«Весь трюк был в том, что летало что-то живое»

— Вы столько времени проработали с русскими учеными — у вас были Андрей Гейм и Константин Новоселов, сейчас в Университете Радбода работает Михаил Кацнельсон, да и вообще Неймеген широко известен в узких кругах своей русскоязычной диаспорой физиков. Чем-то они отличаются от европейских? — Да, отличаются. Например, по какой-то забавной причине в России теоретики считаются более высокой кастой, чем экспериментаторы, хотя на Западе все наоборот. Может быть, в 30−50-е — во времена Капицы — это было не так, но позднее, на моей памяти это было уже так. Поэтому в нашей среде есть такая шутка: если хочешь стать знаменитым на Западе, нужно опровергнуть теорию (или найти какой-то еще не предсказанный поворот), а если хочешь стать знаменитым в России, то единственный путь — это экспериментально подтвердить существующую теорию. Это прямо видно по статьям советских теоретиков в 70−80-е годы — статья начинается с постановки задачи и объяснения, почему это важно, а потом безо всякой вводной части начинаются теоретические выкладки, в которых автор следует своей собственной логике, совершенно не интересуясь тем, что уже наблюдалось в экспериментах, или еще не наблюдалось, или вообще было опровергнуто. В таком подходе есть свой смысл — так ты не ограничиваешь свою фантазию теоретика и, возможно, найдешь что-то важное и неожиданное подобным открытым поиском. Но читать такие статьи экспериментатору трудно: раздражаешься, потому что не видишь ссылок на то, что для тебя давно очевидно и известно. Ваши теоретики своеобразны, я еще бы сказал, что у них квант общения — 10 минут. Это касается и научных дискуссий, и личных бесед на кухне о том, хороша или плоха обязательная служба в армии или сухой закон. Согласны или не согласны — каждый должен выступать 10 минут, а после этого можно возражать. Раньше — нет. У меня давние академические связи с Россией, еще с советских времен. Я работал с людьми из Института физических проблем, из Института теоретической физики имени Ландау в Москве, Института физики твердого тела в Черноголовке, Института им. Иоффе в Санкт-Петербурге. — Гейм попал к вам в результате этой череды академических обменов? — Нет, он как раз нет. В 1992 году я сам получил повышение и вместе с этим в моей группе появилось свободное место ассистента профессора. И я начал очень широкий поиск, чтобы заполнить эту позицию. Одним из откликнувшихся был Андрей, который в то время работал в Университете Ноттингема. У него были прекрасные рекомендации, и мы в результате отбора наняли его. Это было, конечно, попадание в пальцем в небо — но это почти всегда так при найме нового сотрудника. Андрей тогда не обладал таким научным авторитетом, как сейчас, или даже 10 лет назад, но он мне показался веселым, оригинальным, немного дерзким. С необычным подходом — как к физике, так и к жизни. Но не все было однозначно, я думал что-то вроде: «Или ты гений, или просто болтун, который рассказывает так много всего, что я следить не успеваю и вообще сомневаюсь, что этому можно верить». Такими же были и отзывы о нем: одни говорили, что он гений, а другие — что он шарлатан. Он уже тогда был неоднозначной личностью. Но он мне понравился, и я подумал, что если это гений, то его будет жалко упустить, поэтому надо рискнуть и дать ему шанс. Так Андрей проработал здесь с 1994 по 2001 год. И университет благодаря этому много выиграл. Когда я приехал сюда в 1992 году, здесь было немного провинциально, и я хотел каких-то ярких людей, чтобы они встряхнули тут все. Андрей отлично подходил для этого. — Жалко было, когда он уезжал? — Да нет, это нормальный процесс — ему нужно было расти, и переезд в Манчестер и был ростом. Я сам как ученый вырос в немецкой системе институтов общества имени Макса Планка, там знаете какое правило? Как только вы получили постоянную позицию в институте, вы уже не можете карьерно расти внутри него, только стать директором. Никаких внутренних повышений, хотите повышения — уходите в другую организацию. Я считаю, это хорошая система, потому что дельных — или думающих, что они дельные — людей всегда больше, чем позиций. И нельзя повышать только своих, для этого и сделан запрет. А здесь за 10 лет он сделал очень, очень многое. История с левитирующей лягушкой, известная всему миру — результат очень серьезной работы по диамагнитной левитации, возникающей при сильных полях, но при комнатной температуре — в отличие от эксперимента «гроб Магомета» с магнитом, левитирующим над сверхпроводником, охлажденным с помощью жидкого азота до температуры порядка -120 градусов по Цельсию. Сам он всегда находился в поиске — самых блестящих и подающих надежды идей. Эксперимент с лягушкой был, возможно, не самым ярким с точки зрения физики, но он привлек