Il Foglio (Италия): Александр Солженицын, дважды изгнанник

«А если Солженицын прав?» Так писал Жан-Франсуа Ревель (Jean-François Revel) в еженедельнике «Экспресс» в 1976 году по случаю выхода во Франции «Архипелага Гулага», дантовского ада, существовавшего на обочине коммунистического рая. «Допускается, что «свидетельство» Солженицына «интересно», нужно «иметь его в виду», но его посыл становится утомительным. Разумеется, этот человек жил в лагерях, его опыт незаменим, но почему он настойчиво стирает ценность своего рассказа, комментируя его, когда очевидно, что единственные, кому пристало его комментировать — это редакторы последней провинциальной газетенки? Карлики пера таким образом используют свое высокомерие, чтобы раскритиковать и наставить великого писателя. Он, как они считают, имеет право описывать то, что видел, но уж, конечно, не делать выводы о глубокой логике советской системы. Его характеризуют как почетного гостя Пиночета, ему приписывают дифирамбы в адрес Гитлера, потом эти фальсификации опровергаются, половина информации корректируется. Навязчивый проповедник читает нам мораль: «Наслаждайтесь свободой, но не забывайте: чтобы продолжать ею наслаждаться, нужно ее защищать!» 2018 год — большой год для русского писателя, полный юбилеев и годовщин: в 1918 году он родился, в 2008 году умер, в 1978 — произнес речь в Гарварде. Его «Архипелаг Гулаг» стал эпохальным событием, шоковой терапией, изменившей образ мыслей и представление о мире миллионов европейцев. Но властители умов делали все, чтобы бросить камень в Солженицына. Жорж Марше (George Marchais), стоявший во главе французских коммунистов, не терял времени и запустил клеветническую кампанию против Солженицына, обвиняя его в том, что он власовец, сторонник русского генерала, выступившего на стороне немцев во время Второй мировой войны. «Солженицын — писатель-власовец», — эта фраза стала едва ли не лозунгом коммунистической партии и некоторых ее штатных интеллектуалов. Серж Лейрак (Serge Leyrac) в газете «Юманите» выступает с нападками на «рекламную кампанию» вокруг «Гулага», в то время как Морис Шаварде (Maurice Chavardès) пишет, что российские диссиденты пользовались «определенной свободой слова». Оглядываясь назад и анализируя дело Солженицына, Морис Клавель (Maurice Clavel) в «Нувель Обсерватер» (Nouvel Observateur) будет говорить о «масштабной попытке морального устрашения» и об «обширной операции интеллектуального террора, которую проводила коммунистическая партия в отношении нашей газеты». В эссе под названием «Архипелаг и мы» («L’Archipel et nous») Клод Лефор (Claude Lefort) будет задаваться вопросом, «почему мы закрыли глаза или, как только выяснилась правда, почему мы поспешили отвернуться». Однако атака провалилась. На телевидении, в выпуске программы «Апострофы» («Apostrophes») от 11 апреля 1975 года, во время встречи с Пьером Даи (Pierre Daix), Жаном д‘Ормессоном (Jean d’Ormesson) и Жаном Даниэлем (Jean Daniel) Солженицын получил свое признание. Однако многие продолжили его дискредитировать. Например, Ален Боске (Alain Bosquet), собиравший критику в отношении писателя, называл его «чудовищем гордыни», а его творчество — «прекрасной журналистикой». Макс-Поль Фуше (Max-Pol Fouchet) преуменьшал его литературное значение. «Многие интеллектуалы критиковали Солженицына: некоторые считали, что он не обладал большим литературным талантом», — писал в «Экспресс» (Express) Бернар Пиво (Bernard Pivot). Газета «Монд» (Le Monde) распространила лживую новость, что Солженицын якобы намеревался переехать в Чили. Солженицын соединял в себе все, чтобы вызывать раздражение у хорошо устроенных западных интеллектуалов. Прическа и рыжая борода, как у православного священника, гнев «старообрядца», взгляд жреца, крупная фигура, православие, антимарксистская, аборигенская идеология, обесценивание всех коннотаций, превращение его «в полноправного наместника Бога в России», как его назовут даже после его возвращения на родину. Солженицын видел слабую, немощную материю мира, которому «не хватает мужества умереть». «Всеобщее одобрение его мужества в столкновении с советскими лидерами уступило место искреннему неодобрению того, что правильные западные мыслители считали непросвещенным мировоззрением, — писал Ли Конгдон (Lee Congdon) в «Америкэн Консерватив» (American Conservative). — Неодобрение превратилось в оскорбление, когда 8 июня 1978 года русский писатель произнес речь в Гарвардском университете, где обвинил Запад в проявлении отчетливых признаков упадка». В тот день, 8 июня 1978 года в Гарварде появился бородатый мужчина, который не был ни профессором, ни американцем и даже не говорил по-английски. Шок был огромен. В тот день Солженицын осудил западное общество, проведя ужасную аналогию с тем обществом, которое находится под контролем государства в коммунистическом мире, за подавление духовной жизни. Возможно, наиболее памятное