Le Figaro (Франция): Макрон - голый король из сказки Андерсена

В своей последней книге Ролан Гори приводит глубокие размышления о природе политической власти в свете сказки Андерсена о голом короле. По его словам, эта история прекрасно объясняет как приход Эммануэля Макрона к власти, так и отступление политики под натиском экономики и технократии. «Фигаро»: Вы написали книгу о власти и решили начать со знаменитой сказки Андерсена о голом короле. С чем связан такой выбор? Как он иллюстрирует нашу эпоху? Ролан Гори*: Эта книга, скорее, не иллюстрация нашей эпохи, а рассказ о том, что происходит в психологическом плане в наших отношениях с властью. Именно конформизм подталкивает нас к подчинению власти, чья легитимность зачастую проистекает из связанных с ней верований и ожиданий. Ни одна власть не устоит, если народ хочет свергнуть ее. Рано или поздно, она рухнет. В этом заключается социальное и внутреннее согласие, о котором говорит нам сказка Андерсена. Власть нага и бедна без покровов и иллюзий, в которые мы ее облачаем. Взгляните на шекспировского «Ричарда II». Это великолепная книга о власти: в глубине короны есть только пустота, всем заправляет смерть. - В вашей книге вы также отмечаете «момент» Макрона. Каким образом его приход к власти стал необычайным событием? — «Момент Макрона», как мне кажется, стал самым настоящим чудом. Не в религиозном смысле понятия, а, скорее, в понимании Ханны Арендт (Hannah Arendt), то есть бесконечно маловероятным событием, которого никто не ждал. Эммануэль Макрон поднялся на волне стремления к демократии и сильных протестных настроений среди населения. Что представляет собой самый настоящий абсурд, поскольку Макрон отражает все, что так активно критикует это протестное движение: технократию, гипертрофированный либерализм, индивидуализм, европеизм. Иначе говоря, возникло огромное недоразумение. Именно в этом мы подходим к образу голого короля: для избрания Макрону был нужен мираж, коллективная иллюзия, по крайней мере, у части населения. Ему нужно было с помощью ловкой пропагандистской риторики создать веру в новое начало, пригласить нас в новый мир, далекий от европейской технократии, партийных споров, жестких мер предыдущих правительств и в целом неолиберальной политики. Только вот на самом деле он представляет собой самого ярого оператора этого мировоззрения во имя экономизма, продуктивизма и американского либерализма. Что будет после «момента Макрона»? Он умело сформировал систему, у которой есть три опоры. Прежде всего, это авторитет государственной власти в лице институтов V Республики. Далее, это неизвестные, но амбициозные и обязанные ему всем молодые люди, которые разделяют с «монархом» идею сильного, но гибридного государства, которое стоит на службе рынка. Они также являются хорошими знатоками технократии и деловых кругов. Наконец, это система управления населением и поведением с помощью цифровых инструментов. Демократия раскладывается на алгоритмы… В этом плане «Вперед!» осень напоминает Движение пяти звезд харизматичного Беппе Грилло (Beppe Grillo), который опирается на цифровые сети, чтобы обойти посредников. - Но как, по-вашему, сформировалась такая иллюзия? Его противоречивость была заметна еще в самом начале кампании… — В этом заключается одна из сильных сторон Эммануэля Макрона: он умеет пользоваться возможностями, хвататься за шанс и рисковать. Он талантлив, однако ему стоит вспомнить о том, что писал небезызвестный Макиавелли: тот, кому сопутствует удача, может беспрепятственно прийти к власти, но если он хочет сохранить ее, препятствия обязательно возникнут! К тому же, его избрание нельзя назвать всенародным: воздержавшихся от голосования было примерно столько же, сколько и его сторонников. Его успех также во многом связан с дискредитацией традиционных партий в общественном мнении. В представлении французов правые (справедливо или нет) тесно связаны с презумпцией коррумпированности из-за возникших скандалов. Если слово противоречит делу, это ведет к дискредитации. Правые едва ли могли чего-то требовать, когда некоторых из их лидеров обвинили в финансовых нарушениях. Что касается правительственных левых, они рассорились с традиционным электоратом. Их обвинили в предательстве после того, как они установили во Франции неолиберальную систему подобно другим европейским странам. То есть, они стали социал-либералами. Граница между правыми и левыми была стерта из-за прагматизма, который подталкивал западные демократии к технократическому управлению населением в рамках европейской логики жесткой экономии. В результате у нас возник настоящий политический кризис, то есть кризис веры в слово: руководство не делает, что говорит, и не говорит, что делает. В этом и была сила Макрона. Он повторял: «Я делаю то, что говорю». Наверное, люди от такого отвыкли. - Не становится ли дело Беналлы в такой ситуации символом президентского обмана, демонстрируя иллюзорность его обещаний прозрачности? - Дело Беналлы стало огромной трещиной в стратегии главы государства. Проблему создает не только сам Беналла, хотя его проникновение на вершину госслужбы отражает недостатки макроновской системы: гибридизация госслужбы и частного сектора создает странную путаницу. Беналла — человек, который добился всего сам, однако грубая ошибка подорвала все его достижения. Как бы то ни было, эта проблема отражает пределы макроновской теологии: нельзя просто так примирить полагающуюся на авторитет государственную власть и свойственную для бизнеса практику. Иначе говоря, наступил момент истины для системы верований и практик власти. Сможем ли мы признать, что король голый, и оставить эту пустоту, которая является неотъемлемой частью демократии, ее силой и слабостью? Получится ли у нас продумать другую модель власти, которая выполняет свои обещания, способна примирить экономику и социальную справедливость, свободу и равенство? Именно