Бурное столетие революций в России: от Ленина до Путина

Россия 1917 года. Две революции, произошедшие в России в 1917 году — февральская революция, в результате которой царь отрекся от престола, и октябрьская, которая позволила большевикам прийти к власти — завораживали нас на протяжении всего 20 века и продолжают восхищать нас сегодня, спустя ровно 100 лет после тех событий. В этом и заключается положительная сторона годовщин и юбилеев: они позволяют начать в СМИ открытые дебаты, посвященные истории. Однако зачастую эти дебаты сосредотачиваются на очень коротком промежутке или моменте, вместо того чтобы охватывать продолжительные периоды и учитывать фактор преемственности и взаимосвязей — то есть получается история, состоящая из отдельных точек, а не непрерывных линий. Давайте попытаемся соединить некоторые точки в российской истории и проложить непрерывную линию между 1917 и 2017 годом. Это столетие оказалось веком революций, и за этот период времени Россия существенным образом изменилась — порой откровенно насильственным способом и очень открыто, порой посредством скрытых революций, которые так и не попали в заголовки газет, но, тем не менее, изменили ход истории. Я бы хотел осветить пять таких восстаний и переворотов в России, что позволит нам проследить ее историю от Ленина до Путина. Реакции Великобритании на эти «революции» тоже весьма показательны. В случае с Россией, как и с другими странами, глядя на «других», мы можем многое узнать о самих себе — Эдмунд Берк (Edmund Burke) в своем 356-страничном памфлете «Размышления о революции во Франции» (1790) использовал волнения во Франции, чтобы проанализировать политически опыт Британии. В Великобритании эпохи Брекcита, где почти не осталось знаний о родной стране и ее истории, подобные размышления могут оказаться очень полезными. Первая революция 1917 года в России принесла облегчение британскому правительству. Она внезапно устранила серьезное неудобство, связанное с необходимостью сражаться за свободу Франции и Бельгии бок о бок с ведущей автократией в мире. Британия признала новое временное правительство спустя неделю после того, как царь Николай II отрекся от престола, и проект либерализации, выдвинутый лидером временного правительства, князем Львовым, и подразумевавший ограничение власти государства, а также поддержку местного самоуправления. Казалось, ситуация должна была развиваться в духе Гладстоуна. Но новые правители России считали себя последователями идей французских революционеров 1789 года, а толпы людей на улицах охотно сделали «Марсельезу» своим гимном, изменив ее слова. Однако лидер большевиков Ленин не хотел играть в эти исторические игры. Он хотел выстроить ни много ни мало новый мир. Хотя большевики захватили политическую власть в Петрограде 7-8 ноября 1917 года, в стране началась пятилетняя гражданская война, которая унесла намного больше жизней — в битвах, из-за голода и болезней — чем Россия потеряла в Первой мировой войне с 1914 по 1917 год (10 миллионов против 2 миллионов). И большевики не забыли и не простили Западу его вмешательства на стороне их противников. Вначале союзники вмешались в гражданскую войну по причинам скорее военного, чем идеологического характера. Они отправляли военных и припасы так называемым белым (представлявшим собой разношерстное движение, состоявшее из соперничающих местных военачальников), поскольку Ленин и большевики быстро вывели Россию из Первой мировой войны, и необходимо было сохранить восточный фронт в борьбе с Германией, которая достигла своей кульминации в 1918 году. Однако сохранение войск союзников на территории России в 1919-1920 годах, когда война с Германией уже завершилась, было откровенно контрреволюционным актом, и Уинстон Черчилль открыто озвучил эту мысль. Хотя Черчилль не был склонен цитировать Берка, он предложил такой взгляд на Русскую революцию, который был бесспорно «беркианским» — как по содержанию, так и по форме. «Суть их политики заключается в том, чтобы добиться мировой революции, — сказал он, обращаясь к кабинету в мае 1920 года. — Они совершили и продолжают совершать невыразимые злодеяния, и они удерживают в своих руках власть посредством терроризма беспрецедентных масштабов». Черчилль заявил, что большевизм — это не «политика» и даже не «кредо», а скорее «болезнь» и «эпидемия». Его формулировки носили положительно ориенталистский характер, когда он рассуждал об «отвратительном кривлянии» большевизма. После очередной подобной тирады в 1919 году тогдашний министр иностранных дел Артур Бальфур (AJ Balfour) сказал Черчиллю: «Я восхищен тем, насколько возвышенно вы излагаете истину». Однако премьер-министра Дэвида Ллойда Джорджа (David Lloyd George) раздражало то настойчивое лоббирование дорогостоящей антибольшевистской кампании, которым Черчилль занимался. Однажды он призвал Черчилля «отказаться от этой одержимости, которая, если вы позволите мне так выразиться, нарушает ваше равновесие». Ллойд Джордж не испытывал угрызений совести по поводу, как сказал Черчилль, готовности схватить «волосатую лапу бабуина» — другими словами, готовности вести переговоры с красными — и в отличие от Черчилля он признавал, что коммунистическая Россия — это факт, с которым Великобритании и Западу придется смириться. В 1921 году Ллойд Джордж добился подписания торгового соглашения с Советским Союзом, которое фактически стало признанием нового режима. Его прагматичную политику продолжили лейбористские правительства Рамсей Макдональда (Ramsay MacDonald), которые — несмотря на необходимость опровергнуть обвинения тори в том, что они были большевистскими волками в методистских одеждах — начали официальные дипломатические отношения с СССР в 1924 году. А затем снова в 1929 году — после короткого промежутка правления тори. Между тем США официально признали новый режим и начали дипломатические отношения с СССР только в 1933 году при Франклине Рузвельте. Идеологическая враждебность и прагматичное принятие — именно такими были те две позиции, вокруг которых концентрировались различные точки зрения и отношения к СССР. Это противоречие не было чем-то удивительным, поскольку Москва вела двойную внешнюю политику, которую с одной стороны представляло министерство иностранных дел (Наркоминдел), с другой — Коминтерн (Третий интернационал). Создав министерство иностранных дел, новый режим признал, что, поскольку ему придется выживать в преимущественно некоммунистическом мире, ему придется играть в игры буржуазной дипломатии, по крайней мере некоторое время. Но роль Коминтерна заключалась в том, чтобы искать возможности провести глобальную революцию, особенно в Китае, Индии и других нестабильных регионах, находившихся под властью или влиянием Запада. Шла ли речь об отношениях с «нормальным» государством», которое принимает базовый международный порядок, или же с «революционным» государством, стремящимся подорвать основы этого порядка? Это стало вопросом, который преследовал Великобританию и Запад на протяжении всего советского периода — и даже после его окончания. Однако существовал еще один взгляд на СССР — как на предтечу современности. Историк Роберт Такер (Robert C Tucker) популяризовал идею о том, что Сталин на самом деле совершил вторую революцию, на этот раз «сверху», которая по своим целям превосходила революцию Ленина, поскольку она должна была трансформировать как общество, так и экономику. Идея исходила от самого Сталина. Поскольку страна была со всех сторон окружена капиталистами, как утверждал Сталин, угроза войны была только одной из множества проблем. «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет, — предупредил он в 1931 году. — Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Кроме того, Сталину хотелось затмить славу героев российского прошлого — не только Ленина, но и Петра Великого. Это были тираны, с которыми сравнивал себя этот ничем не примечательный грузин в попытке вписать свое имя в историю. Американский ученый Стивен Коткин (Stephen Kotkin) писал в своей книге 2014 года «Сталин: парадоксы власти»: жестокая кампания сельскохозяйственной коллективизации и массовой индустриализации, которую провел Сталин, оказалась бессмысленной программой, основанной на слепом фанатизме человека, который не просто был прагматиком и стремился к неограниченной власти, но и свято верил в идею революции. В 1930-х годах Советский Союз действительно казался каким-то чудом. Это было как раз то десятилетие, когда в США стремительный рост сменился резким спадом и американская мечта превратилась