«Люди видели старого и больного человека»

18 лет правления Леонида Брежнева стали золотым веком советского времени, оставшись в народной памяти самой спокойной и стабильной эпохой бурного и кровавого ХХ столетия даже несмотря на начавшуюся незадолго до смерти Брежнева войну в Афганистане. Почему так получилось и что из этого в итоге вышло? Какую сделку заключил «дорогой Леонид Ильич» с советским народом? Какие пряники он предложил населению и элитам взамен репрессивного кнута сталинского образца? Какую личную трагедию пережил Брежнев в последние годы жизни? Об этом «Ленте.ру» рассказал кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института истории Сибирского отделения РАН Андрей Савин Популярный политолог Екатерина Шульман остроумно заметила, что после всех бурных событий последнего столетия наш человек усвоил, что наилучшая тактика выживания — притвориться мертвым. Действительно ли все было так? Как население нашей страны адаптировалось к советской власти в ее первые десятилетия? Савин: Замечание остроумное, но не совсем точное. XX век для нашей страны был тяжелым и турбулентным. Поэт Максимилиан Волошин еще в 1924 году писал, что «в мире нет истории страшней, безумней, чем история России». Страна пережила две мировые войны, а между ними революцию и гражданскую войну, репрессии, голод и коллективизацию, грандиозные социальные эксперименты. Все это радикальным образом изменило наш социальный и политический ландшафт. В этих условиях ни у кого, образно говоря, не получалось притвориться мертвым, потому что советское государство активно и настойчиво воздействовало на все слои общества. Под фразой «притвориться мертвым» Шульман подразумевала «стать незаметным». Я понимаю. Но в условиях, когда государство активно вмешивалось в жизнь граждан и стремилось к тотальному контролю над населением, это было невозможно. Поэтому советские люди постепенно вырабатывали стратегии выживания и практики адаптации к большевистскому режиму. Как это происходило — наглядно показал американский социолог Джеймс Скотт в своей книге «Оружие слабых», хотя в ней он писал не о России. Речь в первую очередь идет о пассивном сопротивлении крестьянства (до конца 1950-х годов СССР был преимущественно крестьянской страной, по переписи 1959 года доля городского населения составляла менее 50 процентов), которое Скотт характеризовал формулой «подчиняюсь, но не повинуюсь». Для меня своеобразной моделью политической мимикрии советского человека служит высказывание философа-славянофила Юрия Самарина о русском крестьянине: «Умный крестьянин в присутствии своего господина притворяется дураком, правдивый бессовестно лжет ему прямо в глаза, честный обкрадывает его, и все трое называют его своим отцом». Так вести себя с барином крестьян научила жизнь. Так и простые советские люди — ко времени прихода Брежнева к власти они выработали все основные практики адаптации к советскому режиму. В тяжелых, а порой просто нечеловеческих условиях советской повседневности люди пытались сделать свою жизнь «нормальной» — приемлемой. Эти практики адаптации со временем видоизменялись? Конечно. В ходе массовой коллективизации и раскулачивания главным «оружием слабых» стало повсеместное бегство крестьян из деревень в города. Те, что остались в колхозах, научились выживать за счет приусадебных хозяйств, которые сталинское государство умело использовало в качестве рычага давления на колхозников. Свой протест против внеэкономического принуждения колхозники выражали уклонением от работы, намеренной порчей техники и мелким воровством. Рабочие в городах протестовали против скотских условий быта и потогонной системы ударного труда систематическим пьянством, «волынками» и колоссальной текучестью кадров на заводах и фабриках. Народная частушка гласила: «Водку пить — хоть сто стаканов, только подноси, а работать как Стаханов — боже упаси». Этим адаптационным практикам положили конец драконовские изменения в законодательстве, принятые накануне и во время Великой Отечественной войны. Теперь рабочие не могли сменить место работы или даже ненадолго опоздать на нее под страхом уголовного наказания. Крестьянам (во время войны это были в основном старики, женщины и подростки допризывного возраста), не выполнившим минимума трудодней, грозило лишение огорода, что в условиях войны означало голодную смерть. Однако на этом нерадостном фоне появился важнейший положительный стимул