«Я соцреалистический некрофил!» Математика, компьютеры и сопротивление в философии Александра Гэллоуэя

В конце ноября этого года в Москву впервые приехал нью-йоркский философ, нет-артист (художник, использующий интернет) и программист, профессор Нью-Йоркского университета Александр Р. Гэллоуэй (род. в 1975). Его работы 2000-х касаются в основном философии технологий. Первая из книг этого периода «Протокол. Как контроль сохраняется после децентрализации» посвящена вопросам, связанным с универсальностью и жесткой определенностью систем обмена данными, определяющими техническую сторону интернета. В ней Гэллоуэй утверждает, что именно эта жесткая определенность протокола превращает всемирную паутину не (только) в институт свободы, но в один из базовых инструментов общества контроля — современной формации систем власти. Монография была издана Массачусетским технологическим институтом в 2004 году. Последняя из его работ на эту тему «Эффект интерфейса», вышедшая в 2012-м в крупном философском издательстве Polity Press, посвящена способам человеческого взаимодействия с техническим и идейным миром и их влиянию на наше общество. Центральным пунктом его лекции, прочитанной 27 ноября в философском клубе «Винзавода», стал переход от бодрийяровского противостояния «реального» и «гиперреального» (или симулякра), который зачастую связывают с компьютерными технологиями, к противостоянию «цифрового» и «аналогового», в конечном же счете — «дискретного» и «непрерывного». В его концепции базовым оказывается противопоставление целого числа, ассоциируемого им с арифметикой, вещественному, связанному с геометрией. Первая наука для него — это тождество, современный цифровой мир и Ален Бадью; вторая — различие, поэзия и Жиль Делез. Тем не менее он подчеркивает их продуктивную связь, которую иллюстрирует на примере волны: сама по себе она непрерывна, но имеет числовую характеристику — частоту, а при ее столкновении с предметом возникают дискретные (отделенные друг от друга) точки излома (особенности). Основной тезис Гэллоуэя таков: в мире, где технологически доминирует цифровое, философия оказывается прежде всего аналоговой. Этим и обусловлен его интерес к двум изданным и одному еще не вышедшему тому «Бытия и события» Алена Бадью, который, на его взгляд, является мыслителем цифрового в эпоху доминирующей делезианской философии непрерывности, но при этом все-таки часто оказывается на стороне последней. Именно так Гэллоуэй трактует тот факт, что Бадью предпочитает «общие» множества Поля Коэна единственности конструктивного универсума Курта Геделя; аксиоматику с «промежуточными» бесконечностями между целыми числами и точками прямой — аксиоматике, где их нет; миру контролируемому и описуемому — мир, наполненный объектами, которые невозможно построить или увидеть. Эта идея, однако, была сформулирована в крайне неясных выражениях, так что аудитория не могла оценить не только само высказывание, но и степень его содержательности, поскольку теорию множеств среди пришедших явно знали не многие. Однако из этого математического противостояния, из этого дуализма, по мнению философа, есть выход. Таковым он считает «не-философию» Ларюэля. О ней и о многом другом мы поговорили с мыслителем в интервью «Ножу», данном за день до лекции. — Вы позиционируете себя как человека, работающего на пересечении философии и «дигитального» (цифрового). Можете ли вкратце пояснить, как взаимодействуют между собой эти сферы — мир цифрового и философские концепции, которые часто представляют собой сложные метафизические или логические конструкции? — Хороший вопрос. Мне кажется, я только начинаю погружаться в него — прежде всего потому, что в основном интересовался философией, но и компьютерами тоже. Я не специалист в computer science и занимался программированием по необходимости. Мое внимание в первую очередь привлекали цифровые области в наиболее очевидном контексте: интернет, видеоигры, программное обеспечение. Но теперь, в последние 5–10 лет, я стал пытаться определять «цифровое» гораздо более прямо и ясно, без ссылок на компьютеры. Сейчас я занимаюсь вопросом, является ли оно философской категорией, независимой от вычислительных машин? Да, они до сих пор интересны, и это тоже важно, но куда большего внимания заслуживает другой аспект: существует ли определение «цифрового», о котором разумно говорить в контексте Гегеля или Платона? Вот то, что является предметом моих нынешних занятий. — Вы занимаетесь этим только в контексте континентальной философии? Со стороны кажется, что то, о чем вы говорите, должно быть связано с аналитической традицией: Витгенштейн, Крипке, Рассел, Уайтхед… — Тогда мы можем пойти в двух направлениях. С одной стороны, с аналитической точки зрения есть проблема взаимодействия между континентальной традицией и естественными дисциплинами, математикой: философы часто используют научную терминологию, но лишь как довольно размытые образы — римановы поверхности у Делеза, теория топосов у Бадью. Уровень понимания математической стороны дела, находящейся за пределами свободных ассоциаций, остается при этом неясным. — Вы также занимались искусством и программированием. Для вас это одни и те же темы в разных областях или, быть может, есть более тонкая связь? Существуют ли некие единые когнитивные