Уильям Брумфилд: «Москва, Ленинград — смотри сколько влезет, а в регионы не пускали»
Татьяна Сохарева: Расскажите о своей первой поездке в СССР. Какие-то архитектурные находки вас особенно поразили в тот период? Уильям Брумфилд: Да, еще бы! Это случилось летом 1970 года. В то время я, честно признаться, толком ничего не знал о русской архитектуре. Я был аспирантом Калифорнийского университета, но изучал славистику, потому что наши искусствоведы в то время вообще не интересовались историей русской архитектуры. Но уровень изучения литературы, русского языка был очень высокий. С научной точки зрения Калифорнийский университет в Беркли и сейчас остается самым лучшим в стране. Мне есть с чем его сравнивать — я раньше преподавал в Гарварде. В Калифорнии собрались очень сильные слависты и историки — там в свое время преподавали такие известные люди, как Глеб Петрович Струве, например, сын философа и политического деятеля. Связь с русской культурой — и дореволюционной, и советской — была очень живой. Моя первая поездка в СССР состоялась по линии научного обмена кадрами. Именно тогда я приобрел свой первый фотоаппарат, не задумываясь, разрешат ли мне вообще снимать что-либо. Все-таки время было очень напряженное: в разгаре была война во Вьетнаме, а еще и советские моряки погибли, когда подводная лодка столкнулась с американской субмариной в 1968 году. Очень, очень сложное время для обеих стран. Но, тем не менее, в СССР меня встретили весьма радушно. Нашу группу сопровождала Нина Володина, специалист по русскому языку. Она водила экскурсии по историческим местам Москвы, на которых нередко я был единственным слушателем. У многих моих коллег был более продвинутый уровень языка, поэтому они могли самостоятельно общаться с русскими друзьями. Я же, откровенно говоря, тогда мог только бегло читать. Поэтому, пока все общались с друзьями, я общался с городом. Очень полюбил Замоскворечье, Донской монастырь. Эти прогулки открыли мне глаза на русскую архитектуру. Многие мои фотографии, сделанные в тот период, до сих пор очень востребованы, они часто публикуются. И где-то через год после той поездки я уже смог вернуться на более длительный срок, чтобы заниматься диссертацией. Т.С.: В каких регионах вам удалось побывать в советский период и как они повлияли на круг ваших интересов? У.Б.: С поездками в регионы тогда дела обстояли сложнее. Москва, Ленинград — это да, смотри сколько влезет, а в регионы не пускали. Только во время второго визита в СССР, в 1971 году, мне уже побольше довелось посмотреть: я съездил в Новгород, Псков, Владимир, Суздаль. Эти места были более или менее доступны, и, конечно, они открыли для меня огромный новый мир. После того как я защитил докторскую диссертацию, я преподавал в Гарварде. Получив там лабораторию, я начал активно публиковаться и исследовать тему русской архитектуры. Когда я принял решение вернуться в СССР, научные организации, которые раньше меня поддерживали, конечно, ничего не поняли. Они спрашивали: «Ты литературовед, зачем тебе архитектура?» Но я тогда уже понимал, что многие памятники нужно было доснимать, пока они целы. Потом, к счастью, меня назначили директором одной учебной программы в Москве: советское Министерство культуры мне в этом очень помогло. Хотя на руках у меня имелось всего лишь одно письмо от издательства, в котором говорилось, что я работаю над книгой, да публикация в журнале Гарвардского университета. Но люди верили. Так шаг за шагом я познакомился с вашими крупнейшими специалистами в области русской архитектуры, фотографами и фотолюбителями. Они приняли меня как своего. В 1978-м я подписал договор с издателем и решил, что сделаю просто фотоальбом, посвященный русской старине, но впоследствии из него выросла серьезная книга. Целая эпопея! Хотя время опять же было очень тяжелое: 1979 год — это начало военных действий в Афганистане. Т.С.: У вас не было проблем с советскими властями? Иностранцев все-таки не очень жаловали в то время. У.Б.: Ограничения, конечно, были, но я к тому времени уже обзавелся серьезными друзьями, понимаете? Иногда мы даже нелегально предпринимали поездки по России: я был в Рязани, например, в Коломне. Но часто случались и отказы. Слава богу, мне удалось добраться до Киева и Чернигова — это первая глава моей книги. Истоки! Но, увы, меня так и не пустили в Ростов Великий. Потом книга все-таки вышла и произвела фурор. В поездках меня часто сопровождали местные специалисты по древнерусскому искусству. Например, Алексей Ильич Комеч, крупнейший специалист по древнерусской архитектуре. Он скончался от рака в 2007 году. С ним мы познакомились осенью 1979 года. Это было удивительное сотрудничество и удивительная дружба. Он очень много помогал, все его уважали. С его помощью все двери для меня были открыты. Я побывал в Кижах летом 1988 года, был в Кириллове. Всерьез я начал работать на Русском Севере в 1995 году — там опять же очень помогли местные специалисты. Было время, когда я много работал в Архангельской области, но в основном все же в Вологодской, — можно считать, что это моя исследовательская база для изучения Русского Севера. Т.