«Майя была максималисткой до мозга костей» – Азарий Плисецкий о своей приме-сестре

В издательстве «АСТ: Редакция Елены Шубиной» вышли мемуары знаменитого танцовщика, младшего брата Майи Плисецкой – Азария. Мы публикуем отрывок из последней главы книги «Жизнь в балете», в которой он рассказывает о своей сестре: как она поступала в хореографическое училище и почему считала Андрея Вознесенского более талантливым поэтом, через Иосиф Бродский. Майя Задаваясь вопросом, трудно ли быть братом Майи Плисецкой, я, пожалуй, слукавлю, давая однозначный ответ. Конечно, было непросто, ведь принадлежность к фамилии еще со школы вменялась мне в вину. То и дело я слышал от одноклассников и педагогов: — Думаешь, тебе все можно, если ты брат? Бесспорно, талант и известность Майи наполняли меня гордостью. Но часто это и мешало. Хотелось быть самим собой, а меня при каждом знакомстве представляли исключительно братом прима-балерины Большого театра Плисецкой. Иногда даже без имени. Единственное место, где я был счастлив, — это Куба. Когда Майя однажды прибыла с гастролями в Гавану, все вокруг говорили: — Приехала сестра Азария! Это был мой маленький реванш. Самое раннее воспоминание о Майе связано с ее приездом в Чимкент, где мы с мамой отбывали ссылку. Это было мое первое знакомство с ней. В свои два с половиной года я, разумеется, не понимал, что такое сестра, но видел, как ее любит мама. Вскоре эта любовь передалась и мне. Я уже рассказывал, как Майя задавала ритм хлопками в ладоши, а я, облаченный в длинную ночную рубашку, радостно прыгал в кроватке под этот аккомпанемент, и Майя уверяла, что я танцую лезгинку. Еще помню Дом пионеров в Чимкенте, где мама организовала балетный кружок, раковину-эстраду, на которой стоял рояль, и пианистку помню, очень эффектную женщину с горбинкой на носу. Она аккомпанировала самодеятельности, где участвовала и Майя, исполнявшая матросский танец. По семейным преданиям, в ней очень рано проявилось безудержное стремление к танцу, и уже в три года она устраивала дома целые представления. Когда приходили гости, отец на патефоне заводил вальс из балета “Коппелия”, и маленькая Майя ко всеобщей радости принималась кружиться по комнате, стараясь в своих детских башмачках встать на пальцы, как будто она была на пуантах. Мама много лет как самую дорогую реликвию хранила эти стертые на носках туфельки. Однажды наша тетя Елизавета повела Майю на утренник в Большой театр. Детей развлекали балетом “Красная Шапочка”, где главную партию исполняла Мита. Увидев танцующую Суламифь, Майя громко воскликнула: “Подумай, какая красота!” Вернувшись домой, она принялась за собственную инсценировку увиденного спектакля. Попросила разделить комнату портьерой, спряталась за ней, оставив зрителей по ту сторону занавеса, после чего скомандовала: — Поднимите занавес! Наш дядя Эммануил выполнил требуемое, и представление началось. Майя танцевала за всех персонажей и главным образом за Красную Шапочку, которая грациозно порхала по воображаемой полянке, собирая цветы, и вдруг страшно перепугалась, увидев перед собой рожденного ее фантазией волка. В самый драматический момент, когда Майя, вжавшись в угол комнаты, изображала ужас от встречи с хищником, она вдруг выпала из образа и важно объявила: — Первое действие окончено. Закрывайте занавес! Как вспоминала потом Мита, это представление окончательно решило судьбу Майи. Как он посмел противопоставить стихи какого-то Бродского стихам гениального Андрюши! Дожидаться ноября, когда племяннице исполнится восемь лет, тетка не могла, поскольку набор в балетную школу объявили в августе. Наплевав на строгие правила, она повела Майю в хореографическое училище Большого театра на вступительный экзамен. И ее приняли, несмотря на возраст. Не могли не принять. Представ перед членами приемной комиссии, Майя, не стесняясь и не робея, как остальные дети, с ходу продемонстрировала все, на что была способна: закинула ножку выше палки, выгнулась в