в этом сейчас заключается политический вызов. Фактор риска в условиях болезни наших либеральных демократий — это популизм в его разных ипостасях, нелиберальная система Виктора Орбана, под которую подвел теорию Фарид Закария (Fareed Zakaria). Разочарование при виде рассеявшегося миража может подвести народы к тому, чтобы искать авторитарные фигуры. К такому выводу меня подталкивает и опыт работы психоаналитиком. Нагота отца прикрывается мантией деспотизма. Мы живем в период рассеивания миражей и как никогда готовы сказать, что король голый. Как бы то ни было, этот шаг еще никогда не вызывал такую тревогу. Признать пустоту стало тем сложнее, что мы порвали с традициями и больше не знаем, на что ориентироваться. Несоответствия между прошлым, настоящим и будущим стало главным вызовом современности. Как идти в будущее, интегрируя настоящее, если у нас нет связи с прошлым, настоящим историческим прошлым, а не его чучелом или мумией? Наше общество забыло, что традиция может стать залогом свободы, когда история объединяет, а не разделяет. Место классических гуманитарных наук, о которых почти забыл Жан-Мишель Бланке (Jean-Michel Blanquer), дает народу его символическую силу и эффективность. Макрон знает это и говорит об этом, однако его политика противоречит словам. - В практическом плане, у президента остается еще четыре года у власти. Как можно добиться успеха в условиях такого образа наготы и растущего недоверия к нему? — Я не могу предсказать, как все будет происходить. Важно помнить, что Макрон не одинок, и что у него есть технические средства (цифровые, технократические, финансовые, медийные), чтобы контролировать общественное мнение. Его будущее отчасти также зависит от перспектив подъема экономики. Если значительная часть вашей риторики опирается на занятость, нужно, чтобы дела в экономике быстро пошли в гору. Кроме того, необходимо, чтобы в экономике больше создавалось рабочих мест, чем упразднялось, насчет чего уверенности пока нет. Его сила сегодня во многом опирается на слабость оппозиции. Ему нужно найти выход для стремления людей к демократии, которое сейчас слепо пытается нащупать путь между Харибдой нацеленного на прибыль неолиберализма и Сциллой антилиберализма, «орбанизации» Европы. Я думаю, что для этого необходимо реабилитировать слово, которое издавна лежит в основе наших демократий. Именно слово позволило ЮАР обрести гражданский мир, примириться с собой. Именно этого нам не хватает, чтобы вернуть веру в демократию. Цифровое управление может вылиться в настоящий кошмар, если не сопровождается словом. Я верю в силу слова. Я рассматриваю его как основу формирования и существования общего мира. Цифровые технологи не представляют угрозы для демократии, если, конечно, не заменят слово в мире, где мы все объединены, но одиноки, подключены к одной сети, но не связаны никакими отношениями. При этом они могут способствовать демократии, если создают условия для конкретных, материальных и искренних встреч. В противном случае политика как таковая исчезнет. - Вы говорите о наготе власти. Можно ли сказать, что она сейчас голая, как никогда под воздействием экономики и цифровых технологий? — Безусловно. В нашу эпоху политика сдает позиции по отношению к рынку. Сейчас уже не политика управляет, а рынок регулирует, о чем говорил Заек и мечтали физиократы. Глобализация лишь усилила это явление, способствуя десакрализации мира и разочарованию в нем. В результате подъем экономического и технического рационализма создал условия для мракобесия и экстремизма. Превращение нации в «стартап», а префектов — в «государственных предпринимателей», как того хочет Эммануэль Макрон, может лишь обострить нужду в духовности, которую предрекал Андре Мальро (André Malraux). Если, конечно, цифровые технологии не станут новым богом современности, который покорит социальные сети. Тем не менее, как говорил Жорж Бернанос (Georges Bernanos), «опасность заключается вовсе не в машинах, потому что тогда нам нужно было бы силой уничтожить их подобно иконоборцам, которые сжигали образы, с гордостью утверждая, что тем самым рушат верования. Опасность не в росте числа машин, а в беспрестанном увеличении числа людей, которые с детства желают лишь того, что могут дать им машины». - Вы, судя по всему, считаете нелиберальную демократию риском, на который народы готовы пойти из отчаяния. Но разве демократия обязательно должна быть либеральной? — Думаю, нашим демократиям нужно нащупать равновесие между равенством и свободой, особенно учитывая, что свобода уже не та, что была во времена Просвещения, и переплетена с экономизмом. Единственный способ примирить два понятия — это братство. Такова мысль Бергсона, который считает братство основой демократии, поскольку оно представляет собой республиканскую ценность, которая примиряет двух «враждующих сестер»: свободу и равенство. Как мне кажется, мы оказались на перекрестке истории: люди нуждаются в справедливости, а не в благотворительности, которая, по Жоресу, тоже представляет собой форму социального угнетения. Как этого добиться? Эммануэль Макрон стал заложником свойственного Сен-Симону взгляда на историю и политику. Для него общество сводится к производственной среде, социальный прогресс является продолжением технического, а социальная справедливость представляет собой следствие экономических достижений. Глобализация же доказала, что все совершенно не так, и что диктатуры прекрасно приспосабливаются к финансовой системе рыночной экономики. Эммануэль Макрон стал апостолом предпринимательской теологии, которая уже продемонстрировала свою ограниченность по всему миру. Это теология новой элиты, которая оторвана от демократии и народа. Она культивирует массовый нарциссизм, что, вероятно, связано с отрывом демократии от самой себя. *Ролан Гори (Roland Gori), психоаналитик, профессор клинической психопатологии Университета Экс-Марсель.