в глубокую депрессию — не только экономическую, но и психологическую. Страна, которая еще недавно выглядела воплощением современности, теперь, казалось, демонстрировала все экономические и нравственные недостатки капитализма. В то же время тема России приковывала к себе внимание всего мира, чей интерес подпитывался еще и тем, что зачастую подробности были скрыты завесой тайны. Основными элементами сталинской революции были гигантские проекты, такие как металлургический комплекс в Магнитогорске, гора Магнитная на Урале, а также гигантский автомобилестроительный завод в городе Горький на Волге, который был создан по образцу завода Генри Форда в Дирборне, штат Мичиган. Такое подражание оправдывалось идеологическими причинами. Сталин сказал партийным рабочим в 1924 году: «Сочетание русского революционного размаха с американской деловитостью — в этом суть ленинизма в партийной и государственной работе». Восхищение иностранцев новой революцией в России было особенно сильным среди представителей политического левого крыла, некоторые из которых оказались невероятно легковерными. Возьмем, к примеру, Беатрис Уэбб (Beatrice Webb) и Сиднея Уэбба (Sidney Webb), проповедников британского фабианского социализма, которые отказались от своей философии градуализма во время экономического кризиса в Великобритании 1931 года, когда страна перестала быть золотым стандартом. Сравнив борьбу между американским капитализмом и русским коммунизмом со средневековой борьбой между христианством и исламом за «душу Европы», Беатрис заявила: «Без сомнения, мы на стороне России». В 1935 году чета Уэббов опубликовала два толстых тома книги «Советский коммунизм: новая цивилизация?» (Soviet Communism: A New Civilisation?). Когда эту книгу перепечатали в 1937 году, авторы удалили знак вопроса, будучи уверенными в том, что Сталин действительно создал новую цивилизацию, характеризующуюся «планируемым производством для общественного потребления» и научной идеологией, которая «отвергает все элементы суеверий и магии», все еще распространенных на Западе. Однако на самом деле Уэббы все-таки испытывали кое-какие сомнения. В 1937-1938 годах Беатрис задумалась над сообщениями о чистках и показательных судах, опасаясь, что Сталин и его соратники, «возможно, потеряли голову». Однако на публике она и ее единомышленники продолжали демонстрировать свою веру. Они демонстрировали ее как минимум до 1939 года, когда советско-нацистский пакт рассеял иллюзии левых движений по всему миру касательно Сталина и сталинизма. Однако тот пакт стал отражением гораздо более серьезных иллюзий со стороны Сталина. И эти иллюзии касались не нацизма: советский лидер знал, что конфликт с Гитлером — это лишь вопрос времени. Иллюзии Сталина касались количества времени, которое ему удалось выиграть. Вместо того чтобы спровоцировать войну на Западе, которая связала Германию, Францию и Великобританию на многие годы, этот дьявольский пакт Сталина позволил Гитлеру расчистить Западный фронт в течение нескольких недель 1940 года, а затем, в 1941 году, двинуться на восток. Так была заложена основа для, вероятно, самого трагичного переворота в истории России 20 века — для революции Гитлера. Термина «гитлеровская революция», разумеется, объективно не существует: для большинства россиян 1941-1945 годы были Великой отечественной войной — эквивалентом «звездного часа» в Британии. Но «неожиданная атака» Гитлера 22 июня 1941 года стала катализатором того, что оказалось двойственной революцией: разрушительной, но в то же время потенциально освободительной. Разрушения были ужасающими. Точное число жертв посчитать невозможно. Некоторые источники пишут о «преждевременной гибели» 27 миллионов человек — умерших в боях, от голода, болезней и в результате массовых убийств. Стоит отметить, что в 900-дневной блокаде Ленинграда, продлившейся с сентября 1941 года по январь 1944 года, погибло больше людей (около миллиона), чем потеряли в этой войне США и Великобритания, вместе взятые. Масштабы войны на Восточном фронте — это то, что до сих пор крайне трудно оценить и осознать. Однако у этой истории была и другая сторона. Для простых россиян военная служба представляла собой возможность существенно улучшить свое социальное положение — как это случилось