к труду, позволивший людям примириться с властью: неподдельное желание внести свой вклад в победу над врагом и приблизить конец войны. То есть во время Великой Отечественной войны интересы народа и советского государства совпали? Да, и это ненадолго сняло остроту проблемы политической адаптации народа к большевистскому режиму, характерной для довоенного СССР. После прекращения гонений на православную церковь, реабилитации русского патриотизма и победы над фашизмом люди ожидали от Сталина дальнейших послаблений во внутренней политике, в первую очередь — роспуска колхозов. Но вместо этого началась новая волна репрессий (хоть и не такая крупномасштабная, как накануне войны), власть стала закручивать гайки в идеологии и культуре. Тем временем обескровленная послевоенная деревня нищала, а города страдали от разгула преступности и постоянного товарного дефицита. После смерти Сталина его наследникам стало очевидно, что отношения государства и подавляющей массы населения переживают глубокий кризис. Подавляющей массы населения? Но помимо тех, кто терпел и молча ненавидел советскую власть, разве не было миллионов ее искренних сторонников? Разумеется, их было немало. В 1920-1930-е годы население использовало не только пассивные, но активные формы адаптации к большевистскому режиму. Активная форма адаптации — это что, приспособление? Это внедрение в новую политическую систему и ее институты, усвоение ее ценностей и практик, а также умение «говорить по-большевистски» — то есть общаться с властью на ее языке. Люди вступали в комсомол и партию, активно участвовали в профсоюзной жизни, стремились стать передовиками производства, орденоносцами. Наглядным примером этой стратегии был знаменитый Алексей Стаханов. Была ли такая добровольная идентификация с советской властью искренней или основывалась исключительно на конъюнктурных соображениях, сказать трудно — у всех было по-разному. Недавно на русском языке вышла книга немецкого историка Йохена Хелльбека «Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи». В ней исследуются дневниковые записи кулацкого сына Степана Подлубного, который после высылки отца бежал в Москву и искренне пытался стать настоящим комсомольцем. И таких было немало, а к брежневскому времени все больше граждан считало советское государство своим. Тут, повторюсь, ключевую роль сыграла Великая Отечественная война. Вы с вашим соавтором Виктором Деннингхаусом писали, что период «брежневского застоя (1964-1982 гг.) во многом можно расценивать как итог длительного процесса коадаптации» власти и общества. Иными словами, застой стал результатом негласной сделки между государством и народом? Мы основывались на работе американского исследователя Джеймса Миллара, который этот негласный компромисс между советской властью и населением назвал little deal («маленькая сделка»). Сделка состояла в том, что государство отказывалось от массовых политических репрессий, гарантировало населению определенный уровень благосостояния и социальной безопасности, не вмешивалось в частную жизнь советского человека и закрывало глаза на низкую производительность труда. В свою очередь, население демонстрировало лояльность советской власти, не подвергало сомнению идеологические догмы, практики и ритуалы. Формулу этой «маленькой сделки» очень точно и емко выражает известный афоризм брежневской эпохи: «Они делают вид, что нам платят, — мы делаем вид, что работаем». Тем самым для подавляющего большинства жителей СССР проблема адаптации к советскому строю разрешилась сама собой. Понятно, чем эта «маленькая сделка» была выгодна населению, но для чего этот компромисс понадобился правящему режиму? Разве советской власти не проще было по-прежнему опираться на столь привычное насилие и принуждение? Философ Мераб Мамардашвили сравнивал послереволюционное советское общество с желе или мешком картошки. В результате катаклизмов 1920-1930-х годов разрушились все старые социальные страты и связи, новое советское общество стало похожим на плавильный котел. В этой ситуации государственное насилие стало своеобразным инструментом формирования социума. Особенно это касалось элит, постоянная ротация которых при Сталине происходила преимущественно путем репрессий. Репрессии были также неотъемлемой частью экономики, при каждом управлении ОГПУ-НКВД-КГБ функционировали экономические отделы. И как только власть (в меньшей степени при Хрущеве, в большей — именно при Брежневе) отказалась от насилия и принуждения как стержня советской системы, эта система тут же стала пробуксовывать. Так почему же именно при Брежневе советский режим решился отказаться от насилия? Для меня это главная загадка истории России XX века. Этот вопрос требует дальнейшего изучения, потому что адекватного ответа на него еще не дано. Простейший вариант — все свести к особенностям личности правителя. Может быть, элиты, как и народ, тоже устали от постоянного напряжения, от страха быть расстрелянными, как при Сталине, или исключенными из партии, как при Хрущеве? Всем захотелось стабильности и покоя, а Леонид Ильич удовлетворил этот запрос. Возможно. Хотя элиты могли гипотетически исключить принуждение и насилие в отношении себя, а население по-прежнему держать в узде. Но вместо этого при Брежневе власть почти полностью отказалась от политических репрессий. Так уж и полностью? А диссиденты? Судите сами: в 1956-1965 годах по политическим статьям ежегодно осуждалось в среднем 575 человек, а в 1966–1981 года — 123 человека. Эти цифры из книги «Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе». В мае 1977 года заместитель председателя КГБ В.М. Чебриков, выступая перед главами органов госбезопасности социалистических стран, поделился с коллегами следующей информацией: по состоянию на 10 мая 1977 года в исправительно-трудовых учреждениях СССР содержалось 122 человека, осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду. Конечно, часть политических заключенных осуждали по уголовным статьям или отправляли на принудительное лечение в психбольницы, но даже с учетом этого деятельность советского карательного аппарата существенно смягчилась. Если при Сталине по политическим мотивам людей арестовывали, сажали в лагеря и расстреливали, то при Брежневе репрессивные практики заменили так называемой «профилактической работой». То есть «проштрафившегося» перед советской властью человека вызывали в КГБ и проводили с ним разъяснительные беседы, и только если они не приносили результата — применялись карательные меры. Что касается диссидентов, то причины их разгрома в целом понятны. Диссиденты были немногочисленны и не пользовались поддержкой в обществе. Почему? Ричард Пайпс в своей книге «Россия при старом режиме», анализируя неудачи дореволюционного российского общества в противостоянии с царизмом, утверждал, что «борьба за политические вольности с самого начала велась в России точно в том духе, в каком вести ее никогда не следует, — во имя абстрактных идеалов». По мнению Пайпса, успеха можно было бы добиться, если бы возникли «группы интересов», отстаивавшие свои конкретные права. То есть борьба за собственные корыстные интересы со временем неизбежно привела бы к политической либерализации, как это случилось в странах Западной Европы. Советские правозащитники брежневской эпохи во многом унаследовали эту традицию. Петр Вайль и Александр Генис в книге «60-е. Мир советского человека» писали, что диссидентское движение реализовывало «проповедь торжества духовных идеалов над материальными». Как следствие, многие правозащитники с высокомерием относились к остальным группам советского общества (женщинам, инвалидам, рабочим, колхозникам) и их социальным интересам. Об этом пишут историки Евгений Казаков и Дмитрий Рублев в своей работе о левом подполье в Ленинграде во второй половине 1970-х годов: «Диссиденты отстаивали принципиальное право на оппозицию или проведение забастовок, но при этом избегали конкретных политических программ или социальных требований». Правозащитники постоянно твердили властям «соблюдайте свою конституцию», но дальше этого абстрактного лозунга дело не шло: в борьбе за «право иметь право» они не очень-то пытались это самое право реализовать на практике. Стоит ли удивляться, что брежневские чекисты относительно легко смогли нейтрализовать светских диссидентов — в отличие от диссидентов религиозных и национальных. То есть неудача советских правозащитников во многом была обусловлена тем, что «страшно далеки они были от народа», в отличие, например, от польской «Солидарности»? Можно сказать и так. Правозащитники не сумели увлечь своими абстрактными идеями широкие слои советского общества, да и не особенно стремились к этому. Чем советская власть заменила насилие и принуждение, когда отказалась от них при Брежневе? Ведь надо было что-то предложить людям вместо кнута. Вместо