда детей приводят на весь день родители, пусть даже не говорящие на родном языке, — объясняет Казакевич. — И в саду с детьми работают воспитатели исключительно на маленьком языке. Языковые гнезда придумали в Новой Зеландии в 1970-х годах, когда спасали язык маори — и сейчас на нем говорит полторы сотни тысяч человек. Языковые гнезда стали интенсивно применять финны для спасения некоторых саамских языков. Например, ее уже около 10 лет используют для сохранения луле-саамского языка, на котором говорило 2 тысячи человек. За все эти годы число владеющих языком не сократилось, значит, у него появляются новые носители, ведь старые уходят. В России языковых гнезд нет — для этого, говорит Казакевич, нужно большое финансирование и поддержка со стороны правительства. Но языковые активисты есть. — В России, насколько мне известно, нет проектов по возрождению языков, у которых был бы совсем глобальный масштаб, — рассказывает Козлов, — Но в 2010-х годах стал появляться языковой активизм. Кое-где он граничит с местечковым национализмом. Но бывает хороший языковой активизм: чувашский, мордовский, и не только. Маленькие группы людей, которые собирают лингвистические фестивали. Например, в Удмуртии бывают замечательные языковые лагеря, посвященные изучению удмуртского языка. Люди просто приезжают и получают от этого удовольствие. Языковые активисты из Поволжья делают приложения для телефонов, выпускают словари и даже переводят интерфейс Вконтакте» на малые языки. Например, благодаря активистам очень хорошо, считает Козлов, проработан горномарийский сегмент «Вконтакте». При этом марийских языка два: луговой, большой язык, и горный, поменьше — на нем сейчас говорит около 20 тысяч человек. Но для популяризации языка нужно и преподавать язык в школе и общаться на нем в семье, убеждены оба собеседника «Чердака». — А предмет «Родной язык», который преподается в школах, часто бывает устроен скорее как погружение в национальную культуру: там учат песни, стихи, показывают национальную одежду. Понятно, что должен быть культурологический аспект. Но ведь и английскому языку в провинциальных школах школьников не учат так, чтобы они говорили по-английски. А ведь по английскому языку столько пособий и методик! В отношении коренных языков методический аспект проработан еще хуже, учебники скучнее, менее эффективны, — говорит Козлов. Сейчас во многих школах, отмечает Казакевич, малый язык преподают детям как родной — дают читать тексты, без каких-либо объяснений. Но большинство детей этого языка уже просто не знает, на нем не говорят в их окружении, для них он новый. Поэтому для того, чтобы преуспеть в «восстановлении популяции» таких языков, уже совершенно точно нужны хорошие учебные пособия, построенные не только на академических знаниях о структуре языка, но и учитывающие методику преподавания языка как иностранного. А — Школа это очень мощный фактор в судьбе языка. Час в неделю занятий это очень мало, эффект практически нулевой, — говорит Казакевич, — В итоге мало часов преподавания в школе, нет стимула у детей, и предрассудок силен. Родителям могут объяснять, что детям нужен этнический язык, но они помнят, как им было трудно учить русский в школе. И для детей они не хотят такой тяжелой жизни, поэтому дома стараются говорить с ними по-русски. Я знаю семьи, где старшее поколение между собой говорит на этническом языке, а с детьми — только по-русски. Аргумент: дети не хотят говорить на своем языке. Естественно, если вы с ними не говорите, они не хотят. — Это такая этика: если человек не понимает на этом языке, с ним на этом языке не говорят. А вообще-то ты начни с ним говорить, он быстрее его выучит, — соглашается с Казакевич ведущий научный сотрудник Института языкознания РАН Татьяна Агранат. Она приводит в пример «молодой» российский язык — карельский людиковский. Раньше он считался диалектом карельского, и лишь недавно его выделили в отдельный язык. Своей письменности у него не было, в школах его тоже не преподавали, а его носители — люди старшего возраста. Но финские специалисты сделали для него букварь и учебные пособия, по которым стали факультативно вести занятия в детских кружках (впрочем, как выяснил «Чердак», как минимум один учебник людиковского создали и российские лингвисты). Увидев интерес внуков к языку, бабушки и дедушки начали с ними говорить на карельском людиковском. — Везде, и в России, и не в России, есть пожилые носители языка, которые знают его идеально. Понятно, такие люди, обладающие в некотором смысле «совершенной» языковой компетенцией могут сокрушаться о том, что у тех, кто учит его сейчас, компетенция не такая совершенная, — говорит Козлов. — Им режет слух речь людей, которые выучили их прекрасный язык не полностью. Но вообще-то такое неполное выучивание — это нормальный процесс при эволюции любого языка. И мое личное мнение, мнение обывателя, а не ученого, — лучше что-нибудь, чем ничего.