Дарья Семенова: «Когда я прихожу на могилу, убийца сына часто там сидит»

Жизнь дочери Юлиана Семенова захватывает как роман Она эпатажно выглядит, непривычно говорит, пишет загадочные картины… Необычная! Что и понятно — отпрыск двух сногсшибательных семейств! Отец Дарьи Семеновой — Юлиан Семенов, «властитель дум» последней четверти XX века на одной шестой земного шара, придумавший штандартенфюрера СС Штирлица, мать — Екатерина Семенова (в девичестве Михалкова), праправнучка Василия Сурикова и правнучка Петра Кончаловского. И судьба ее завораживает. Пережив гибель одного сына, благодарит судьбу, что уцелел в аварии младший, и хранит нательный крест, принадлежавший отцу. — Настоящая фамилия вашего отца — Ляндрес. Семенов — творческий псевдоним. Ваш дед, Семен Александрович Ляндрес, был помощником Бухарина, за что уже после войны, которую провел на фронте как военный корреспондент, попал под репрессии. Вы его помните? — Я помню свою последнюю с ним встречу. Мне было десять лет. Дед всегда очень элегантно одевался: клетчатый пиджак, бабочка, шарф… Он пришел к нам и сказал: «Даша, я принес тебе конфеты 'Грильяж». Я взяла их, но не смогла есть. Каменные! Подозреваю, что таким же человеком — каменным — был и он сам. Дед сидел в тюрьме с 1952 года, а вот его брат Илья, тоже репрессированный, отбывал срок под Магаданом, в лагере, уже с 1937 года. Рассказывал, что задумывал побег с другими политическими — и нужно было идти через тайгу, а еды нет, так они присмотрели себе в попутчики заключенного, сидевшего за изнасилование. Догадываетесь для чего?.. Дед, который был тогда еще на свободе, бомбардировал Сталина и органы письмами с просьбой отпустить брата — честного коммуниста и смелого сыщика. Ведь Илья Ляндрес был одним из героев Московского уголовного розыска, его фотография экспонируется теперь в музее МВД на почетном месте. И в 1940 году Илью отпустили! Поэтому побега, к счастью, не случилось. Когда Илья вернулся домой, он первым делом взял тарелку, накрошил хлеба, вылил туда бутылку водки — и все это сщербал (съел), так у них на зоне это называлось. А деда выпустили в 1954 году, после смерти Сталина. С этого началась их новая жизнь. Теперь оба лежат на Новодевичьем кладбище. И отец там же. — А я читала, что прах Юлиана Семенова развеяли над Черным морем. — Это не так. Папу кремировали. После кремации урна месяц стояла у меня в мастерской, потому что нам не давали места для захоронения. А когда дали, я сама пришла на кладбище, выкопала яму и поставила ее туда. Но тогда я еще не могла положить плиту, поэтому после первого же дождя урна верхней частью вышла наружу. Пришлось все повторить. И сейчас там лежит плита. — У вас есть младшая сестра Ольга, писательница и актриса. Страсть отца к раскрытию тайн вам с сестрой передалась? — Бог его знает. Поставьте передо мной такую задачу, и я попытаюсь в течение трех дней ее решить. А за Олю говорить не могу. Ну, вот отец искал янтарную комнату, а я считаю, что это зря потраченное время, потому что она была спрятана в одном месте, а он искал в другом. За это время он мог бы написать еще один роман, скажем, посвященный сталинским репрессиям. Но он увлекся — что делать? Папа был человеком увлекающимся. — Ольга рассказала мне, что отец очень ценил ваш талант художника, говорил, что «все импрессионисты пошли от Даши». От Ольги же я знаю историю про замечательные рисунки, сделанные вами в поездках с Юлианом Семеновичем по Никарагуа и Афганистану, которые вы уничтожили. Почему? И, кстати, в каком возрасте отец стал брать вас в свои опасные журналистские командировки? — Вроде бы мне уже было двадцать лет. Помню, я развелась с первым мужем, шла Олимпиада, я на ней работала, потом сказала: «Папа, возьми меня куда-нибудь». И мы отправились в Никарагуа. А почему уничтожила рисунки? Да, я работала в Афганистане, делала рисунки заключенных моджахедов в тюрьме, портреты Бабрака Кармаля, Наджибуллы (он через несколько лет был зверски убит), Фатани, его жены, очень красивая была женщина, их детей… Вернулась и устроила выставку в Ленинграде. А мне сказали: «Надо работать