наблюдение среди тех, кто отправился слушать эту речь под дождливым небом, принадлежало Ричарду Пайпсу (Richard Pipes), профессору-историку в Гарварде и столпу рейгановской холодной войны: «Мы услышали разгромную атаку, обрушившуюся на современный Запад, который упрекнули в утрате мужества, в потакании себе, в самообмане. Это выглядело так, словно оратор, беженец из ада, осудил нас, жителей чистилища, за то, что мы живем не в раю». Заявив, что свою речь он произносит «не как противник, а как друг», Солженицын приступил к длинной, яростной атаке на морально обанкротившееся западное общество. «Падение мужества» он назвал самой разительной чертой того, что он считал духовным истощением Запада. Он осудил западных политиков и дипломатов за их слабость в переговорах с Москвой. «Против мировой, хорошо продуманной стратегии коммунизма Западу только и могут помочь нравственные указатели», — заявил он. Он сказал, что администрация президента Картера должна была выбирать между конфронтацией и сотрудничеством. Писатель прервал речь, увидев в толпе табличку с надписью: «Сталинизм невозможно победить с помощью фашизма». Указав пальцем на табличку, Солженицын заявил, что тем, кто не прошел через опыт советских тюремных лагерей, легко обзывать его фашистом. Он также раскритиковал протестное движение в Соединенных Штатах против войны во Вьетнаме. «Этот маленький Вьетнам был предупреждением и поводом мобилизовать мужество нации», — сказал он к огромному возмущению студентов и преподавателей, заигрывавших с первыми протестными маршами против войны во Вьетнаме. В то время как Мстислав Ростропович и его жена, знаменитая оперная певица Галина Вишневская, интегрировались в западную систему (он стал художественным руководителем Центра Кеннеди в Вашингтоне, а она пела в лучших оперных театрах), Солженицын в тот день предпочел для себя второе изгнание в Кавендише среди Вермонтских холмов, где он создал оазис древней Руси, куда был закрыт путь чужакам и журналистам и где писатель поддерживал спорадические контакты с местным русским сообществом. Газета «Нью-Йорк Таймс» (New York Times) назвала Солженицына «зилотом», ведущим «священную войну». Джордж Уилл (George Will) на страницах «Вашингтон Пост» (Washington Post) был одним из немногих защитников писателя и обвинил его критиков в «интеллектуальной ограниченности». Том Вулф (Tom Wolfe) в статье 1976 года под знаковым названием «Винить гонца» объяснял: «Интеллектуалы Европы и Америки были готовы простить Солженицыну многое, если бы не его упорство, что все —измы приводят к концентрационным лагерям — поэтому его скорое прощение было маловероятно». И действительно, профилактическая кампания началась вскоре после его изгнания из СССР в 1974 году (он слишком много страдал, он зациклен, он христианский зилот, страдающий комплексом Христа, он аграрий-реакционер, эгоист и старьевщик, торгующий публичностью). Газета «Нью-Йорк Таймс» пыталась похоронить две его важнейшие речи, и лишь давление со стороны одинокого автора «Таймс» (Times) Хилтона Креймера (Hilton Kramer) привело к их достойному освещению. Главные телевизионные сети отказались проводить интервью с Солженицыным, создавшим такую шумиху в Англии. Литературный мир в целом полностью его проигнорировал. Американское турне Солженицына в 1975 году напоминало огромный похоронный кортеж, который никто не хотел видеть. И в Италии тоже. В одной статье, появившейся в газете «Стампа» (Stampa) в 1990 году Энцо Беттидза (Enzo Bettiza), один из немногих, кто немедленно вступился в защиту писателя, рассказывал: «В 1962 году я был самым первым переводчиком с русского языка «Одного дня Ивана Денисовича». Я помню этот факт, потому что исторически и филологически с этой точки, с моего перевода, начинается серия ложных недоразумений, тонкого коварства, умышленных недопониманий, которые с незапамятных времен отравляли и портили отношения между великим богоборцем и самой теологизирующей культурой Запада, итальянской». Беттидза начал переводить повесть для журнала «Эспрессо» (Espresso), когда ему позвонил директор Арриго Бенедетти (Arrigo Benedetti): «Да что это за Солженицын такой? Напоминает русского Павезе, декадент, притворяющийся деревенщиной! Что за искусственный жаргон, этот фальшиво убогий язык, вся эта литературная мудрость и крестьянская скорбь!» Десять лет спустя те же самые предрассудки станут уже не столь невинными, окрасятся идеологической злобой и достигнут, как пишет Беттидза, «уровня подлой цензуры в отношении бывшего офицера Красной армии, осмелившегося объявить, что коммунизм представляет собой только преступления и ложь». Беттидза говорил о «постыдной атаке со стороны огромной части итальянской культуры против Солженицына», которая «в годы, когда близился исторический компромисс и Красные бригады убивали во имя коммунизма», проявится на трех уровнях: эстетическом, политически-идеологическом и издательском. «На эстетическом