С.: Бахметьевский гараж, где мы с вами сейчас разговариваем, — один из многих памятников русского авангарда сложной судьбы. Когда вы впервые увидели его, в каком он пребывал состоянии? У.Б.: Мне не сразу довелось посмотреть памятники модерна. Я вернулся домой, в Америку, и написал свою первую статью для одного очень престижного журнала по охране памятников архитектуры. Поначалу никто не хотел ее публиковать, потому что тогда случился инцидент с корейским самолетом, сбитым над СССР, но я нашел-таки редактора, который согласился на публикацию. Ее заметили в Национальной галерее искусств в Вашингтоне и предложили создать архив моих фоторабот. В то время я уже покинул Гарвард и нашел работу в Новом Орлеане, но, увы, потерял свою лабораторию. Национальная галерея тогда меня поддержала. С тех пор мои книги выходят одна за другой, причем в очень престижных издательствах. Правда, впервые посмотреть Бахметьевский гараж мне довелось только летом 1994 года. Из этой поездки остались бесценные фотографии. Здесь, в музее, таких нет, например. Здание, конечно, было в очень плохом состоянии: балки ржавели, все разрушалось. Но с архивной точки зрения это сильнейший материал. Как и снимки регионального авангарда — это то, что вообще никто не снимает. Т.С.: Какое в то время было отношение к советской архитектуре 1920-х годов? Замечали ли вы интерес к ней? У.Б.: Да, конечно. Дом Наркомфина был очень важной болевой точкой в то время. Как и сейчас, впрочем. Я начал заниматься архитектурой авангарда в начале 1980-х, а до этого интересовался преимущественно памятниками русской старины. У меня в архиве сохранились старые фотографии дома Наркомфина. Он тогда еще был в довольно неплохом состоянии. Позже все стало гораздо хуже. Меня даже пустили поснимать внутрь. В 1983 году люди еще кое-где жили! Не везде, конечно, но все же. В следующий раз я снимал его в начале 1990-х, и на это уже больно смотреть. Я воспринимаю такую работу как мониторинг: год за годом я снимал, чтобы русские специалисты могли следить за состоянием памятника по этим фотографиям. Т.С.: У деревянной архитектуры Русского Севера, на которой вы специализируетесь, и архитектуры авангарда схожие проблемы — их сохранением, как правило, занимается горстка энтузиастов. Доводилось ли вам участвовать в акциях по спасению памятников архитектуры? У.Б.: Нет, вы знаете, я вообще не вмешиваюсь в местные дела: не подписываю петиции, не выхожу протестовать. Я очень много путешествую и фотографию. Одно время за мной даже следили, но все-таки я не гражданин, я гость. Это для меня правило номер один — политические вопросы я обхожу стороной, даже когда речь идет о реставрации и спасении памятников. Я делаю свою работу, и русским коллегам она очень важна. Коллеги вкладывают огромные ресурсы, чтобы мои публикации были доступны и на русском, и на английском языках. Мое дело — фотографировать. Т.С.: Где вы брали информацию о памятниках, которые снимали? В одном из прежних интервью вы ссылались на краеведческую литературу, изданную в советские времена. У.Б.: В первую очередь я ориентировался на архивные документы и научные издания. К тому же, я знаю многих специалистов, они знают меня. Мой язык разговора об архитектуре — это, конечно, фотография. Такой подход можно назвать и художественным, и научным. У нас в Америке часто говорят, что ты либо ученый, либо художник. В Россия же я могу совмещать эти роли. Т.С.: Были случаи, когда специалисты восстанавливали какие-то памятники по вашим снимкам? У.Б.: Это возможно. Люди ценят архивы, они нужны им. Моя коллекция сейчас насчитывает около 180 тыс. единиц — это и фотографии, и диафильмы. Многие русские коллеги продвигают мою работу в медиа — в «России сегодня», например, сделали спецпроект по моим снимкам. Это уже совсем другое измерение моей работы — она ведь предназначена не только для ученых и реставраторов. Т.С.: Случались ли у вас публикации в советских изданиях? У.Б.: По-моему, все-таки нет. Первые публикации в России у меня появились в середине 1990-х. Я, впрочем, и не стремился к этому. Мне было важно публиковаться в Америке, на английском языке. Хотя книг у меня больше вышло в России: из 38 существующих 27 были изданы на русском языке. Есть, например, книга Architecture at the End of the Earth об архитектуре Русского Севера и большая серия «Открывая Россию». В ней недавно вышла книга, посвященная Вологде, — при поддержке бывшего губернатора. В этом году еще должен появиться том, посвященный Переславлю-Залесскому. В целом я где-то полгода провожу в России. Т.С.: Как меняется восприятие прошлого в России в связи с исчезновением многих памятников? У.Б.: Церковь очень много делает сегодня для спасания исчезающей архитектуры: монастыри возрождаются, храмы реставрируются. Но с деревянным зодчеством все равно связано очень много проблем. Это сложный и один из самых уязвимых пластов архитектуры. Эти памятники очень сложно сохранять. Конечно, со временем что-то исчезает, погибает. Огромное количество памятников, которые я снимал, сегодня существуют только на моих фотографиях. Но я все равно убежден, что каждый потерянный памятник — это трагедия.