с поколением 1914 года. Она открывала новые горизонты для молодых людей из сельской местности — источника 60% советских солдат во время войны. Массовое перемещение заводов, рабочих и их семей за сотни километров на новые места, к востоку от Уральских гор — сделать это было необходимо для того, чтобы сохранить советскую промышленную базу — имело точно такой же преобразующий эффект. Интеллектуалы и деятели культуры, хотя их тоже так или иначе привлекли к военной кампании, получили больше свободы, чем когда-либо прежде начиная с 1920-х годов, а работы таких писателей, как Илья Эренбург и Василий Гроссман, стали печататься большими тиражами. Когда Красная армия наконец проложила себе дорогу к гитлеровскому рейху, несмотря на все разрушения, многие солдаты были поражены теми вещами и домами, которыми пользовались обыкновенные немецкие семьи рабочих, жившие внутри капиталистической системы. Во всех этих смыслах военная мобилизация несла в себе потенциал для социальной либерализации. Однако после победы режим был настроен восстановить контроль. Сталин с особой осторожностью относился к потенциальным «бонапартистам»: маршал Георгий Жуков, который стал гвоздем программы во время парада в мае 1945 года, проехав по Красной площади на белом коне, был отправлен в Одессу, подальше от столицы. Очень скоро уже полным ходом шла официальная кампания против «космополитизма», призванная искоренить все интернационалистские тенденции при поддержке возобновленной пропагандистской кампании, выстроенной вокруг идей «окружения капиталистами» и новой войны, которую готовят вероломные прежние союзники СССР. Эти союзники — Америка и Великобритания — никогда не понимали русскую войну. В 1941-1943 годах рассказы о Ленинграде, Москве и Сталинграде занимали первые полосы газет на Западе и часто попадали в кинохроники. Энтузиазм по отношению к «нашим доблестным русским союзникам» был не только проявлением левых настроений. Его разделяли все члены британского коалиционного правительства, включая убежденных антикоммунистов, от Черчилля до Эрнеста Бевина (Ernest Bevin). В феврале 1943 года британское правительство спонсировало официальные мероприятия по всей стране, чтобы отменить 25-летие создания Красной армии. «Как меняются времена!» — отметил Иван Майский, советский посол в Великобританию, добавив с некоторой иронией, что это правительство возглавляет тот же человек, который «возглавлял кампанию против большевиков» в конце Первой мировой войны. «История сделала полный круг». Сделала и не сделала одновременно. Черчилль так и остался убежденным антикоммунистом, и его бумаги военных лет полны предупреждений о надвигающейся красной волне. «Это станет безмерным несчастьем, — сказал он в Министерстве иностранных дел в ноябре 1942 года, — если русское варварство захлестнет культуру и независимость древних государств Европы». Тем не менее, Черчилль искренне верил в Сталина. По его мнению, Сталин был тем диктатором, с которым можно было вести дела и договариваться — резкий, немногословный, зачастую грубый Сталин никогда не позволял себе разглагольствовать так, как это делал Гитлер, и не окружал себя такой помпезностью, какой окружал себя Муссолини. «Если бы мы со Сталиным могли встречаться раз в неделю, никаких проблем не было бы, — сказал Черчилль одному журналисту в январе 1944 года. — Мы хорошо ладим друг с другом». В дурных сигналах со стороны Кремля винили Политбюро, маршалов или некие неясные силы. Сталина же воспринимали как сторонника относительно умеренных взглядов, который борется с противниками компромиссов внутри «машины». Последний личный секретарь Черчилля Энтони Монтегю Браун (Anthony Montague Browne) пожаловался: «Я так и не смог объяснить это поразительное белое пятно в суждениях Черчилля о Сталине». Однако это «белое пятно» является проявлением общей неспособности Британии всерьез воспринимать сталинскую Россию и гитлеровскую войну. Энтузиазм 1941 и 1942 годов — это то, что можно назвать таблоидными моментами — яркими, вызывающими бурю эмоций и зачастую неверно оцениваемыми. Теперь русские были «хорошими», а не теми «плохими парнями», которыми они были в период гражданской войны и советско-нацистского пакта. Концепция Черчилля о «двух Сталиных» стала его попыткой каким-то