уровне я помню ожесточенную полемику в защиту, в том числе художественную, произведения о Гулаге, из-за которой я выступил на страницах газет против Карло Кассолы (Carlo Cassola), который с большей политической претенциозностью, чем сам Бенедетти (Benedetti), утверждал примерно те же банальности: феномен Солженицына, на его взгляд, не представлял никакой ценности в плане искусства, это была путаница без начала и конца, сомнительная историография и дурная литература. Солженицын не был ни писателем, ни даже настоящим историком, он был лишь временным хроникером печального личного опыта в сталинских лагерях, ударившего ему в голову». Одним словом, бедный сумасшедший. В интервью газете «Мондо» (Mondo) в 1974 году Кассола сказал, что Солженицын был «напыщенным ритором, который ничего не стоит как писатель. В этом случае я столкнулся лицом к лицу с анонимным писателем: любой провинциальный корреспондент пишет лучше». В политически-идеологическом плане антисолженицынская коалиция левой субкультуры проявлялась еще более отчетливо и была еще более сплоченной. «Во многих итальянских рецензиях разные знаменитые авторы вешали на него ярлыки и ниспровергали его как страстного антикоммуниста и лидера потенциального русского неофашизма. Один знаменитый литератор дошел до того, что вслух заявил: „Его следовало бы расстрелять!“» В плане издательском нельзя было ожидать ничего, кроме коммерческих и рекламных последствий карантина: «Его книги, после того как их разнесли эстетически и идеологически оспорили, систематически бойкотировались издательствами. В тот же период, когда издательство „Фельтринелли“ (Feltrinelli) за скромную цену предлагало начинающим террористам учебники по изготовлению гранат в домашних условиях, другие крупные издательства отказывались публиковать произведения Солженицына, или, если они печатали только отрывок, то делали это, едва ли не стыдясь». Ноль рекламы, чувство неловкости за присутствие его произведений в книжных магазинах. «Никто не хочет писать рецензии на «Архипелаг», никто не хочет заниматься Солженицыным», — жаловался Доменико Пиццо (Domenico Pizzo), возглавлявший тогда пресс-службу издательства «Мондадори» (Mondadori). В результате «Гулаг» томился на второстепенных полках. Витторио Страда (Vittorio Strada), знаменитый специалист по русской культуре, впоследствии занимавший пост руководителя Института итальянской культуры в Москве, высказал свое строгое суждение: «Солженицына у нас сначала распотрошили, а потом подвергли цензуре. Его правда была неудобна всем: коммунистам, которые считали его врагом, светским некоммунистам и католикам — они просто не знали, как его классифицировать». Не уступает и Лучо Коллетти (Lucio Colletti): «У нас прекрасные души интеллигенции выживали под крылышком власти, подпитываясь в кормушке этих зловонных ассоциаций партийной бюрократии. Для этих трусливых оппортунистов то, что они не читали книг Солженицына, было предметом для гордости, вот в чем их подлость». Джанкарло Вигорелли (Giancarlo Vigorelli), десять лет занимавший пост генерального секретаря Комитета европейских писателей, скажет, что «в Италии за Солженицына не прозвучало почти ни одного голоса. Он писал, что коммунизм был преступлением против совести, а у нас литераторы — например, те, что были связаны с таким издательским домом, как «Эйнауди» (Einaudi) — уничтожали его, называя посредственным писателем». Ирина Альберти (Irina Alberti): «Его не только неправильно поняли, оклеветали, высмеяли, унизили, его просто проигнорировали». Альберто Моравиа (Alberto Moravia) на страницах «Эспрессо» (Espresso) называет его «националистом-славянофилом чистейшей воды», в то время как Эудженио Монтале (Eugenio Montale) в «Коррьере делла Сера» (Corriere della Sera): «Он сможет сохранить собственность или право на пользование двумя квартирами, сможет писать все, что ему вздумается, позволить, чтобы другие его книги без его ведома (!) печатались за границей; и сможет — полагаю — получить деньги за присужденную ему Нобелевскую премию, но никогда не будет с гордостью носить звание советского писателя, у которого есть все, что нужно». Паэзе Сера (Paese Sera): «Еще до исторического анализа сама реконструкция фактов недостаточна или просто-напросто отсутствует. Как можно требовать на этом этапе, чтобы находилось пространство и интерес в пустоте историографии, документации и пристрастных интерпретаций, предложенных Солженицыным». Одна из немногих положительных рецензий появилась на страницах «Коррьере делла Сера» и принадлежала Пьетро Читати (Pietro Citati), в то время как Умберто Эко (Umberto Eco) назвал его «посредственным Достоевским». Он представлял опасность для коммунизма. Но также и для самых конформистских западных писателей. «C точки зрения пучины «Гулага», — писал Андре Глюксманн (Andre Glucksmann), — мы, жители Запада, неумолимо представляемся кретинами». И это до сих пор остается так.