дома, а не шляться по заграницам». Меня это так сильно задело, что я взяла и все работы выбросила. Подвела черту — и больше не занималась репортажной журналистикой и графикой. Дальше был период, когда меня заинтересовали клоуны, арлекины. Потом и это прошло. Я стала писать камни и дерево, решила, что они единственное, в чем меня нельзя будет упрекнуть — что я «политизирую» или играю на каких-то чувствах. Следующая моя серия — цветы. Момент цветения прекрасен! Вот его поймать было бы интересно. А дальше будут облака. И — c’est tout, как сказала бы моя сестра, давно живущая во Франции. — Недавно в Москве прошла ваша персональная выставка «ГРАНИ». На ней были выставлены как раз те работы, на которые вас вдохновили камни и дерево. Именно вдохновили. Я была на этой выставке и видела, что у вас особые отношения и с камнем, и с деревом, что не все так просто… — Понимаете, после смерти старшего сына я перестала обращать внимание на людей. Ну, невозможно же все время плакать, правда же? Пока я не положила гранитную плиту на его могилу, мне хотелось разрыть ее и самой туда лечь. Гранит помог мне с этим справиться. Это первая история с камнем. А потом я поехала на море, брела-брела по берегу, вдруг потеряла сознание, упала, а когда очнулась, у меня в руке был камень. И я почувствовала благодарность к нему — за то, что вместо руки сына сжала его. Они же живые. Камни. Это история Земли. Да, мой сын умер. Но сколько людей ушло до него! И сколько уйдет после! Каждый, кто приходит в этот мир, должен уйти. А значит, надо работать, пока мы живы. Когда прихожу на Троекуровское кладбище, я говорю сыну: «Макс, знаешь, я тебе завидую. Ты прошел все круги ада, и ты свободен!» А деревья… Когда мы жили на Кипре, наш дом стоял на горе, и к морю мы с мужем возили детей через сухую оливковую рощу. И я думала: ведь каждый ствол — это история! Деревьям, наверное, было не меньше четырехсот лет. Вот оттуда деревья. — Вы в 1966 году маленькой девочкой снялись в фильме «Не самый удачный день» по повести вашего отца «Дунечка и Никита». Повесть и фильм — о том, как супруги пытаются сохранить семью. А ваши родители как раз переживали такой непростой период в своей жизни… — Да, потом мы название перефразировали — оно звучало «Не самый удачный фильм». (Смеется.) Снял его режиссер Юрий Егоров. В нем кроме меня из нашей семьи снимался еще Никитос (Никита Михалков. — Прим. авт.), и мы с ним действительно изображали что-то из нашей безрадостной семейной хроники… Вы знаете, наши с Олей родители восемь раз принимали решение развестись. У отца в столе до последнего дня лежало восемь заявлений на развод, он мне их показывал. Заявления писались, но не носились в загс. Родители так и остались в браке, хотя много лет жили врозь. — Вы считаете, что взаимной любви, настоящей семьи у них не было? — Любовь, я считаю, все-таки была. А что касается семьи… У меня свое отношение к понятию «семья». Узы брака — мне это словосочетание кажется абсолютно порочным. Уз не может быть, может быть союз двух любящих людей, которые поддерживают друг друга в этой суетной и сложной жизни. А маме, наверное, хотелось именно уз, хотелось контролировать все ситуации. Впрочем, не знаю. Она в принципе очень талантливый человек, просто не реализовавший себя. Может, в этом ее беда. Но ничего дурного о матери сказать не могу. Мне просто очень ее жаль. — Ведь ей восемьдесят шесть лет и она одна? — Она не одна. У нее есть подруга, которая ее поддерживает, помогает во всем. Моя мать купила ей дом в Италии, так что все замечательно. А про меня она сказала, что я хочу ее убить. Поэтому я даже не могу звонить матери. Просто хожу иногда в храм и молюсь за нее. Так и Ольга делает. — Мать обвиняет вас, своих дочерей, в том, что вы распродали картины великого прадеда, Петра Кончаловского. Это правда? — Простите, но картины Кончаловского продала наша матушка. Не мы с Ольгой. Они были поделены поровну между всеми внуками Петра Петровича: одна часть картин досталась Никите Сергеевичу (и, по-моему, он ни единой работы не продал), вторая — Андрею Сергеевичу, а третья — матери, которая