Петроград 1917: революция глазами иностранцев

О русской революции 1917 года написано много книг, однако Хелен Раппапорт (Helen Rappaport) выбрала новую и необычную точку зрения: она взглянула на события глазами иностранцев, живших в городе в тот судьбоносный для России год. Одно дело — история, совсем другое — ее восприятие, пустившее корни в воображении. Большинство людей не читают научно-популярные книги по истории, а черпают сведения из голливудских фильмов. Поэтому многие видят Октябрьскую революцию такой, какой она изображена, к примеру, в фильме «Красные» (1981) Уоррена Битти. Вдохновением для режиссера послужила книга «Десять дней, которые потрясли мир» (1919) американского журналиста Джона Рида (1887-1920), которая, безусловно, является самым популярным — по крайней мере на Западе — повествованием об этих событиях. Революция глазами Джона Рида Рид стал непосредственным очевидцем революционных событий, однако историком не был и в начале сентября «приземлился» в Петрограде, «совершенно не владея языком и не имея четких представлений о местной политической культуре, равно как и личных связей в правительстве, обществе или революционном движении» (Раппапорт). Что еще важнее, Рид не мог похвастаться беспристрастностью своих оценок: он был социалистическим энтузиастом, противником войны с Германией и работал в Петрограде по поручению социалистических изданий The Masses и New York Call. Вернувшись в Соединенные Штаты в 1918 году, Рид произносил пламенные речи в защиту большевистской революции, выражая надежду на то, что она не замедлит совершиться и в их стране. Его радикальные позиции — в частности, сдержанные высказывания в отношении западной демократии и защита диктатуры пролетариата — привели к его изгнанию из Социалистической партии Америки в августе 1919 года, на что Рид и другие радикалы левого фланга партии ответили основанием Коммунистической лейбористской партии Америки. Как бы то ни было, Рид оставался талантливым и в достаточной мере честным журналистом, чтобы в предисловии к своей книге признать, что «его симпатии не были нейтральны». Да и симпатии Рида к делу революции не помешали ему с оговорками высказываться по поводу некоторых ее аспектов, особенно когда в 1919 году он вернулся в Россию и понял, чем занимается ЧК, советская тайная полиция (предшественник НКВД и КГБ), и когда в 1920 году на втором съезде Коминтерна в Москве услышал угрозы из уст Григория Зиновьева. Последующие трения с Зиновьевым только усиливали его сомнения в отношении пути, на который вступила революция. Правда Рид, умерший в Москве в октябре 1920 года, удостоился чести быть похороненным у Кремлевской стены наряду с другими героями и выдающимися деятелями коммунистического движения. Впоследствии советская власть предоставило такое право лишь двум американцам: активисту Биллу Хейвуду (1869-1928), основателю организации «Индустриальные рабочие мира», и Чарльзу Рутенбергу (1882-1927), основателю Коммунистической партии США. Между тем наиболее значимым показателем «беспристрастности» «Десяти лет, которые потрясли мир» является оценка, которую дал книге Ленин. Она выражена в предисловии 1919 года, которое Ленин написал для нового переиздания: «Прочитав с громаднейшим интересом и неослабевающим вниманием книгу Джона Рида „Десять дней, которые потрясли весь мир", я от всей души рекомендую это сочинение рабочим всех стран. Эту книгу я желал бы видеть распространённой в миллионах экземпляров и переведённой на все языки, так как она даёт правдивое и необыкновенно живо написанное изложение событий, столь важных для понимания того, что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата». Когда после смерти Ленина в 1924 году к власти пришел Сталин, он не преминул выразить собственное неудовольствие книгой, ведь в ней революция изображается в первую очередь как заслуга Ленина и Троцкого (который тем временем превратился в его злейшего врага), а имя Сталина упомянуто лишь вскользь. Сталин приказал запретить книгу, которая была переиздана в СССР только после его смерти в 1953 году. 1917 год глазами иностранного сообщества Петрограда В книге «Застигнутые революцией. Петроград 1917» (издательство Temas & Debates) Хелен Раппапорт, специалист по истории России — еще одна ее книга, переведенная на португальский, «Последние дни Романовых» (издательство Alêtheia), яркий и страшный рассказ о событиях, предшествовавших убийству царской семьи в подвале Екатеринбурга в 1918 году — решила дать право голоса целому ряду иностранцев, главным образом британцам, американцам и французам, которые в то время находились в Петрограде на дипломатической службе, работали в банках и компаниях, были журналистами и шпионами и чьи письма, дневники, мемуары, газетные статьи и книги представляют альтернативу точке зрения Джона Рида. Раппапорт не только провела исчерпывающую исследовательскую работу, но и сумела свести все эти разрозненные свидетельства в единое повествование, которое читаешь «с громаднейшим интересом и неослабевающим вниманием», но которое вряд ли понравилось бы Ленину. В португальском издании 25-страничный указатель оригинала заменен указателем на семь страниц. «Список очевидцев» чрезвычайно полезен, поскольку позволяет читателю легко идентифицировать авторов свидетельств. Книга издана в