кнута обычно предлагают пряник. Им стала созданная при Брежневе система моральных и материальных стимулов. Естественно, основной упор власти сделали на применение морального поощрения — для этого создали целую индустрию награждений. В советской пропаганде появился концепт «героического советского народа», который и в мирное время каждодневно совершает трудовые подвиги. Именно тогда массовый характер приняли награждения орденами, медалями, почетными званиями, грамотами и знаками, вымпелами и переходящими знаменами. Награды стали мощным средством идентификации широких слоев населения с правящим коммунистическим режимом. Этот процесс достиг пика в 1971 году: в этот год ордена и медали СССР получили около 880 тысяч человек. А ведь была еще масса медалей, которые вручались миллионам от имени Президиума Верховного Совета СССР, такие как медаль «Ветеран труда» или «Медаль Материнства» двух степеней. Чтобы раскрутить маховик награждений, при Брежневе учредили четыре новых ордена: Октябрьской Революции (1967 год), Дружбы народов (1972 год), Трудовой Славы трех степеней (1974 год) и «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» трех степеней (1974 год). Характерно, что Леонид Ильич не жалел наград для простых трудящихся. Во время засухи 1972 года, когда впервые с 1946-1947 годов возникла реальная опасность голода, Брежнев лично распорядился прежде всего награждать рядовых колхозников, отличившихся в «битве за урожай». Соблюдая классовый принцип, он рекомендовал наградить 90-92 процента рядовых работников, 8-10 процентов специалистов и руководителей хозяйств, а также «отдельных работников партийных, советских, сельскохозяйственных и заготовительных органов». Себя Леонид Ильич тоже не забывал. Это верно. Брежнев, очевидно, полагал, что во время Великой Отечественной войны его обделили наградами. Возможно, пережитые тогда обиды с возрастом вызвали его гипертрофированную, доходящую до абсурда страсть к орденам и медалям. Но Леонид Ильич не забывал и о наградах для своих соратников, многих лично поздравлял с вручением очередного ордена. Со временем торжественные церемонии награждений превратились в непрерывный рутинный ритуал брежневской эпохи, в котором сам Леонид Ильич с удовольствием играл ведущую роль. Что еще Брежнев предложил советским людям в качестве пряника? Не мог же он ограничиться наградами и почетными грамотами. В брежневское время советский человек стал наконец-то нормально питаться, одеваться и отдыхать. Именно при Брежневе окончательно сложился канонический набор официальных советских праздников: Новый год, Международный женский день (8 Марта), День международной солидарности трудящихся (1 Мая), День Победы (9 Мая), годовщина Великой Октябрьской социалистической революции (7 Ноября) и День Конституции СССР (сначала 5 декабря, а потом 7 октября). Причем 8 марта и 9 мая стали нерабочими днями в 1965 году по личной инициативе Брежнева. Вдобавок к этому в 1966 году в СССР ввели пятидневную рабочую неделю с двумя выходными днями — субботой и воскресеньем. Кстати, именно в брежневскую эпоху начался постепенный дрейф главного официального праздника от 7 ноября к 9 мая. Этот процесс окончательно завершился уже в современной России. Как полагает немецкий историк Мальте Рольф, «официальные праздники охватывали в 1960-1970-е годы гораздо более широкие круги общества, чем это было в 1930-е годы». Для подавляющего большинства населения советские праздники стали своими (и остаются таковыми до сих пор), чему немало способствовала «маленькая сделка» коммунистического режима с народом, совершенная при Брежневе. В совместной статье с Виктором Деннингхаусом вы утверждаете, что Брежнев первым из советских руководителей заглянул в тарелку простого человека «не с привычной целью ополовинить ее содержимое, а с искренним желанием наполнить ее». Но Хрущев тоже стремился повысить жизненный уровень населения. Разве не при нем советские люди начали переселяться из бараков и коммуналок в собственные, хоть и малогабаритные квартиры? Я не хочу принижать роль Никиты Сергеевича в повышении жизненного уровня советских людей, но все же хрущевское «славное десятилетие» можно разделить на два почти равных отрезка времени. В 1953-1958 годах советское руководство пересмотрело прежнюю сталинскую политику, провело частичную либерализацию общественной жизни и повернулось лицом к народу. Власть быстро завоевала доверие