сразу многие картины продала, а некоторые передала Ольге, оформив это у нотариуса. У меня хранился «Верстак». Вскоре позвонила мать и сказала: «Сейчас приедут фотографировать картины, привези свою». Мой супруг тогда сказал: «Ты ее больше никогда не увидишь». Так и случилось. Все было продано. Больше, по-моему, в нашей семье ни одной картины Кончаловского нет, во всяком случае у меня. Хотя я предлагала сделать копии. Я же сделала копию работы Сурикова. Могла бы сделать копию любой картины. Но это никому оказалось не нужно. Главное, что эти вещи в музее, что портрет Мейерхольда работы Кончаловского, в музее. Это хорошо, что то, что осталось, принадлежит России. — Вы принимали участие в битве за отцовскую квартиру в Доме на набережной, которая чуть не досталась каким-то темным личностям? — Я отказалась от доли в этой квартире, отдала ключи, и дальше всеми битвами занималась Оленька. И какова роль во всем этом нашей матери, я не знаю. Я видела телевизионные репортажи о том, что туда вселились какие-то очень страшные люди. Я приходила туда один раз. И — ох! Без комментариев… — В сентябре будет уже двадцать пять лет со дня смерти Юлиана Семеновича. Все-таки как несправедливо рано это случилось! — Да, папа слишком рано ушел — в шестьдесят один год, многого не успел сделать. Зато есть дом-музей в Крыму, в Мухалатке, где ему так хорошо работалось, есть его кресло, есть его боксерские перчатки. Спасибо Оле! Это ее стараниями сохранено. И можно приехать в Мухалатку, сесть в папино кресло, положить руки на боксерские перчатки — и почувствовать его присутствие. Но дух отца, к сожалению, и оттуда уходит. Человек, который следит за домом-музеем, часто вносит туда какие-то детали. Вдруг между обломками самолета из Вьетнама, письменной машинкой отца и его газетами появляются какие-то миниатюрки, привносится какая-то… женская линия, отцу совсем не свойственная. Оля говорит: «Приезжай и выброси все, что считаешь нужным». А я считаю, что там надо просто поставить экран и давать запись единственного творческого вечера отца в «Останкино», который проходил за десять лет до его смерти. Больше на Центральное телевидение его не допускали. — Юлиан Семенович ведь очень много курил. И выпивал. Не берег себя. — Пил много. Но когда писал, не притрагивался. А вот курил во время работы, не переставая, просто не вынимал сигареты изо рта. Один раз это дело бросил — когда у него нашли туберкулез. Отец тогда ездил в Югославию лечиться. Поправился и потом снова закурил. — Первый ваш брак с сокурсником оказался скоротечным. А как Юлиан Семенович относился к вашему второму мужу, Алексею Бегаку, художнику, ставшему в последние годы еще и успешным телеведущим? — Не знаю. И теперь у отца уже не спросишь. Он предлагал мне другие варианты замужества, но они были для меня неприемлемы. В те времена мы жили на Суворовском бульваре в доме полярников на четвертом этаже. А я уже тогда курила. И вот выхожу на балкон и вижу: стоит зеленый «жигуленок», а в нем — Алексей. И вот так стоял он под моими окнами ночь за ночью. Как можно было остаться равнодушной? Алексей — единственный мужчина, от которого я хотела иметь детей. — Тем не менее, прожив в браке двадцать пять лет, вы теперь не вместе… — Проблема в том, что, когда родился первый сын, Алекс почувствовал себя не единственным ребенком и понял, что не этого хотел. И вот тут планеты женщины и мужчины разошлись. По разным орбитам. Но у нас были контакты по работе, в путешествиях, в живописи мы были рядом. Поэтому много лет оставались вместе. Решение расстаться приняла я. Но я отношусь с величайшим уважением к Алексею. Он замечательный человек и талантливый художник, и я ему желаю только добра. Когда я что-то вижу или слышу: «Алексей Бегак» — у меня сразу слезы, сердце щемит… Пусть живет как хочет. Я сама виновата во всем. Я знаю. — Вы сказали, что ваш старший сын умер. Могу спросить, как это произошло? — Знаете, он был гуляка. Я тогда жила в поселке Дарьино, который мы с Алексом построили. Сын приходил в шесть утра, брал меня за руку и рассказывал, как прошла ночь. И однажды он не