внимание — в том числе, людей вне физики, — он заставлял задуматься и узнавать новое. Это было очень в духе Андрея: он тогда только открывал в себе этот талант — не только физика, но и публичного интеллектуала, привлекающего внимание, рассказывающего красивую историю и приглашающего в нее. Он понял, что он это умеет и ему это нравится. — Шнобелевскую премию он как воспринял? — Очень хорошо! Он был очень рад, с удовольствием поехал туда, вышел на сцену со всеми этими забавными людьми вокруг, в этой немного абсурдистской обстановке — с кричащей девочкой, бумажными самолетиками. Это был хороший стиль. Как и сама лягушка. Сначала мы левитировали другие объекты — например, кусок пиццы, капли воды, молока, кофе. Но они выглядели довольно гадко. И тогда мы подумали — нужно что-то другое, что-то живое. И мы стали вместе с коллегами биологами думать, что это могло бы быть. Пришли к лягушке: лягушка может быть очень маленькой, но при этом выглядеть большой — ведь они все похожи. Даже лягушка в сантиметр длиной на хорошей картинке выглядит как такая нормальная толстая лягушка. Наша коллега-биолог утащила четырех маленьких лягушек из вивария — их там было полно, мы сделали эксперимент и фото. — А лягушки выжили? — Я точно помню, что одна сбежала. Упрыгала от нас. Трех мы вернули, а о ее судьбе я ничего не знаю. Но, думаю, ей было лучше, чем ее сестрицам, оставшимся на биологическом факультете для опытов. — Хорошо, сняли лягушку — и это была минута славы? — Да нет! Сначала реакции было вообще ноль! Что-то вышло в местных газетах — и все. А потом Андрей вышел на Майкла Берри — английского теоретика, который занимался именно теорией левитации диамагнитных объектов. Он этим экспериментом заинтересовался и рассказал о нем на какой-то лекции, достаточно публичной. Об этом написал New Scientist и потом — бам! — совершенно неожиданно пошла лавина. За два дня после New Scientist у нас побывали «Би-би-си», CNN, газеты, местное ТВ, английское ТВ. Это был февраль 1997 года, а эксперимент был сделан еще в сентябре 1996 года. Вообще это было очень кстати, потому что я как раз пытался получить деньги на строительство вот этой лаборатории, где мы с вами сидим. И на обложке заявки на ее создание была левитирующая лягушка. Весь трюк был в том, что летало что-то живое. — Но чем же это так поразительно? — Хорошо, политкорректная история в следующем: этот эксперимент показывает, насколько слаба гравитация. Потому что диамагнитные силы — малюсенькие, исчезающе слабые. И вот этой мелочи достаточно, чтобы преодолеть гравитацию! То есть в этом эксперименте мы чувствуем слабость гравитации. И это не то, что люди хотят услышать: для них гравитация — это единственное, что они чувствуют, что имеет значение, что они понимают, что держит их на Земле! А оказывается, что магнитная сила слабенькая может преодолеть гравитацию — вот в этом была история. — А как университет это воспринял? — Тоже хорошо! Мы считаем, что любая реклама хороша — в разумных пределах. Понимаете, Голландия — это не Германия. В Германии наука всегда уважаема и занимает важные позиции в обществе. В Голландии наука считается чем-то скучным и занудным и непонятно зачем нужным. И такой вот живой пример — летающая лягушка — идеально подходил, чтоб этот образ развеять. Конечно, были 20% зануд, которые говорили, что это вторично с точки зрения науки, тут ничего нового и зачем это. Но 80% понимали, что любая реклама хороша. За десять лет за этого другие голландские ученые сделали МРТ-снимок двух людей, занимающихся любовью — так что все видно изнутри и трехмерно. Это тоже был такой отличный живой пример и они тоже получили Шнобелевскую премию (Премию за МРТ коитуса голландцы получили в том же, 2000-м году, что и Гейм; но как они сами пишут в своей статье, их исследования начались в 91-м — прим. chrdk.). И для них, и для него это точно не было помехой в карьере. А сейчас это вообще модно, он пишет про Шнобелевку в своем резюме. — А потом? — А потом было пора Андрею двигаться дальше. Десять лет — хорошее время для перемен. У него были и другие предложения — здесь, в Голландии, но он выбрал Манчестер и там открыл графен и сделал клейкую ленту-геккона, оформилось их сотрудничество с Костей Новоселовым, но это уже другая и гораздо более хорошо известная история. Наше сотрудничество отчасти продолжилось и всегда было очень приятным. — Но он в своей Нобелевской биографии не очень хорошо отзывается о голландской академической системе. — Да, но это именно то, о чем я говорил: никакого карьерного роста внутри организации. Он это называл авторитарным. Но о личных отношениях он говорит там же очень тепло, и я эти эмоции разделяю. Мы всегда очень хорошо общались и с ним, и с его женой Ириной, помогали друг другу. Это было хорошее время.