замечательном переводе Артура Лопеша Кардозу (Artur Lopes Cardoso). Февральская революция Октябрьской революции могло и не быть. На самом деле неизбежный характер не стоит приписывать даже Февральской революции, которая привела к отречению царя и принятию конституции Временного правительства Керенского. Как следует из книги Раппапорт, главной причиной падения Николая II было сочетание сурового консерватизма и высокомерного безразличия, с какими царь вершил судьбы России — такой же точки зрения придерживается историк Роберт Сервис в книге «Последние дни Николая II», недавно опубликованной издательством Desassossego. «Блистательный прием восьмидесяти представителей дипломатического корпуса в зале Екатерининского дворца в Царском Селе» в первый день нового 1917 года, который также стал последним появлением на публике Николая II, выступает довольно ощутимым предвестником грядущих событий: несмотря на блеск люстр и зеркал в позолоченных рамах, несмотря на расточаемые императором любезности в глазах присутствующих читалась явная тревога. По наблюдению первого секретаря американского посольства, царь был больше похож на «какой-то автомат, требующий подзаводки, чем на самодержца, способного подавить любое сопротивление», а французский посол Морис Палеолог (Maurice Paléologue) отметил, что «во всем блестящем и сверкающем царском зале не было ни одного лица, которое не выражало бы беспокойства». Февральская революция по сути была вызвана голодом, а последний стал результатом не столько дефицита продовольствия в России (хотя, разумеется, три военных года негативно сказались на российской экономике), сколько неспособности царской администрации, страдавшей некомпетентностью и коррупцией, обеспечить поставки продовольствия в Петроград. Большинство демонстрантов и забастовщиков, которые стекались на улицы и площади, не преследовали политических целей, они кричали: «Дайте нам хлеба, и мы вернемся на свои места и будем работать». Социалисты отлично воспользовались царившими тогда в обществе настроениями, напечатав в листовках: «Мы просили хлеб, а нам достался свинец». В то время как множились забастовки и росли уличные волнения, царь продолжал находиться в 800 километрах от Петрограда, в штабе российской армии в Могилеве (хотя он и не был стратегом и его присутствие выполняло чисто символическую функцию), а царица в письмах описывала ему беспорядки как «движение мятежников», «юношей и девушек, которые бегают по улицам, кричат, что у них нет хлеба, просто чтобы подстрекать народ». Между тем у населения действительно не было хлеба, и некоторым из иностранцев пришлось нанять дополнительную прислугу, единственная функция которой заключалась в том, чтобы выстаивать длинные очереди за продуктами и прочими предметами первой необходимости. И в атмосфере этой невероятной нужды продолжали идти спектакли, организовываться балы и прочие увеселения для аристократов в попытках создать иллюзию нормальности. Когда события стали выходить из-под контроля, царь отреагировал ожесточением репрессий, и британский посол сэр Джордж Бьюкенен (Sir George Buchanan) быстро понял, что «драконовские и репрессивные стратегии… ничего не решат», а Морис Палеолог размышлял так: «В 1789, 1830 и 1848 году три династии французских королей были свергнуты, потому что слишком поздно осознали значимость и мощь тех, кто выступил против них». Когда войска, направленные на подавление демонстраций, перешли на сторону повстанцев, власти потеряли контроль над ситуацией, и «ненависть к старому порядку» захватила улицы. Магазины и дома богатых и влиятельных людей стали объектами грабежа, а многие аристократы подверглись линчеванию толпы или были казнены без особых формальностей. 14 марта (1 марта по старому стилю) царь был вынужден отречься от престола. В разгар трагедии Раппапорт оставляет место для забавного случая: когда семья графа Владимира Фредерикса, министра императорского двора, попросила убежища у британского посла после того, как их дом был разграблен, супруга посла, леди Бьюкенен, возразила: «Не понимаю, по какой причине я должна принимать у себя графиню Фредерикс, если она ни разу не приглашала меня в свой дом или в свою ложу в опере». Революционная эйфория Не все иностранцы осознавали смысл происходящего, и некоторые их наблюдения отличаются невероятным простодушием: «Эти грандиозные перемены осуществились без эксцессов, без попрания чести женщин, без какой-либо жестокости»; «толпы шумят даже меньше, чем англичане на выборах»; «течение нормальной жизни прервалось не более чем на день»; другие отмечали, как прекрасно жить «в эти чудесные дни». После неожиданно быстрой победы Февральской революции и отречения царя «Россия была вынуждена вернуться к работе, однако только что изведанное равенство… подобно крепкому напитку, ударило людям в голову. Неосуществимые иллюзии и иррациональные мечты рабочих о значительном сокращении рабочего дня и существенном росте заработной платы» привели к резкому спаду трудовой активности и даже параличу производства, в том числе и тех отраслей, которые были жизненно важны для военных целей. В то же время спонтанно возникали многочисленные самопровозглашенные комитеты, которые стремились взять под контроль всевозможные, даже самые незначительные, аспекты жизни и извлечь из этого