образом осмыслить сложную реальность и союзника, чей успех поможет Британии выиграть войну, но при этом поставит под угрозу те идеалы, ради которых эта война ведется. Сталин умер в 1953 году. За этим последовала борьба за его пост, в результате которой Никита Хрущев стал лидером страны на целых десять лет, вплоть до 1964 года. Известный на Западе прежде всего своей программой «десталинизации», а также своей воинственностью, которую он проявил в связи с Берлином и Кубой, Хрущев кажется еще одним карикатурным персонажем — маленьким и пухлым хвастуном. Но на самом деле он был сложным и вспыльчивым человеком, продуктом и наследником сталинской системы, которого она во многих отношениях отвергла. «Некоторые ждут, когда я умру, чтобы воскресить Сталина и его методы, — сказал он в 1962 году. — Именно поэтому, прежде чем я умру, я хочу уничтожить Сталина и уничтожить этих людей, чтобы они не смогли повернуть время вспять». На первый взгляд Хрущев не сумел этого сделать. Его преемник на должности секретаря партии, Леонид Брежнев, повернул время вспять или по крайней мере восстановил порядок и стабильность. Его новая гонка ядерных вооружений позволила СССР внешне достичь стратегического паритета с США и ознаменовала начало эпохи разрядки напряженности. На место культа Сталина пришел культ Великой отечественной войны, воспевающий героизм русского народа и стойкость советской системы, в котором диктатору было отведено место военного лидера. Но затем, в 1970-х годах, когда болеющий Брежнев стал обрюзгшим и вялым, такой же стала и вся советская система. Брежневская эпоха получала название эпохи застоя, ставшей предметом бесчисленных «анекдотов о Брежневе». В одном из них рассказывается о том, как разные советские лидеры едут на поезде по обширным равнинам России. Внезапно поезд резко останавливается. Сталин кричит: «Выпороть машиниста!» Машиниста выпороли, но поезд не тронулся с места. Хрущев встает и приказывает: «Реабилитируйте машиниста!» Машиниста реабилитировали по всем правилам, но поезд снова не тронулся с места. Тогда Брежнев наклоняется вперед, закрывает шторки на окне купе и с улыбкой говорит: «Давайте притворимся, что поезд едет». Однако у эпохи застоя в России была и другая сторона. Как пишет журналист Мартин Уокер (Martin Walker), «страна пережила социальную революцию, пока Брежнев спал». И это была та революция, которую начал Хрущев. Формирование городского среднего класса стало отчасти следствием роста темпов индустриализации и урбанизации после 1945 года — общеевропейский феномен — но в СССР это сопровождалось как минимум двумя важными моментами. Во-первых, образование. В 1955 году менее 3% рабочей силы в стране имели высшее образование. Спустя 30 лет этот показатель вырос до 11%. Что еще важнее, большинство этих людей были членами партии — чтобы занимать ответственные должности, нужен был партийный билет — однако они уже устали от недостатков системы. Второй момент заключался в том, что, цитируя слова диссидента Леонида Пинского, миллионы людей смогли наконец «закрыть дверь в своей собственной квартире». Хрущевская программа строительства жилых домов стала одним из самых масштабных из подобных проектов в послевоенной Европе. Она позволила миллионам советских граждан переехать из коммуналок в отдельные квартиры. Эти пятиэтажные и девятиэтажные дома, названные хрущевками, должны были стать временным жильем, однако многие из них до сих пор сохраняются в городах по всей России, и теперь их часто называют «хрущебами». Однако именно эти хрущевки обусловили появление «советского личного пространства». За закрытыми дверями, вокруг кухонного стола члены семей и друзья получили возможность в относительной безопасности обсуждать ситуацию в обществе и политику. Гласность 1980-х годов была бы невозможной без этой более ранней «гласности» кухонных разговоров. К началу 1980-х годов советская система уже распадалась на части. Запад сумел преодолеть нефтяной кризис 1970-х годов и экономическую стагнацию, и во главе этого процесса оказались новая сервисная экономика и революция персональных компьютеров. Между тем в СССР компьютеры были примитивными, в основном украденными версиями старых системников IBM, а экономику душили жесткость национальных пятилетних планов и