населения, отказавшись от избыточного налогового гнета на крестьянство, освободила и реабилитировала многих узников ГУЛАГа, сократила капитальные вложения в тяжелую промышленность и военно-промышленный комплекс. Неудивительно, что первые годы хрущевской оттепели благоприятно отразились на материальном благосостоянии советских граждан. Однако с конца 1950-х годов Хрущев круто изменил курс. Ракетно-ядерное противостояние с США, его амбициозные проекты построить коммунизм к 1980 году, «догнать и перегнать Америку» и вообще «похоронить» Запад вновь ударили по сельскому хозяйству. Чего стоит одно только печально известное «рязанское чудо». Крестьяне особенно болезненно восприняли укрупнение колхозов, сокращение приусадебных хозяйств и новые гонения на православную церковь. Горожане были недовольны конфискационной денежной реформой 1961 года и повышением цен на продовольствие в 1962 году. Между властью и народом вновь возникло отчуждение (вспомним события в Новочеркасске в июне 1962 года), преодолевать которое пришлось уже Брежневу. Чем внутренняя политика Брежнева отличалась от курса его предшественника? Брежнев продолжил социальную политику Хрущева по повышению жизненного уровня советских людей, особенно в сфере потребления продуктов питания. При этом Леонид Ильич отказался от крайностей своего предшественника и проявлений пресловутого хрущевского волюнтаризма. Характерный пример отличия прагматичного брежневского подхода от хрущевского коммунистического романтизма — отношение к вопросу массовой автомобилизации в СССР. Историк Льюис Сигельбаум в своей книге «Машины для товарищей. Биография советского автомобиля» рассказывает, как Хрущев хотел запретить советским людям владеть личным автотранспортом. Он собирался создать что-то вроде общественных таксопарков, откуда каждый желающий брал бы машину напрокат. Наподобие современного каршеринга? Да, только с другой идеологической подоплекой. Многие советские люди в то время личный автомобиль воспринимали как пережиток капитализма. Автовладельцев (их тогда называли «частниками») откровенно недолюбливали и одновременно страшно им завидовали. Тогдашнее общественное настроение в своей «Песне автозавистника» очень хорошо показал Владимир Высоцкий: «Глядь, мне навстречу нагло прет капитализм, // Звериный лик свой скрыв под маской "Жигулей"». Да и ближайшее окружение советовало Брежневу ограничить продажу автомобилей в частные руки как предмета роскоши и символа социального неравенства. Но Брежнев очень любил машины и не стал мешать советским гражданам превращаться в автовладельцев. Массовая автомобилизация в СССР по-настоящему началась в 1966 году, когда в городе Тольятти началось строительство Волжского автомобильного завода. Как Брежнев позиционировал себя по отношению к народу? Брежнев старательно пытался создать образ «доброго государя», тем более что это отвечало его натуре. Например, в январе 1973 года ему пришло письмо от жителя города Кохмы Ивановской области В.Е. Кашникова, осуждавшего генсека за «целование официальных высокопоставленных и других лиц». Автор письма простодушно пенял генсеку в том духе, что «у нас в Кохме и женщин-то на людях не целуют, а вы не стесняетесь публично мужиков целовать». Брежнев не обиделся на «критику снизу», а на письме поставил такую резолюцию: ««Вполне согласен. Найду форму изменить эту практику». Правда, другой формы он так и не нашел, а брежневская специфическая привычка к избыточным тактильным контактам на публике стала одним из любимых сюжетов анекдотов о нем. Кстати, почему под конец своей жизни Брежнев стал объектом насмешек и героем многочисленных анекдотов? Связано ли это только с его болезнью и отказом соратников отпустить его на пенсию? Мы с Виктором Деннингхаусом об этом тоже писали. При Брежневе сложилась обширная практика советских ритуалов с бесконечными публичными мероприятиями — съездами и совещаниями, визитами и награждениями. От него как от главы партии и государства требовалось принимать участие в официальных церемониях, которые обязательно транслировались по телевидению. Именно при Брежневе телевизор стал мощнейшим инструментом государственной пропаганды. Если для Сталина главным способом репрезентации (формирования образа вождя) были заранее отсмотренные и отретушированные фотографии и портреты (иногда кинохроника), то Брежневу их заменил телевизор, который появился практически в каждой семье. Бывший председатель