Александр Гэллоуэй: «Мир не кажется мне цифровым до самого основания»

Андрей Шенталь: Хоть программирование и не является вашим основным занятием, как подобная практика определяет вашу теоретическую работу? Александр Гэллоуэй: Программирование — важная составляющего моего исследования и моих методов работы. У людей бывают разные подходы, мой способ — скорее работать над проектами параллельно, нежели сводить философию к технологии или же, наоборот, включать технологию в философию. Я пытаюсь заниматься двумя вещами одновременно. Могу привести пример: когда я писал свою первую книгу об интернет-протоколах («Протоколы: как контроль существует после децентрализации»), я также разрабатывал программное обеспечение Carnivore. И то и другое связано с протоколами данных, протоколами для информации, которая распространяется сетевым образом. Один день я настраиваю сетевые пакеты, другой — произвожу более теоретическую, критическую рефлексию подобного рода сетей. Приведу еще пример: когда я писал книгу о видеоиграх, я также разрабатывал компьютерную игру. Обе эти практики влияют друг на друга. А.Ш.: Получается, ваш интерес к информатике в какой-то степени определил ваш интерес к «цифровому» в философии, сегодня же вы настаиваете на «цифровой философии» без упоминания компьютера, как вы выразились в своей лекции (Александр Гэллоуэй выступил с лекцией «Цифровое в философии» в рамках «Философского клуба» ЦСИ «Винзавод» 27 ноября 2017 года. — Артгид). Конечно, история термина «дигитальный» (digital) значительно превосходит историю цифровых технологий, однако сегодня достаточно сложно их диссоциировать. А.Г.: Да, все верно. Сегодня нам следует выдержать паузу и определить цифровое, не делая отсылок к цифровым технологиям, даже если и ради чисто полемических целей. Я бы не сказал, что это абсолютное требование или самоцель, потому что вы правы, я признаю, что цифровое имеет особую связь с технологией и в особенности с современными индустриальными технологиями. Так что для меня это самостоятельное или же временное, но все-таки необходимое отступление, которое нам следует осуществить на концептуальном уровне. А.Ш.: Осмелюсь предположить, что ваш интерес к цифровому или же, например, обращение Квентина Мейясу к наукам, основанным на математике, задает новую философскую эпистему, которая заменяет постструктуралистскую фиксацию на языке. Однако, если мы вспомним Жака Деррида, одного из главных представителей этого направления, числа — такие же начертательные знаки, как и буквы; и те и другие — выражение письма. Существует ли для вас фундаментальное различие между языком и числами? А.Г.: Я бы свел их к одному общему знаменателю или хотя бы попытался признать, что их связывают самые близкие отношения. Вы правы, что Деррида говорит про письмо, но я вдохновлялся другими работами, которые в первую очередь исследуют категорию символического. Я имею в виду психоанализ или других постструктуралистов вроде Жана-Жозефа Гу или группы Tel Quel, которые размышляли об экономике символического. Потому что я рассматриваю цифровое как буквы, числа, знаки. Но если говорить шире, цифровое — это и есть территория символического. Так что отношения между символами по сути цифровые отношения. Это фундаментальное открытие, которое было заимствовано из соссюровской лингвистики и семиотики. Александр Гэллоуэй. Courtesy ЦСИ «Винзавод» А.Ш.: В какой мере мы можем критиковать цифровое в качестве расширения сферы калькулируемого? Существует целая традиция подобной критики от Дьердя Лукача до «Невидимого комитета». Можно ли сказать, что с приходом цифрового сама онтология, так сказать, становится исчисляемой, т. е. овеществляется сама эта идея? А.