пришел. А в двенадцать позвонил его друг Павел и сказал: «Макса больше нет, его убили». Но в свидетельстве о смерти было написано, что он умер от инфаркта. Я отпевала сына в Донском монастыре, открыла саван — а у него синий след от удавки на шее. За что его так?! За три тысячи долларов, которые он у меня просил накануне? Убить за три тысячи долга?! Пусть это будет на совести тех людей, которые это сделали. — У вас не было сил возбуждать уголовное дело? — У меня не было желания. Сына уже не вернуть. А жить в миру с таким грехом сложнее, чем на зоне. К тому же я знаю, кто это сделал. Когда я прихожу на могилу к сыну, этот человек часто там сидит. Увидит меня и убегает на другой конец кладбища. Потом, когда я ухожу, оборачиваюсь — он опять сидит. Значит, гложет вина-то, гложет. Вот пусть и живет с этим. — Правда, что ваш младший сын Филипп оставил карьеру телевизионного менеджера ради фермерского хозяйства? — Правда. Причем он был прекрасным менеджером. Его и сейчас зовут на ТВ, не знаю, вернется или нет. Я советую Филиппу совместить эти две сферы, хотя, наверное, это сложно. У него потрясающее фермерское хозяйство в Брянской области — двести гектаров. Надеюсь, он не бросит это дело. Хотя, конечно, непросто заниматься таким бизнесом в условиях нашей страны. Тем не менее он пока держится. — А еще у вас есть внучка Василиса, дочь Филиппа. Расскажите о ней. — Ей два года, и она такая хулиганка! Я думаю отдать ее в кадетский корпус, потому что советская система образования убита, а там языки, дисциплина и те знания, которые действительно могут пригодиться в жизни. А потом она может выбрать все что угодно. Вот из меня не получилась Мата Хари, как хотел папа. Не было во мне для этого нужных качеств, а из Василисы разведчица точно получится. (Смеется.) Впрочем, нет, у Маты Хари был печальный финал. Не надо было работать на несколько разведок. Надо служить только своей стране, и я предпочитаю, чтобы это была Россия. И жить надо здесь. Я вот пыталась врасти в Англию. Не получилось, слава богу. Одна моя тамошняя знакомая, подданная Великобритании, но русская по духу, говорит, что иногда приходит в посольство и просто там сидит — чтобы слушать русскую речь. Потому что тоскует по родине. В мире нет страны лучше, чем Россия. — Согласна. А еще вы три года жили на Кипре. Согласитесь, погода там все-таки получше. — Знаете, самый серьезный природный катаклизм я пережила именно на Кипре. Я проводила там зиму с двумя сыновьями. И началось землетрясение. Помню, мы смотрели новости Би-би-си, и вдруг телевизор поехал по комнате! А на следующий день небо стало черным и пошел ливень с градом. Град был такой, что все страховые компании прогорели, потому что все машины были разбиты. Зато после того когда прошла буря, как хороши, как свежи были розы! (Смеется.) Небо было прекрасное, море — прекрасное! И я, и сыновья хорошо запомнили эти дни. Но у меня нет тоски по Кипру. Я никогда не оглядываюсь назад, мне всегда хочется идти только вперед. — А почему оттуда уехали? — На Кипре живопись никому не нужна. Если бы я занималась сельским хозяйством или торговлей, может, стала бы там успешной. Но я художник. В Англии я работала в галерее Дэвида Харрингтона. Но, к сожалению, она закрылась. Случилась трагедия, и Дэвида не стало. Что мне было делать — искать других галеристов? Вот я и вернулась в Россию. К счастью, у меня сохранился членский билет Союза художников. Правда, он был весь в каких-то подтеках, пришлось восстанавливать. Оказалось, билет необходим, чтобы здесь выставляться. — За что вы благодарны судьбе? — За моего сына Филиппа. За то, что он выжил после страшной дорожной аварии, что может ходить. Он два года потратил на восстановление после увечий. У него ноги — словно простреленные дробью. Потому что сын долго лежал в спицах, и, когда их вынули, остались следы. И я благодарна за отца. Не могу себе простить, что не была с ним в последние дни. У меня есть крест, который был на папе. Он не маленький. Отец был могучий, и крест — под стать. Цепь и крест. Я чувствую в нем энергетику отца. И каждое утро читаю с ним молитвы…