Он любил поэкспериментировать с химикатами и придумал концептуализм

Очередь на ретроспективу Архипа Куинджи в Инженерный корпус Третьяковской галереи ежедневно выстраивается до угла с Большим Толмачевским переулком — и заставляет вспомнить о другой очереди на его выставку почти полтора столетия назад на Большой Морской в Санкт-Петербурге. В помещении Общества поощрения художников Куинджи устроил тогда демонстрацию самой известной своей картины — «Лунной ночи на Днепре», написанной в 1880 году. Эта история стала мифом при жизни художника. Не чуждый предпринимательского таланта Куинджи умело подогрел интерес к новому произведению еще до его завершения, открывая на пару часов в день двери своей мастерской. Газеты печатали новости о ходе работы над феноменальной картиной, какой еще не было в истории. Интригуя зрителей, на премьере автор затянул зал черной тканью — для концептуализма еще не придумали названия, а Куинджи его уже изобрел. В черной комнате направил на картину луч электрического света, усилив таким образом эффект свечения и дав повод Репину написать: «Восторги зрителей переходят в какую-то молитвенную тишину…». Среди тех, кто поспешил тогда увидеть полотно, были великие — Тургенев, Крамской, Менделеев. С последним Куинджи дружил, обсуждал, в частности, химический состав пигментов — не получивший систематического профессионального образования художник много экспериментировал. Винтажный снимок, на котором он играет в шахматы с автором периодической системы, завораживает не меньше, чем та самая «Лунная ночь». Есть тут и монитор, на котором картина разобрана на составляющие, — посетителям убедительно доказывают, что волшебства никакого нет: перламутр речной глади написан бледно-зеленым и синим, рябь на воде процарапана жесткой кистью, а фактурный диск луны есть не что иное как зеленая краска, налепленная поверх белил. Кто-то из публики с любопытством вникает в эти нюансы, а остальные тем временем предпочитают верить чуду: в глазах — абсолютная радость узнавания, счастье от того, что вновь удалось поймать ощущения, испытанные в раннем школьном детстве при знакомстве с Куинджи. Его биография и известность при жизни, его богатство — абсолютно укладываются в концепцию чуда, и очевидно, что таких давно и навсегда очарованных зрителей на выставке подавляющее большинство. Вера в чудо обычно исключает трезвый взгляд, однако нынешняя выставка, сочиненная куратором Ольгой Атрощенко, его выдерживает — на двух этажах Инженерного корпуса в Лаврушинском переулке показывают около 180 картин и эскизов. Выставка работает до 17 февраля 2019 года, и по воскресеньям время работы продлевают до 21:00 — так велик ажиотаж. Работы, привезенные из 23 российских музеев, предоставленные музеями Азербайджана и Белоруссии и некой частной коллекцией, демонстрируют, с одной стороны, невероятное трудолюбие живописца — к одной картине могли быть сделаны десятки набросков, в которых Куинджи шаг за шагом добивался точного эффекта, необходимого света, идеальной прозрачности воды, а с другой — редкую покладистость мастера в отношениях с заказчиками. Многие хотели свою «Лунную ночь» — и художник иногда шел навстречу. Знаменитая «Березовая роща», например, приобретенная в 1879-м Павлом Третьяковым, имеет несколько версий, в том числе одну позднюю, 1901 года, вертикальную — ее привезли из Минска. А один из эскизов к этой картине автор подарил Илье Репину. То же и с «Красным закатом» (1900-1905), который мы знаем в основном по варианту из Русского музея — туда попали работы из Общества художников имени Куинджи, но существует и версия холста, и эскиз к нему, хранящиеся в Нью-Йорке в Музее Метрополитен. И когда успех «Лунной ночи на Днепре» превзошел самые смелые ожидания 38-летнего художника — картину, хранящуюся в Русском музее, еще до ее окончания приобрел за немыслимые по тем временам для пейзажа пять тысяч рублей великий князь Константин Константинович (она хранилась у него в Мраморном дворце и даже была взята с собой в кругосветное морское путешествие), — автор повторил ее не раз и не два, в полноразмерной и уменьшенной версиях. В Третьяковке хранится та, что оставалась в мастерской Куинджи до последних его дней, а музеем была куплена лишь в 1930 году у вдовы промышленника Андрея Ляпунова. Поразительно, что именно куплена, а не изъята, и что вдова капиталиста до того счастливого момента дожила. Ляпунов же, обладавший самой большой коллекцией Куинджи, купил картину в 1917-м и повесил у себя на Солянке в не менее знаменитом, чем эта картина, особняке с атлантами, где в ближайшее время — и это никак не связано с выставкой — обещают начать реставрацию. Куинджи, казалось, не очень заботил сюжет — в отличие от Шишкина или Саврасова, и еще меньше, в отличие от Левитана, не заботило и настроение. Скорее он видел в пейзаже повод, содержанием его творчества были собственно процесс смешивания красок и способ, которым они клались на холст, в большей степени, чем условная «похожесть», реальность происходящего. Разъятая на элементы — в каталоге, выпущенном к выставке, это отлично продемонстрировано, его живопись — полосы, переходящие из одного цвета в другой, вызывает ассоциации с работами Ротко. До выставки такая параллель вряд ли бы кому-нибудь пришла в голову. Куинджи был непохож на своих коллег еще потому, что был фактически самоучкой. Мальчик, родом даже не из самого Мариуполя, а из нищего предместья, выросший в бедном доме у Азовского моря, он даже неизвестно когда родился. 