Г.: В эпоху модерности важной и распространенной формой политического участия становится, если хотите, ответ на проблему цифрового через аналоговое. Романтизм — хороший пример. Романтизм был реакцией на усилившуюся рационализацию позитивистского знания в XIX–XX веках. Я признаю этот способ политического взаимодействия. Возможно, это наиболее сильный политический режим модерности — реагировать на непосильные рациональные логические системы через отсылку к аналоговым понятиям или явлениям вроде аутентичности или же реальности. Но это не единственный выход, которым располагают люди. Я не уверен, что он лучший, тем не менее он широко распространен. Что же касается калькуляции, дигитальность однозначно упрощает исчисление. В то же время я хочу развести эти два термина. Нечто может быть символическим и дискретным (дигитальным), не будучи алгоритмичным или поддающимся исчислению. Вспомните литературу или поэзию, они строятся на дискретных символах, даже если они не «исчислимы» математически. И все-таки существует популярная, может быть, даже пагубная идеология, которая широко распространена сегодня, она уравнивает онтологию с дигитальностью, утверждая, что бытие — это один большой компьютер. Эта школа мысли называется «дигитальная философия»; я не согласен с этой школой по различным причинам. Проще говоря, потому что мир не кажется мне цифровым до самого основания. Мир, как мне представляется, состоит одновременно из цифровых и аналоговых феноменов. А.Ш.: Ваша идея разделить философию на цифровую и аналоговую любопытна, но, если вы вводите новые категории, это подразумевает, что вы ретроактивно обнаруживаете новые различия, которые не были явлены ранее. Однако линия, которая отделяет цифровое от аналогового, частично совпадает с линией, которая разделяет трансцендентальную (Кант, Гегель, Маркс, Бадью) и имманентную (Спиноза, Ницше, Бергсон, Делез) философию. В чем же тогда ценность этого разделения? А.Г.: Не думаю, что есть исчерпывающий ответ на этот вопрос, кроме того, что такие термины, как «цифровой» и «аналоговый», уже широко употребляются; они намного более распространены, чем «трансцендентальный» или «имманентный». Так что мы можем извлечь выгоду из этой терминологии, которая известна большому числу людей, даже тех, кто не знаком с философией или теорией. Если мы можем использовать этот дискурс, продолжая обсуждать трансцендентальное и имманентное, это уже небесполезно. Ваше замечание абсолютно верно, но я бы хотел возразить. Когда мы определяем цифровое строгим и концептуальным образом, мы должны понимать, что оно на глубинном уровне связано с символическим, и в то же время оно имеет определенную связь с трансцендентным. С другой стороны, аналоговый способ зависит от того, как мы определяем имманентное, он связан со спинозистским или делезианским определением имманентности. В первую очередь потому, что аналоговый режим имеет особую связь с реальной материальностью. А.Ш.: То есть это просто способ популяризации философии? А.Г.: Да, в какой-то мере. Но в то же время цифровое и аналоговое, как любая другая интерпретационная оптика, позволяет нам взглянуть по-новому на существующую философию. Например, если мы определяем цифровое через анализ и аналоговое через синтез — что, как мне кажется, вполне правомерно, — тогда, может быть, у нас есть возможность нового прочтения «Критики» Канта, где аналитическое и синтетическое играют важную роль. Я планирую более детально исследовать эти вопросы в будущем. Карла Ганнис. The Garden of Emoji Delights. 2014. Гиф-анимация. Интернет-павильон Homeostase. Источник: homeostase.art.br/obras А.Ш.: В художественной теории и теории фотографии также существует различие между аналоговой и цифровой онтологиями. Вслед за триадой знака Пирса, цифровое считается иконической репрезентацией, которая основана на внешнем сходстве, в то время как аналоговая фотография имеет прямое физическое отношение или материальную связь с референтом. А.