Гостелерадио Николай Месяцев вспоминал, что с конца 1960-х годов телевизионщикам строго предписывалось показывать Леонида Ильича втрое больше, чем остальных руководителей партии и правительства. Поначалу, когда Леонид Ильич был бодр и относительно здоров, телевизионная картинка работала в пользу улыбчивого и энергичного генсека. Но когда Брежнев стал дряхлеть, и особенно когда у него из-за проблем с зубными протезами нарушилась дикция, люди видели на экране старого и больного человека, вынужденного присутствовать на многочасовых официальных церемониях. В итоге телевидение из самого действенного инструмента пропаганды в позднем СССР постепенно превратилось в главный способ десакрализации власти и ее первого лица. И тут даже цензура не помогала. За четыре дня до своей смерти, 6 ноября 1982 года, Брежнев вручал в Кремле орден Ленина и звезду Героя Социалистического Труда председателю Гостелерадио Сергею Лапину. Во время торжественной церемонии коробочка с наградой упала на пол. Лапин поднял ее и заверил Брежнева: «Ничего, ребята вырежут из кадра». Конечно, из телесюжета для программы «Время» можно было вырезать все что угодно, но это уже никак не могло изменить укоренившегося в сознании народа образа дряхлого и немощного генсека. То есть по мере старения Брежнева его просто надо было меньше показывать по телевизору? Конечно. Именно так поступил его преемник Юрий Андропов, который после прихода к власти вообще отказался от всякой публичности. И хотя все свое недолгое правление Юрий Владимирович тяжело болел и почти ослеп, в народной памяти он остался бодрым и энергичным руководителем, пытавшимся навести в стране дисциплину и порядок. Но Брежнев так поступить не мог, он стал жертвой советских ритуалов, многие из которых окончательно оформились во время его правления. Страна становилась городской, а общество — модерным (современным), но власть продолжала исполнять прежние архаичные ритуалы. В этом несоответствии изменившейся эпохе была личная драма Брежнева как человека и политика. Насколько удачной оказалась «маленькая сделка» брежневского государства с народом? С одной стороны, в краткосрочной перспективе эта «маленькая сделка» была успешной, потому что сняла остроту адаптации населения к советскому режиму. Впервые за много десятилетий народ получил передышку и мог спокойно жить для себя, приноровившись к практикам и ритуалам правящего режима. В результате 18-летний брежневский застой оказался для нашей страны самой спокойной и стабильной эпохой XX века. И когда сейчас некоторые ностальгируют по советскому времени, они вспоминают не хрущевские времена и тем более не сталинские — люди тоскуют именно по золотой эпохе Брежнева. С другой стороны, в длительной перспективе брежневская модель оказалась нежизнеспособной и завела коммунистический режим в тупик. В своей книге «Это было навсегда, пока не кончилось…» Алексей Юрчак убедительно показывает, как в брежневские времена выхолащивались коммунистические догмы и тексты, как рутинные ритуалы подменили собой общественно-политическую жизнь и как основная масса населения, внешне участвуя во множестве ритуалов, дистанцировалась от политики и идеологии, создавая некие виртуальные «пространства вненаходимости», где люди существовали автономно от власти. При внешнем соблюдении официальной коммунистической идеологии в элите и в обществе на самом деле торжествовали мелкобуржуазные ценности. Как бы странно это ни звучало, без Брежнева не было бы Горбачева. Застой стал предтечей перестройки — ведь главной целью брежневского правления стало не строительство коммунизма, а «неуклонное повышение материального благосостояния советских людей». Когда Горбачев попытался реформировать советскую систему, она рассыпалась. Как вы думаете, можно ли было это сделать при Брежневе? Здесь маркером служит судьба косыгинской экономической реформы. Кстати, во многом благодаря ей восьмая пятилетка (1966-1970 годы) оказалась самой успешной за все время советской власти. Но сохранились свидетельства, как Брежнев отзывался об инициативах Косыгина: «Ну что он придумал? Реформа… Кому это надо, да и кто это поймет? Работать нужно лучше, вот и вся проблема». После событий в Чехословакии в 1968 году реформу быстро свернули, а с начала 1970-х годов в СССР рекой потекли нефтедоллары, поэтому вопрос о необходимости что-то менять отпал сам собой. Чем все это в итоге закончилось — мы прекрасно знаем.