ненасытность вооруженных сил. Страной управляло Политбюро стариков, которые не хотели и не могли проводить радикальные реформы. Последовательность геронтократов превратилась в анекдот, от которого мороз пробегал по коже. Вице-президент США Джордж Буш-старший присутствовал на похоронах Брежнева в ноябре 1982 года, а затем на похоронах Юрия Андропова в феврале 1984 года. Когда Буш собирался домой после вторых похорон, он пошутил в разговоре с сотрудниками американского посольства: «До скорой встречи — в это же время в следующем году!» Буш ошибся, но всего на один месяц. Константин Черненко умер в марте 1985 года. На третий раз Политбюро наконец сделало выводы и решило выбрать лидера помоложе. Михаил Горбачев родился в 1931 году и был на целых 20 лет моложе Черненко. В некотором смысле Горбачев был продуктом недавнего прошлого — молчаливой революции Хрущева в образовании и сфере личного жилья — так же, как и миллионы его сторонников. Однако он сумел перерасти свои корни и стать лидером, которого его биограф Уильям Таубман (William Taubman) с своей книге «Горбачев: его жизнь и время» совершенно справедливо называет «исключительным» — как «лидером России, так и мировым политиком». Будучи сыном системы, Горбачев использовал все свое влияние, контакты и дар убеждения, чтобы вынудить Коммунистическую партию Советского Союза отказаться от монополии на власть, которой Ленин добился при помощи грубой силы 70 годами ранее. Став сыном мировой войны и холодной войны, Горбачев был готов дать странам советского блока в Восточной Европе возможность идти своим путем и даже разрешить Восточной Германии воссоединиться с Западной Германией в интересах более гармоничного континента. Вместе с Рональдом Рейганом, еще одним сторонником мира, Горбачев сумел сократить ядерные арсеналы двух сверхдержав и положить конец холодной войне. И все это он сделал менее чем за семь лет! Споры о том, что именно случилось и почему, будут вестись еще долгие годы, но революционный характер горбачевского срока остается бесспорным. Так же, как и его преимущественно мирный характер, как внутри страны, так и за ее пределами, что существенно отличает его революцию от революций Ленина, Сталина и Гитлера. Революция Горбачева, в отличие от революции Ленина, была с радостью встречена в Великобритании. Казалось, что «они», наконец становятся похожими на «нас». Однако на Западе мало кто понимал, что происходит на самом деле — Горбачев просто был «хорошим», а Сталин — «плохим» — и Запад был не готов оказать практическую помощь. После того как Горбачев ушел, британцы утратили интерес к России 1990-х годов. Но 1990-е годы стали для простых россиян десятилетием несчастий. К началу кризиса 1998 года объем сельскохозяйственной продукции был примерно наполовину меньше объема 1990 года, а средний размер пенсий опустился ниже официального прожиточного минимума. Привыкшие к фиксированным зарплатам, фиксированным пенсиям и фиксированной стоимости коммунальных услуг, люди внезапно столкнулись с головокружительной инфляцией, острым дефицитом и приватизацией, в результате которой отдельные граждане заработали баснословные состояния в ущерб большинству. Преемник Горбачева, Борис Ельцин (1991-1999) был демагогом и популистом, и его президентский срок был ознаменован расцветом коррупции и политической борьбой. Запад стал воспринимать Россию как слабое государство, а американские неоконсерваторы заговорили об «однополярном мире» и даже о «конце истории». И тут, буквально в канун нового тысячелетия, появляется Владимир Путин, бывший офицер КГБ, ставший национальным политиком. Путин хорошо вписывался в беркианский стереотип бонапартистской фигуры, способной вернуть порядок после анархии революции. Но во многих других смыслах он оказался привычной русской фигурой, будущим сильным лидером, решительно намеренным укрепить государство после периода потрясений — и после целого десятилетия глубокого национального унижения, которое пережила страна, обладающая тонким чувством истории. В определенных смыслах Путин преуспел. Во время своих первых двух сроков (с 2000 по 2008 год) он вернул стране порядок и стабильность. Однако оппозиция начала более решительное наступление в период выборов 2012 года, когда стало ясно, что Путин намерен