Г.: Когда дело доходит до того, как мы определяем отношение или связь, все становится не так-то просто. Как я сказал ранее, аналоговое устанавливает отношение с реальной материальностью. Это проблематичное утверждение, поскольку его сложно отстоять в полной мере. Потому что цифровое также имеет отношение к реальному. Я думаю, что нам следует обратиться к более точному описанию отношений и связей. Цифровое имеет такую же связь с реальным, как трансцендентальное или символическое. Ему присущ механизм или абстракция формализации, движение от материальной реализации к тому, что менее материально. Все становится еще запутаннее, потому что упирается в то, как мы определяем многие из этих терминов. Аналоговое имеет более непосредственное миметическое и непрерывное отношение. Мы даже можем назвать его «механическим» — хотя, конечно, некоторые механизмы могут быть и цифровыми. Эти термины мы используем, описывая тип связей и отношений, существующий в аналоговом режиме. Чтобы прояснить мое предыдущее утверждение, цифровое и аналоговое — способы репрезентации и медиации, и чтобы провести окончательное различие между ними, следует охарактеризовать и описать режим, свойственный для каждого из двух. А.Ш.: Забавно, что, когда я был на лекции Розалинд Краусс в Тейт Модерн, она говорила об инсталляции Таситы Дин в Турбинном зале (2011), которая была посвящена рефлексии над умирающим медиумом фильма, т. е. материальности целлулоида. По сути ее лекция сводилась к превосходству аналогового над цифровым. Но в определенный момент она проговорилась, что писала свой доклад, просматривая чью-то (цифровую) документацию работы на YouTube... А.Г.: Ха-ха. Мне кажется, представители истории искусства и художественной критики склонны слишком полагаться на непроверенные утверждения о форматах медиа. Если это фотография, значит она должна быть аналоговой, если это видео на компьютере, оно должно быть цифровым. Конечно, Розалинд Краусс умнее, и она понимает, что можно мыслить в терминах способов медиации, а не полагаться на предсуществующие определения физических форматов. Тем не менее я верю, что художественно-исторический дискурс склонен быть предвзятым, и это делает его проблематичным. Тасита Дин. FILM. 2011. Кинопроекция 35 мм пленки на 13-метровом монолите, без звука, 11 мин. Тейт Модерн, Турбинный зал. Источник: tate.org.uk А.Ш.: Вы также говорите, что Бадью — один из немногих цифровых мыслителей среди аналоговых философов. Может ли идеализация аналога быть формой ресентимента? А.Г.: Думаю, львиная доля рациональности как таковой, которая свойственна философскому дискурсу в целом, находится на стороне цифрового. В своей московской лекции я пытался представить парадоксальный довод, что сегодня мы живем в эпоху, когда популярен аналог. Тем не менее я не думаю, что это стоит воспринимать как широкое макроисторическое утверждение. Это лишь значит, что мы живем в особую эпоху, когда несколько аналоговых мыслителей стали вдруг очень влиятельными. Наиболее известный среди них — Жиль Делез, но мы можем говорить и о других фигурах. Не думаю, что мы должны из этого делать вывод о том, чем является философия или рациональность в целом, в первую очередь потому, что через идею логоса рациональность крепко связана с тем, что есть цифровое. А.Ш.: Раз вы уже коснулись темы логоса, разделение Деррида на речь (логос) и письмо как два режима бытия в каком-то смысле совпадает с вашим делением математики на арифметику и геометрию. Фигуры протяжены и непрерывны, как человеческая речь, числа дискретны, как письмо, которое всегда опосредованно пространством. А.Г.: Сила аргументации Деррида заключена в том, что он переворачивает основополагающие иерархии внутри философии. Начнем с логоса: это территория речи, но также реальности, «рацио» и рациональности. Деррида противопоставляет ее письму или же медиа в прямом смысле этого слова. Когда я говорю «переворачивает», я отсылаю к тому, как мы обычно приписываем ауратичную аутентичность реальному, в то время как ощущение десакрализованного профанного существования уравниваем с рациональным. Может быть, это просто современное состояние, не знаю. Деррида возвращается к основополагающему различию между речью и письмом. Этот сократический момент можно проследить от Платона: речь более аутентична, а письмо менее аутентично. Мне кажется, Деррида заигрывает с перверсивной природой переворачивания этих отношений. Поскольку мы знаем, что Деррида предпочитает письмо речи. А.