паттерны, которые проявляются в разных сферах вашей деятельности: искусство, программирование, философия? — Я стараюсь заниматься этими проектами параллельно. Иногда они смешиваются, но обычно нет. Мы знаем, что Платон в особенности интересовался математикой. Сейчас я изучаю Алена Бадью, который тоже связан с этой наукой, он платонист и утверждает, что математика и философия весьма близки. Я думаю, что такие структурные и формальные параллели чрезвычайно важны. Кстати, в этот же ряд можно включить и искусство, ведь оно тоже бывает очень формальным (хотя и не всегда, конечно), грязным или органическим… — Возможен ли формальный язык, описывающий философию? — Вы писали о Ларюэле и его «не-философском» подходе, себя вы также позиционируете как «слабого фундационалиста». Что вы можете об этом сказать? — Это очень сложно. Отличительной чертой современного мышления является ярко выраженный скептицизм к любой форме догмы, к любым необъясненным основаниям. И здесь есть загадка. Люди должны их элиминировать (исключить. — С. Ф.). Во французской послевоенной философии Деррида и постструктуралисты устроили мощнейшую атаку на идею «сущности», на «основания». Мне близка их позиция, и в целом я ее придерживаюсь. Но должен быть и какой-то минимальный элемент (потому я говорю о слабом фундационализме) оснований для всего прочего. Поэтому меня интересует Ларюэль. С одной стороны, он дает основание, с другой же — уничтожает, «эвакуирует» все структуры власти, иерархии, «достаточность» (его термин). Это механизм безопасности, намеренно слабый. — Насколько я понимаю, Ларюэль строит аксиоматизации или множества аксиоматизаций для «не-философии». Но встает вопрос: внутри какой логической теории мы находимся, какие у нас правила вывода? Как мы производим новые утверждения, формальным или неформальным образом? И конечно, неформальные выводы могут быть формализованы: например, люди пытаются произвести такую процедуру с богословскими системами рассуждения в разных религиях, которые часто базируются на очевидно неаристотелевой логике. Математики тоже знают много различных логик. Что можно сказать о минимальности правил логического вывода? Если рассуждать в парадигме нестандартной философии, то в данном случае уместно говорить об «аксиоме единицы», или аксиоме имманентности. Что забавно, Ларюэль записывает ее как «A=A», это тавтология! В стандартной логике, математике такое утверждение не ложно и не бессмысленно, но не очень интересно, потому что оно верно по необходимости. Но в нестандартной философии Ларюэль концентрируется только на идее имманентности, поэтому начинает с тавтологической аксиомы «A=A». В своих логических выводах он избирает радикальные и странные пути объяснения того, как что-то одно следует из другого. Это не синтетические суждения. Ларюэль часто использует слово «клонирование», называя им абсолютное копирование, которому он отдает предпочтение перед более традиционным силлогизмом. — Это кажется похожим на некоторые логические системы, эквивалентные стандартной и используемые, например, в функциональном программировании. Очень малое число аксиом, но сложная система правил вывода. — Вы все еще занимаетесь искусством или программированием? — Хронически не хватает времени! Я сейчас в основном пишу, и хотелось бы больше программировать, но последний крупный проект я делал около 10 лет назад, это была компьютерная игра. — Игра по Ги Дебору? — Да. К сожалению, она недоступна в сети, и вы в нее больше не можете поиграть. Ги Дебор создал ее в конце 1970-х. Люди стали узнавать об этой игре только сейчас, она была несколько забыта, так что я решил, что прикольно было бы сделать компьютерную версию. — В ваших трудах и интервью вы говорите о том, что «общество контроля» Делеза исторически наследует дисциплинарным социумам, которые исследовал Фуко. Вы также написали книгу «Эксплоит» и переводили на английский тексты группы «Тиккун» — известных современных анархистских теоретиков. Видите ли вы какие-то осмысленные способы сопротивления «обществу контроля», когда власть государств, корпораций и всех социальных систем становится очень мощной, когда они используют методы big data? Мы знаем о китайском эксперименте тотального контроля, предполагающем индивидуальное рейтингование каждого гражданина. Таят ли, на ваш взгляд, философские идеи некий потенциал сопротивления? Второй же ответ такой. В Америке становится значимой (в том числе с философской стороны) идея «матовости» (opacity). И эта тема тьмы, закрытости (антоним к прозрачности) мне очень интересна. В американской традиции открытость, либерализм и демократия преподносятся как главные ценности. Частью этой идеологии является «прозрачность», публичное пространство, свобода слова. Я думаю, это неплохо, они могут быть очень хороши и полезны. Однако в обществе контроля статус речи сильно изменился: люди теперь говорят посредством данных, которые собирают компании. Это принципиально иная форма высказывания, речь «информатическая». В результате человек начинает все больше беспокоиться о корпоративном контроле данных, поэтому матовость и затемнение (obfuscation) стали очень модными концепциями как для технологии (шифрование), так и для философии: тьма, чернота и в буквальном смысле (афроамериканцы и расовый аспект), и в метафорическом (закрывающие лицо маски, Pussy Riot, Anonymous и т. д.). Тема масок мне крайне интересна, потому что с точки зрения технологии это не что иное, как шифрование, но я не уверен, что найду здесь достаточно материала для исследования. — Могли бы вы назвать направления американской мысли, представители которых говорят о матовости, тьме — но не в смысле расы, что является более широкой темой, а в другом, более образном значении? — Их много. Есть люди, интересующиеся мистицизмом, например Юджин Такер, который писал книги об этом в контексте «онтологической тьмы». Есть те, кто рассматривают «черноту» с точки зрения теории расы, здесь следует назвать карибского философа Эдуарда Глиссанта. В своем коротком тексте о праве на матовость он противопоставляет идее освобождения через прозрачность возможность добиться того же через приватность. И есть люди, которые все это смешивают с теорией медиа и технологиями вокруг шифрования. — Сопротивление — широкое понятие, и его можно рассматривать и в другом контексте. Цифровая культура меняет способы культурного производства. Вы также писали о том, что на формальном уровне культура становится значительно разнообразнее, но на деле гораздо более однородной. Как это оценивать и есть ли возможность изменить такое положение вещей? — Существует безграничное количество интересных явлений онлайн-культуры и безгранично творческих людей. Всегда есть контртечения, которые направлены в противоположную сторону по сравнению с доминантными. Со времен моей диссертации я постоянно пишу об интернет-протоколах и о том, как они жестко стандартизованы. Забавно, что они построены вокруг философии, которая может аккумулировать множество неожиданностей, множество случайностей, множество участников и посредников. Я пытаюсь описать интернет-коммуникации в этих терминах: они очень гомогенизирующие, но не в модерном смысле, когда все стандартизовано и становится одинаковым, а, скорее, в постмодерном, когда имеет место принуждение к различию, но в таком всеохватном культивировании индивидуального и появляется самосогласованность. Это интересно: Делез пишет как раз об иронии бесконечного разнообразия, тем не менее являющегося самосогласованным, однообразным (unifocal), плоским. Сейчас, после взрыва Web 2.0, мы видим последствия такой формы стандартизации информационного обмена. И компании ею пользуются. — Вы писали о нет-арте, например о Jodi. Также вы занимались интернет-искусством (проект Carnivore). C другой стороны, я сейчас думаю о российском контексте, в котором есть богатая традиция арт-интервенций. Pussy Riot — пример наиболее известный, но, быть может, не лучший. Известно ли вам интернет-искусство, являющееся также арт-интервенцией, когда имеет место не просто просмотр того или иного материала и работа с сетевой реальностью, но творчество, изменяющее эту реальность на техническом или информационном уровне? — Да, я думаю, оно, конечно, влияет. И давайте не забывать, что нет-арт в существенной степени является постсоветским и восточноевропейским изобретением. Среди самых известных ранних интернет-художников Алексей Шульгин и Оля Лялина, а также многие другие, работающие в Восточной Европе, занимают важное место в истории этого вида искусства. Множество вещей, которые сейчас используются в Силиконовой долине, были изобретены интернет-художниками 1990-х. Эксперименты со слежкой через 15 лет стали тем, что делает Amazon. Думаю, что художественные проекты всегда имеют «обратную связь». Иногда это к лучшему, иногда нет. — Считаете ли вы, что компьютерный вирус может быть искусством? Известны ли вам примеры? — Все это может иметь связь и с политикой. Что сейчас происходит на международной арене? Россия пытается использовать медиавирусы как асимметричный метод ведения войны. Люди, которые придумали это, тесно связаны с нашей интернет-культурой и даже современным искусством. Были у нас в стране политтехнологи, которые одновременно являлись арт-кураторами. Когда же Запад реагирует на медиавирусы, он воспроизводит российский стиль мысли. В итоге мы слышим из США ту же чушь, что вот уже 10 лет как льется потоком нам в уши дома, — про иностранных агентов и прочее. Российская пропаганда превращает западный дискурс в русский, но не напрямую, «ультраправым» путем, а структурно, посредством самой реакции Запада. Как, на ваш взгляд, медиавирусы реконфигурируют структуры власти? — Здесь могут быть и философские связи. Вспомним, например, Ника Лэнда с его лабораторией исследования киберкультуры в 90-х, который тогда был левым, а позже стал одним из идеологов движения alt-right. — Это идея, доминирующая в российской контркультуре 90-х. Когда лево- и праворадикалы встречали друг друга и формировали, может быть, наиболее интересные оппозиционные явления того времени, такие как Национал-большевистская партия [запрещена в России. — Ред.]. Прослеживаете ли вы в своих исследованиях какую-то связь с культурой, созданной на русском языке? — Надо подумать. Я пытаюсь познакомиться с современной русской мыслью. Мне также интересен большевизм, 20-е, но нравится и соцреализм (у меня очень плохой вкус). — О, кажется, никто из российских интеллектуалов не любит соцреализм, хотя в последнее время и становится модной идея о том, что можно пытаться извлечь из него что-то интересное и актуальное.