1842 год упоминается его биографами чаще других, но есть версии, что год рождения может быть сдвинут назад или вперед. Сапожник, его отец, из греков, вписавший в метрику сына фамилию Еменджи, рано умер, как и мать. Сирота у дяди, в крайней бедности, учен был греческой грамматике — окончил два класса приходской школы, с детства то пас гусей, то нанимался на строительство церкви, то работал у хлеботорговца, который заметил его рисунки и посоветовал ехать в Феодосию к Айвазовскому. По легенде, прославленный маринист доверил юноше красить забор. Однако без влияния Айвазовского точно не обошлось — первые картины Куинджи конца 1960-х, о которых до нас дошли лишь обрывочные сведения, назывались «Буря на Черном море» и «Рыбачья хижина на берегу Черного моря». Архипа Куинджи дважды не приняли в Императорскую академию художеств — из-за того, что он не смог сдать экзамены по общеобразовательным предметам. К счастью, он был зачислен вольнослушателем, но систематического образования не получил. «Он шел от своего природного ума, верил только в свои личные воззрения на искусство и влиял на товарищей менторски», — писал о нем Репин, тут же дополняя, что «варварски не признавал никаких традиций (…), ломил вовсю и даже оскорблял иногда традиционные святыни художественного культа, считая все это устарелым». Как тут не вспомнить «Пощечину общественному вкусу» футуристов и все, что принес нам русский авангард, — однако опрокидывание устоев началось не с них. Когда в 1879-м Куинджи вышел из Товарищества передвижников, было очевидно, что это продуманное решение: общие правила его тяготили, а в популяризации своих работ на выставках передвижников он не нуждался — картину «На острове Валаам» (1873), имевшую бешеный успех в Вене, сразу купил Третьяков, «Снег» (1874) получил бронзовую медаль на Международной выставке в Лондоне, на Всемирной выставке в Париже в 1878-м адепт импрессионизма Эмиль Дюранти назвал Куинджи «самым интересным между молодыми русскими живописцами», отметив при этом «оригинальную национальность», которая чувствуется в живописи. Похоже, эту инаковость во всем ему и не смогли простить ему коллеги. Формально поводом для выхода из содружества стала анонимная публикация в газете «Молва»: автор — позже выяснилось, что это был барон Михаил Клодт, художник-передвижник и племянник знаменитого скульптора, — упрекал живописца в злоупотреблении особым освещением и страстью к дешевым эффектам, называя Куинджи то дикарем, то «мудрым Греком». Упреки не были беспочвенны, хотя очевидно, что истинной причиной была зависть. Ему чудовищно завидовали — успеху, карьере при отсутствии формального образования — Куинджи был в 1894-1897 годах профессором-руководителем пейзажной мастерской Высшего художественного училища при Академии художеств. Но в первую очередь завидовали независимости, подкрепленной солидным состоянием, которое умудрился сколотить этот «неуч», «выскочка», автодидакт. В жизни, как и в живописи, Куинджи был мастером жеста и позы. Женился в 1975 году — его избранницей стала дочь мариупольского купца Кетчерджи-Шаповалова, с семьей которого художник свел знакомство еще в своей нищей юности, — нарядившись во фрак и цилиндр, купленные в Париже. Первым стал устраивать выставки одной картины, заранее возбуждая публику — так были представлены, помимо «Лунной ночи», «Березовая роща» (1979) и «Днепр утром» (1981). В нужный момент на 20 лет прекратил выставляться, став затворником, — и это тоже бурно обсуждалось. Купил за 30 тысяч рублей 245 десятин земли на Южном берегу Крыма и построил имение Сара Кикенеиз, куда привозил — разумеется, на свои средства — студентов на пленэр. Есть фотография, где он с учениками летит на воздушном шаре — этим, собственно, сказано все. Для художника того времени он был немыслимо богат — приобрел доходный дом на Васильевском острове, с него жил и занимался меценатством, превосходящем воображение. В 1904 году передал Академии художеств 100 тысяч рублей для выдачи 24 ежегодных премий лучшим студентам, в 1909-м пожертвовал Императорскому обществу поощрения художников 11,7 тысячи рублей для премии по пейзажной живописи, а созданному им Обществу художников имени Куинджи (он вполне осознавал свое величие) отписал все оставшееся состояние — 150 тысяч рублей и имение в Крыму. Его слава оказалась надежнее финансового благополучия, которое, полагал Куинджи, он всем обеспечил. Летом 1910 года, подхватив пневмонию, художник умер. Прах, погребенный на Смоленском кладбище, обрел надгробие, спроектированное Щусевым: внутри — бюст работы Беклемишева, в глубине, под крышей, — мозаичное древо жизни, созданное Рерихом, на древе том — вьющая гнездо змея. Это было последнее эффектное выступление мастера: когда в 1950-х его прах перезахоронили в Александро-Невской лавре, надгробие перенесли вместе с ним.