Наполеона в России побеждали по Ньютону

Но историк Артур Куле из Берлинского университета имени Гумбольдта, недавно выступивший на страницах журнала War and Society, попытался доказать, что кампания 1812 года, в ходе которой русская армия только отступала вглубь страны, шла не случайно, а в контексте авангардной военной мысли того времени. Куле полагает, что российская армия действовала согласно разработанному еще в 1810 году плану немецких офицеров: Людвига фон Вольцогена и Карла Людвига Августа Фуля. А интеллектуальные истоки их плана, доказывает историк, — вообще стоит искать в ньютоновской физике. В октябре 1809 года Людвиг фон Вольцоген, прусский офицер на русской службе, составил «Меморандум относительно Наполеона и способа вести войну против него», который был передан князю Волконскому 22 августа 1810 года. Князь представил его Александру I, на которого документ произвел глубокое впечатление. Главная идея Вольцогена — вообще не вступать ни в какие сражения — кажется тем более удивительной, что она возникла в самый разгар наполеоновских войн — эпоху классических баталий и решающих сражений, вошедших во все учебники военного дела. Но корни плана Вольцогена и, в конечном счете, корни победы русской армии над Наполеоном, лежат в интеллектуально насыщенных дискуссиях немецких военных теоретиков, к которым вслед за Толстым, Сталиным и Бондарчуком в России обычно принято относиться иронически. Более того, главный вдохновитель тактики отступления вглубь страны и ухода от генерального сражения, которого так хотел французский император, кончил свои дни в прусской тюрьме, куда его посадили по приказу русского царя. Пацифистская физика войны Научная, точнее «физическая» теория войны отталкивается от работ убежденного пацифиста Георга Генриха фон Беренхорста, бывшего адъютантом Фридриха Великого. В ужасе от кровопролития Семилетней войны, а потом от Французской революции, в которой он видел следствие бесконечных вооруженных конфликтов, которые приводят к банкротству государств и бунтам, Беренхорст призывал создать научный метод оценки сил государств — сформулировать простые правила, которые позволили бы избежать бессмысленной траты ресурсов на сражения. Откликнулся на этот призыв другой прусский офицер — Генрих Дитрих фон Бюлов. Вдохновленный ньютоновской физикой, Бюлов полагал, что как и тела в пространстве, государства притягивают друг к другу их ресурсы — и эти же ресурсы сообщают государствам-телам определенную инерцию. Они не сталкиваются друг с другом из-за того, что зависят от своих средств существования и путей снабжения, и взаимодействие армий и государств, равновесие сил, можно рассчитать так же, как и орбиты планет Солнечной системы. Сражение — не венец и не суть войны, а лишь нежелательный побочный эффект динамической системы центробежных и центростремительных движений, нацеленных на сохранение собственных линий снабжения. «Если генералу приходится вступать в бой, этому предшествовала какая-то ошибка», ошибка, вызванная непониманием динамики сил, стоящих за отношениями армий и государств, писал Бюлов в своем трактате «Дух новейшей военной системы». Он верил в возможность вечного мира — потому что любую страну можно оборонять, уклоняясь от боя с захватчиком и заставляя его подвергать риску собственные линии коммуникации и снабжения. Вместо сражений армиям достаточно маневрировать, опираясь на собственные ресурсы, пока чисто экономический расчет не определит, у какой стороны больше возможностей оказывать давление на другую. «Благодаря огромным масштабам [современных армий], рано или поздно массы, или количество материалов военного назначения, к которым относятся как люди, так и вещи, сделают неизбежным решение — так как военное присутствие людей основывается на вещах. Таким образом возможно рассчитать исход [войны]… Война все больше становится арифметической проблемой, которую следует решать посредством алгебраических формул. Война все больше становится механической и, подобно силе притяжения планетных тел, военное равновесие армии, определяемое естественными границами… может быть точно рассчитано», утверждал Бюлов. Такие идеи в Пруссии встретили, мягко говоря, с недоумением. В консервативном, монархическом и милитаристском обществе Бюлов сам по себе был аутсайдером — он уволился из армии в 23 года в чине корнета, восторгался республиканскими идеалами и американской революцией, уехал в Североамериканские штаты, но потерял там все деньги на рискованном бизнесе, и вернулся домой, вынужденный зарабатывать себе на жизнь пером. В 1806 году он открыто советовал королю придерживаться «бесстрастного нейтралитета» относительно Франции, предупреждая, что в противном случае страну ждет полный разгром — что вскоре