остаться во власти, независимо от обстоятельств. Разумеется, он одержал победу на выборах — кремлевская машина обеспечила ему эту победу. Стоит предположить, что в 2018 году Путин снова примет участие в выборах и, вероятнее всего, останется еще на один срок, который теперь составляет шесть лет. Если это произойдет, то ему удастся управлять страной почти четверть века — с 2000 по 2024 год. Однако массовые протесты 2012 года повергли Путина в шок. Перестроечное поколение уже достигло совершеннолетия: это новый средний класс менеджеров, инженеров, журналистов, юристов, IT-специалистов и так далее. Чтобы мобилизовать оппозицию, они были готовы выйти на улицы и, что важнее всего, в интернет. В течение нескольких лет социальные сети без лишнего шума меняли городскую Россию. Речь идет о самой новой фазе гласности — и снова в Великобритании мало кто обратил на это внимание. С 2008 по 2012 год использование интернета среди людей старше 16 лет выросло с 25% до 50%. Сегодня этот показатель равен 70%. И в России есть свои собственные версии Фейсбука, Твиттера и YouTube. После выборов 2012 года угроза со стороны «цифровой демократии» — которую якобы спонсировал и поддерживал Госдепартамент Хиллари Клинтон — превратилась для Путина в навязчивую идею. Решительно настроенный сохранить контроль, он разработал сложную систему интернет-наблюдения, чтобы сдержать протесты внутри страны, а затем усовершенствовал ее, превратив ее с инструмент кибервойны, направленной на дестабилизацию демократической политики за границей. Как пишет Уильям Таубман (William Taubman), «Советский Союз распался, когда Горбачев ослабил государство в попытке укрепить позиции личности. Путин же укрепил российское государство, ограничив свободу личности». Политическую активизацию перестроечного поколения в условиях революции Фейсбука можно рассматривать как следующую фазу гласности, в ходе которой оспариваются попытки Путина поставить государство над волей общества. Куда все это ведет? Может ли сложиться новый баланс — возможно, в постпутинскую эпоху — между личностью и государством? Или же размеры, разнообразие и глубокая пропасть между городской и сельской Россией — страной, размером с целый континент — и дальше будут обуславливать потребность народа в сильном лидере? Сохранится ли в России путинский дуализм, сходный с дуализмом 1920-х годов, который заключается в том, чтобы действовать внутри международного сообщества и одновременно пытаться подорвать его основы? Или же после ухода Путина Россия снова вернется к горбачевским призывам к международному сотрудничеству и следованию универсальным ценностям? Нам придется подождать, чтобы увидеть, как будет разворачиваться очередная русская революция. И это та история, которой Великобритании и Западу в целом стоит уделить пристальное внимание, и не только потому, что путинская Россия — это ядерная держава, проявляющая агрессию — такой же является Америка Трампа, только она еще менее предсказуема — но и из-за тех сходств, о которых можно легко забыть. Россия занимает центральную часть Европы и простирается на 9,5 тысячи километров от Балтийского моря до Тихого океана, охватывая 11 часовых поясов. Учитывая эту геополитическую реальность, можно легко объяснить ее исторически сложное отношение к вопросу о том, стоит ли ей ориентироваться на Запад или на Восток, на Европу или на Азию. Кроме того, Россия до сих пор пытается справиться с наследием самой масштабной революции после революций 1917 года — с той, которую инициировал Горбачев. Великобритания тоже не может однозначно ответить на вопрос о том, где ее место. С кем ее связи теснее — с Европой ил Америкой? Может ли Ламанш оказаться шире Атлантического океана? Эта амбивалентность стала гораздо более заметной в связи с Брекситом, который расколол общество и парализовал правительство. Для страны, которая на протяжении всего 20 века наблюдала за восстаниями, охватывавшими континентальную Европу, Брексит стал весьма травматичной революцией. Итак, перед нами два двуликих Януса, две страны, расположенные по краям Европы, которые в силу сложных политических процессов столкнулись с неопределенностью в будущем. Возможно, между нами гораздо больше общего, чем может показаться, если судить по статьям в таблоидах.