Ш.: В своей лекции на «Винзаводе» Франко «Бифо» Берарди выделил два режима чувственности: сочленение (conjunction) и соединение (connection). Если первое подразумевает органические отношения или, скажем, аналоговые, второй режим основан на алгоритмах, и он пагубен для человека. Согласитесь ли вы с тем, что расширение цифровой сферы воздействует и на нашу чувствительность? А.Г.: Я соглашусь, что процесс конъюнкции и дизъюнкции относится к соединительной логике, и он несомненно может быть обнаружен в истории цифрового и аналогового. Я обычно описываю его следующим образом: цифровое опирается на логику и/или, логику резкого контраста, сильного различия. Ален Бадью поясняет это в «Логике миров», втором томе «Бытия и времени», а именно разделе, озаглавленном «Теория точек». Для него это фрагмент более широкого обсуждения того, чем являются субъекты и что есть политический опыт субъекта. Но в его случае возможен момент, когда качественный, гетерогенный ландшафт аккумулируется вокруг двух дискретных точек, производя решение «и/или». Для меня это и есть сущность дигитальности как концепции. Мы можем противопоставить это идее, которая представлена в работе Делеза, т. е. логике «и... и... и... и...», продолжающихся до бесконечности. Логика Делеза аффирмативна. Он описывает парад эстетических качеств, где все равны друг другу. Это связано с идеей чувственности и эстетического опыта. И это прекрасное описание аналогового режима. Однако меня интересует описание Делезом плана имманенции как парада различий и разнообразия. Он заявляет, что различие столь распространено, что оно неким образом становится «гладким». В этой логике отношение «и... и... и... и...» — аналоговое. Другими словами, чистое различие приводит к производству радикальной гомогенности. В итоге определенный вид последовательности или гладкости становится очевиден на всем этом плане. Так что если цифровое следует логике двух, аналоговое следует логике одного, чистой протяженности «и». Оля Лялина. My Boyfriend Came Back from the War. 1996. HTML, gif. Скриншот сайта http://www.teleportacia.org/war, сделанный «Артгидом» А.Ш.: Я бы хотел завершить наш разговор искусством постинтернета и его отношением с цифровым. Вопреки заявлениям самих художников, оно парадоксальным образом выглядит очень аналоговым. А.Г.: Мне кажется, постинтернет-эстетика возвращает нас к проблеме модернизма. Кроме прочего, модернизм связан со следующим вопросом: учитываете ли вы специфику медиума? Давайте не забывать про нет-художников 1990-х, которые были самыми последовательными модернистами компьютероцентричной эстетики. Потому что они создавали работы непосредственно о материальных условиях компьютера: Вук Косич, Jodi.org, Алексей Шульгин, Оля Лялина. Постинтернет-эстетика мне кажется странной, потому что она немодернистская. Возможно, она является продолжением постмодернизма, где дигитальность становится означающим, которое просачивается не столько в форму работ, сколько в их содержание. Она становится стилистическим условием, а не материальным условием. А.Ш.: Назвали бы вы в таком случае Малевича цифровым художником? Он делит один на два: черный и белый, вертикаль и горизонталь. А.Г.: У меня нет готового ответа. Отчасти это зависит от того, как мы понимаем «Черный квадрат». Можем ли мы выделить его среди других работ художника? Не будет ли такой маневр проблематичным? Я много думаю о том, что «Черный квадрат» есть нулевое условие модернизма, но также и нулевое политическое условие большевизма. «Черный квадрат», как мне кажется, связан с понятием родового, которое меня интересует последние несколько лет. Я имею в виду то, как Ларуэль и Бадью определяют родовое. В этом можно проследить определенную политическую логику, связанную с укреплением и поощрением субъектов и субъектных позиций. Думаю, есть и другая логика — делать субъективность несущественной. И этот режим, как мне кажется, присутствует и в «Черном квадрате».