и произошло в битве при Йене и Ауэрштедте. За это пророчество прусский король посадил Бюлова под арест. А потом и вовсе выдал русским, которые за выпады в адрес Кутузова и его роли при Аустерлице (провальной, по мнению Бюлова) также приговорили Бюлова к заключению в Рижской крепости — где он и умер в 1807 году. Танец с Наполеоном В свете этого удивительно, что идеи опального изгоя, наказанного и прусской, и российской властью, дошли до Александра I. А виноват в этом был Людвиг фон Вольцоген, близкий царю теоретик военного дела. Вольцоген, хотя и вырос вдали от Пруссии, также пропитался «ньютоновской» парадигмой Бюлова: он учился в одном из главных рассадников Просвещения в Германии — военной академии герцога Вюртембергского в Штутгарте. Закончив академию, Вольцоген поступил на прусскую службу и активно участвовал в дискуссиях о военном деле — тогда же, в самом начале XIX века, он и познакомился с трудами Беренхорста. В то же время, когда Бюлов умирал в русской тюрьме, Вольцоген перешел на службу русскому императору майором по квартирмейстерской части. Попал он в Россию как протеже генерал-майора прусского генерального штаба Карла Людвига Августа Фуля, добровольно перешедшего на русскую службу вскоре после катастрофического поражения его родины при Йене — а Фуль, согласно нескольким источникам, был хорошо знаком с теорией Бюлова и уважал ее. Итак, в октябре 1809 года Вольцоген пишет свой «Меморандум». Война, писал офицер, представляет собой динамическую систему, которая стремится к равновесию, опираясь на два основных принципа: центробежное отступление до любого предела, необходимого для прикрытия собственных ресурсов, и центростремительное наступление против линий снабжения противника, которые становятся уязвимы в ходе наступательных действий. Победителем окажется тот, кто в конце сохранит свою — и тут в «Меморандуме» всплывает язык «ньютонианца» Белова — оперативную базу (Operationsbasis), то есть источник ресурсов. И для ее сохранения сражения не нужны. Двум русским армиям, писал Вольцоген, нужно подготовить линии отступления и двигаться по ним в разные стороны, увлекая за собой Наполеона, заинтересованного в решающем сражении. Одновременно этим армиям следует организовывать контратаки против линий снабжения французов. Этот текст, утверждает историка Куле, опровергает популярное мнение, будтор Фуль и Вольцоген хотели запереть русскую армию в Дрисском лагере или другой крепости. Ни один из выбранных укрепленных пунктов не должен стать конечной точкой отступления — только временной остановкой. Все крепости стоит оставлять в нужное время, пока противник их не окружил и не отрезал от остальной армии. Речь шла об «оборонительной системе», позволяющей динамически реагировать на действия врага. Вольцоген допускал, что применение его системы — как танец — может довести и до «противоположной границы нашей страны». Вскоре после подачи меморандума царь сделал Вольцогена своим флигель-адъютантом (в январе 1811 года), и официально поручил продолжить свои научные изыскания вместе с Фулем, в доме которого Вольцоген жил в Санкт-Петербурге. В том же году офицер был направлен в инспекционную поездку по России, с целью поиска наилучших линий отступления. Как пишет Куле, неясно, кто больше вложил усилий в итоговый план — Фуль или Вольцоген, так как план Фуля не сохранился в бумагах российского генерального штаба, и остался только меморандум (опубликованный в виде приложения к воспоминиям Вольцогена, вышедшим в 1851 году). Также неясно, какую роль в составлении и принятии итогового оперативного плана кампании сыграл военный министр Барклай де Толли. Однако, по мнению Куле, многочисленные отсылки к идеям Бюлова в меморандуме указывают на прусскую «генеалогию» документа, а сходство реального поведения русских армий в 1812 году с концепцией «оборонительной системы» позволяет утверждать, что царь и Барклай взяли на вооружение именно план Фуля-Вольцогена. «Творчески переработанная Л. Вольцогеном теория ведения войны легла в основу одного из четырех десятков планов войны с Наполеоном, выявленных на данный момент, — комментирует исследование немецкого исследователя военный историк Илья Ульянов. — После получения от русской разведки достоверных известий о численности войск Великой армии актуальными остались лишь планы, так или иначе связанные с отступлением вглубь территории империи, с ослаблением неприятеля и с накапливанием резервов. В жертву стратегическим замыслам русское командование приносило планы тактических успехов: сам Александр I был готов при необходимости отдать врагу столицу, но ни при каких условиях не прекращать войну. В этой стратегии можно найти и отголоски планов Вольцогена. Сам военный теоретик достаточно верно