мостике, встала на пальцы, точно взрослая балерина. Окончательно развеял сомнения приемной комиссии исполненный ею реверанс. Майе повезло, она попала в класс легендарного педагога Елизаветы Павловны Гердт, недавно приехавшей из Ленинграда. Гердт поставила ей фантастически выразительные руки. Она так и учила: в балете руки не менее важны, чем ноги. Мита, которая также была ученицей Елизаветы Павловны, вспоминала: “Округлость в сочетании с элегантной удлиненностью, мягкость рук ее учениц — фирменный знак «от Гердт». Кисть руки заканчивалась у нас удлиненно, напоминая виноградную гроздь. По этим признакам опытный балетный глаз всегда мог отличить воспитанниц Гердт в самом массовом кордебалете. Мы, ученицы Гердт, свято следовали ее наказу перемещать руки из позиции в позицию, никогда не показывая внутреннюю часть ладони. Движение идет от локтя, округлая рука не «скачет», а «поет»”.Майины руки завораживали зрителей всего мира, однако она не признавала в этом заслуги Елизаветы Павловны, которой начала дерзить с первых же уроков. На протяжении всей своей жизни Майя неизменно превозносила Агриппину Ваганову, с которой занималась в 1943 году. В это время Агриппина Яковлевна жила в Москве и четыре месяца вела в Большом театре класс совершенствования для солистов балета. Майя пребывала в твердой уверенности, что уроки Вагановой за столь короткий срок дали ей гораздо больше, чем годы занятий под руководством Гердт. До конца дней Майя жалела о том, что не решилась бросить столицу, когда Ваганова позвала ее в Ленинград. Я же всегда считал, что она взяла от Агриппины Яковлевны ровно столько, сколько ей было необходимо. Продлись их совместная работа дольше, Ваганова непременно задавила бы ее своей авторитарностью. Она воспитывала технически безукоризненных балерин, но немногим ее воспитанницам удалось сохранить свою индивидуальность. Предполагаю, что Ваганова, добиваясь от Майи технического совершенства, столкнулась бы с ее эмоциональным и спонтанным характером. Майя не обращала внимания на мелкие огрехи и не находила в себе желания их исправлять. Асаф Мессерер говорил, что разбросанность и бесшабашность юной Майи — это от стихийности натуры, от огромности дара, который — придет время! — себя осознает. Но едва ли это устроило бы строгую и педантичную Ваганову. И тут уже не выдержала бы Майя, которая умудрялась конфликтовать даже с робкой и незлобивой Елизаветой Павловной Гердт. Незадолго до ухода Майи, когда мы вместе были в Вербье, на юге Швейцарии, мы снова коснулись этой темы. — Говорила же мне Семенова: “Поезжай, ведь Ваганова умрет, и ты никогда себе этого не простишь”, — вспоминала она и с сожалением добавляла: — Так я себе этого и не простила по сей день. Я ей тут же возразил: — Слава богу, что ты этого не сделала! Ваганова обязательно постаралась бы укротить тебя, и вы бы наверняка поссорились. Прислушивающийся к нашему разговору Щедрин, как ни странно, поддержал меня: — Азарий прав. У меня то же самое было с Шостаковичем. Если бы я еще какое-то время оставался рядом с Дмитрием Дмитриевичем, он бы задавил меня своим величием. Но переубедить Майю было невозможно, настолько горячо она всегда отстаивала свои убеждения. Однажды наш кузен Азарий Мессерер заявил в ее присутствии, что Иосиф Бродский по таланту выше Вознесенского. Что тут началось! Майя, дружившая с Андреем и обожавшая его поэзию, страшно разгневалась и в запальчивости чуть не прогнала нашего бедного кузена. Как он посмел противопоставить стихи “какого-то” Бродского стихам гениального Андрюши! — негодовала Майя. Будучи максималисткой до мозга костей, она из всех поэтов безоглядно признавала только Вознесенского, среди композиторов — исключительно Щедрина, единственным гениальным педагогом считала Ваганову, а лучшим модельером — Пьера Кардена. Балетную школу Майя окончила в 1943 году. Как верно подметил Асаф, в театре появилась актриса, к которой нельзя было подходить с обычными мерками. Екатерине Васильевне