понимал общий ход боевых действий: на военном совете в Дриссе он первым предложил отказаться от обороны пресловутого лагеря и продолжить отступление. Так или иначе, Вольцоген внес свой вклад в подготовку империи к смертельному противостоянию с сильнейшим противником и уже поэтому заслуживает более подробного внимания историков». Причины забвения Наверное, у читателя уже возник вопрос: если прусские теоретики военной «физики» настолько сильно способствовали победе русской армии над Наполеоном, почему об этом мало кто знает, и эта интерпретация кампании 1812 года не вошла в учебники? Куле находит этому несколько причин. Во-первых, за Фулем закрепилась репутация человека, придумавшего лишь план отступить и обороняться из Дрисского укрепленного лагеря. Отчасти, пишет Куле, это связано со скрытностью Александра I, который вообще не очень-то стремился показывать генералам свои оперативные планы. В 1812 году эту скрытность могло усилить сознательное «контрразведывательное» желание ввести в заблуждение противника, убедив Наполеона, будто российский император собирается дать французам генеральное сражение на западе России в Дрисском лагере. Куле приводит воспоминания прусского генерала фон Муффлинга, посетившего Фуля в Гааге в 1819 году и расспросившего его о кампании 1812 года. «Фуль принял меня дружески и зачитал мне свой оперативный план кампании 1812 года… В первой части описывался Дрисский лагерь, а дальше определялись дальнейшие этапы отступления до улиц Москвы… Император полностью одобрил план, но официально объявил лишь о первом отрезке пути, требуя полной секретности относительно дальнейших шагов. Таким образом он [Фуль] лишился всех средств защищать свой план от критики других [русских] генералов». Увы, сам оперативный план не сохранился в письменном виде (в отличие от меморандума 1809 года). Так что предельная секретность сыграла с Фулем и Вольцогеном плохую штуку: за ними закрепилась репутация «немцев-доктринеров», родивших только глупую идею отступать до ближайшей крепости или укрепленного лагеря на западе России (Рига, Киев, Дрисса или Бобруйск) и окопаться там. По мнению Куле, меморандум Вольцогена, написанный в бытность того подчиненным Фуля, к сожалению, остается единственным документом, по которому возможно реконструировать план Александра I на войну с Наполеоном. И реальная история кампании 1812 года, когда приказы отступать вызывали ропот и даже открытый протест среди русских офицеров, наглядно иллюстрирует опасения «четверки». В итоге царю пришлось пойти на компромисс, снять Барклая и передать верховное командование Кутузову. Бородинское сражение — «эта мощная катастрофа», по словам Вольцогена — произошло вопреки плану, оно стало уступкой старому методу ведения войны. Такое несовпадение репутации Бородина — «славный день» в исторической памяти россиян против ненужной бойни с сомнительным исходом, за которой последовало возвращение к победоносной стратегии изматывающего отступления — тоже сыграло свою роль в забвении плана Фуля-Вольцогена. В-третьих, пруссаков-советников недолюбливали в русской армии (что вполне логично — какие-то иностранцы не дают разбить супостата по суворовски). «Подполковник Вольцоген… считался ближайшим советником Барклая, что ярко подчеркивала чужеродность последнего… Я слышал, как офицер, возвращавшийся из ставки Барклая, жаловался, что Вольцоген сидел в углу комнаты, подобно жирному ядовитому пауку… Его суеверно считали злым духом, который приносит несчастье командованию армии», писал в своих воспоминаниях Клаузевиц. Отсюда недалеко уже и до сатирического изображения Вольцогена в «Войне и мире» — в образе паникующего «всепропальщика» при мудром у Бондарчука (и даосски-отсутствующим у Толстого) Кутузове. Офицер, кстати, не отвечал русским взаимностью, и не раз хвалил армию и ее доблесть, проявленную при Бородино. Наконец, свою роль сыграл авторитет великого военного теоретика фон Клаузевица, лично участвовавшего в событиях 1812 года. Он был абсолютно убежден, что кампания развивалась хаотично, отступление русской армии произошло по воле случая, и никакого плана и системы, кроме сиюминутных тактических соображений, за уходом вглубь России не стояло. Эта точка зрения воспроизводится и в самых новых исторических работах, например, в «Фатальном марше на Москву» Адама Замойского: «Отступление в Россию не являлось каким-то серьезным предметом для обсуждения, коль скоро страна располагала многочисленной и хорошо снаряженной армией, стоявшей в обороне на собственных рубежах, и ни Барклай, ни Александр, ни кто угодно другой из русских генералов на тот момент не предполагал брать за основу стратегию отступления. Она стала бы политически неприемлемой и абсурдной с военной точки зрения».