Гельцер было достаточно посмотреть на Майю в крошечной вариации Феи осени из балета “Золушка”, чтобы со всей ответственностью заявить: “Шикарная балерина!” Голейзовский, увидев ее впервые, назвал гениальной. Выходя на сцену даже в незначительных партиях, Майя приковывала к себе зрительское внимание. Так, например, в небольшой роли уличной танцовщицы в “Дон Кихоте” она размахом и масштабом своего танца напрочь затмевала даже Лепешинскую-Китри. В последнем акте “Дон Кихота” Майя танцевала так называемую “прыжковую” вариацию, после которой был выход Вахтанга Чабукиани, исполнявшего роль Базиля. Но танец Майи вызывал в зале такой шквал аплодисментов, что Вахтангу Михайловичу пришлось стоять в кулисе, ожидая, когда стихнет буря зрительского восторга. Некоторую ревность по отношению к молодой, но уже очень успешной танцовщице испытывала Марина Семенова. Майя же в свою очередь относилась к ней с большим пиететом, поскольку та была ученицей Вагановой. Все, что Семенова показывала во время классов, Майя буквально схватывала на лету. Марине Тимофеевне оставалось только восклицать: — Ну, Майка дает! Я еще объяснить не успела, а она уже все сделала. То, что другим давалось с огромным трудом, Майя усваивала с легкостью. Сложнее давались лишь партии, которые до нее исполняли другие балерины. Своей яркой индивидуальностью она не вписывалась в рисунок роли, который считался каноническим. Так случилось со спектаклем “Ромео и Джульетта”, в который ее ввели в 1961 году. Основная проблема состояла в том, чтобы выйти из привычного образа Джульетты, созданного Галиной Улановой. В этих рамках Майе было попросту тесно. В итоге она замечательно сделала эту роль. В ее интерпретации Джульетта — юная, страстная девушка, готовая на самопожертвование во имя любви. Это была Джульетта эпохи Возрождения! Майя разрушала незыблемость традиционной трактовки роли, которая началась с Улановой и была продолжена множеством других балерин. О такой трактовке Майя безапелляционно говорила: “Недопеченный блин”. Поскольку Майе при ее таланте многое давалось легко, она не очень жаловала репетиции. Бесконечное повторение одних и тех же действий ей претило, а заучивание нового казалось каторжным испытанием. Именно по этой причине она не выучила ни одного иностранного языка. Предпринимала множество попыток, брала уроки, занималась, но зазубривание было выше ее сил. То же получилось с вождением автомобиля. Когда у Майи в 1956 году появилась первая “Волга”, возникло желание научиться управлять автомобилем так же, как это делала в свое время ее кумир — Лиля Брик, одна из первых женщин в СССР, севших за руль. Майя, полная решимости, взяла несколько уроков вождения, но вскоре бросила их в силу своего бешеного темперамента. Будучи натурой крайне нетерпимой, она не могла спокойно воспринимать других автомобилистов, которые ей мешали, и была готова выскочить из машины, чтобы высказать все, что о них думает. К большому счастью, Майя довольно скоро поняла, что с ее энергией, часто перехлестывающей через край, садиться за руль небезопасно, и рассталась с этой затеей. Она не отвлекалась ни на что постороннее, целиком отдаваясь балету и проводя в театре все время. Первой любовью Майи стал ее сценический партнер — солист балета Слава Голубин из знаменитой династии Голубиных. Родоначальником династии был Владимир Голубин, солист Большого театра, который довольно много танцевал с Суламифью Михайловной. Его сыновья Слава и Володя по примеру отца пошли в балет, но, к сожалению, как и отец, рано пристрастились к алкоголю. Конечно, отношения с Майей могли бы длиться гораздо дольше, если бы не Славины беспробудные пьянки. Они расстались. А через какое-то время Слава повесился у себя дома на водопроводной трубе. Майя узнала об этом в поезде, по дороге в Ленинград, куда мы отправились с ней вдвоем смотреть премьеру “Спартака” в постановке Якобсона. Отрывок для публикации предоставлен издательством «АСТ: Редакция Елены Шубиной»