выгоду. Правосудие по сути осуществлялось толпой: необоснованное обвинение в краже кошелька на трамвае легко могло привести к линчеванию. На сцене появляется Ленин 16 апреля (3 апреля по юлианскому календарю, к которому Россия по старинке была привязана) на Финляндский вокзал прибыл человек, которому суждено было изменить ход исторических событий. Ленин провел большую часть последних 17 лет в изгнании на Западе и смог добраться до Петрограда только потому, что Германия, зная о его решимости вывести Россию из конфликта, приняла меры для обеспечения ему транспорта из Цюриха (это путешествие подробно описано Кэтрин Мерридейл (Catherine Merridale) в книге «Ленин в поезде», недавно опубликованной издательством Temas & Debates). По прибытии Ленин начал подстрекать народ к насилию: «Хотите стать богатыми? В банках есть деньги. Хотите жить во дворцах? Пожалуйста, заходите в любой… Не хотите ходить по грязи? Останавливайте автомобили! […] Все это принадлежит вам — настал ваш черед — теперь власть в ваших руках». Неудивительно, что после таких речей по улицам Петрограда двинулись толпы, скандирующие лозунги вроде «Мы будем грабить! Мы будем резать глотки! Мы вспорем им животы!» Иностранные дипломаты не преминули каждый по-своему очертить портрет Ленина: по мнению французского посла, он совмещал в себе «утопического мечтателя и фанатика, пророка и метафизика, человека, глухого к любой нереальной или абсурдной идее, чуждого любому проявлению справедливости и милосердия, склонного к насилию, Макиавелли и тщеславного безумца… это была смесь Савонаролы и Марата, бланкистов и Бакунина». Американский журналист Арно Дош-Флеро (Arno Dosch-Fleurot) быстро распознал эффективность Ленина: «Прошло всего лишь три недели, как он вернулся в страну, а результаты его деятельности видны повсюду». Ленин привез с собой то, чего до сих пор не хватало революции: он «обеспечил насилие необходимой доктриной». Его главным противником был Александр Керенский, ключевая фигура Временного правительства и единственное связующее звено между умеренными депутатами Думы (парламента) и Петроградским Советом, членом которого сам являлся. Побывав на выступлении Керенского 21 июля, Джесси Кенни (Jessie Kenney), суфражистка, бывшая в Петрограде проездом, заключила: «Он был прекрасным адвокатом, энтузиастом, великолепным оратором, но у него не было той сдержанности и самоограничения, которые были у других […] Совершенно очевидно, что он не был соперником Ленину, не знающему усталости явному лидеру, который на своем пути был готов смести всех и вся». Аналогичное мнение выразила и журналистка Рета Дорр (Retha Dorr): в личном обаянии у Керенского недостатка не было, но он был не способен «взять за шкирку эту огромную, неорганизованную, необразованную, разболтанную, мятущуюся русскую толпу и заставить ее внять доводам рассудка». Октябрьская революция Между тем несмотря на усилия Временного правительства по восстановлению порядка в Петрограде набирал обороты хаос. Один американец, живший в Петрограде уже 18 лет, так обобщил ситуацию, сложившуюся в середине 1917 года: это «худший, самый безнравственный, самый отвратительный город в Европе, чьи улицы ужасны, труд безнадежен, канализации нет, пить воду нельзя, в номерах полно клопов». Американский врач завершает эту картину, сравнивая русских с «группой детей, которые после долгого периода запретов внезапно обрели свободу, вылившуюся в беспредел […] Священным лозунгом жителей Петрограда, казалось, стал призыв ничего не делать». Американский экономист Раймонд Роббинс (Raymond Robbins), наблюдая очереди за продовольствием, дал четкий прогноз дальнейшего развития событий: «Если они уменьшатся, правительство выживет; если вырастут — погибнет». Как и в случае Февральской революции, ход событий диктовали не столько идеологические убеждения масс, сколько удовлетворение основных потребностей — перефразируя известный лозунг американской избирательной кампании 1992 года: «Это же очереди за хлебом, тупица!» В июле демонстранты из рабочих и солдат потребовали передачи власти Петроградскому Совету, в ответ правительство отправило на разгон толпы войска и приказало арестовать Ленина, который был вынужден замаскироваться и покинуть шествие. Примерно в то же время генерал Лавр Корнилов, верховный главнокомандующий русской армии, решил двинуться на Петроград для того, чтобы окончательно разгромить Советы, но эта попытка сорвалась из-за большевистских рабочих, разобравших железнодорожное полотно, по которому должны были проследовать составы с войсками. Этот инцидент еще больше подорвал авторитет правительства ввиду неоднозначной позиции Керенского во время эпизода с Корниловым: он «разрывался между опасениями способствовать контрреволюционному движению и своим искренним желанием утвердить авторитет правительства», как умно заметил советник британского посольства. В то время как многие иностранцы начали покидать Петроград, где царила с каждым днем все более беспорядочная и нездоровая атмосфера, 19 августа в город прибыл Сомерсет Моэм, которому британские спецслужбы поручили помешать большевистской революции — задача эта явно выходила за пределы его возможностей и средств. 18 дней спустя со своей спутницей, журналисткой и феминисткой Луизой Брайант, прибыл Джон Рид. Впечатление Моэма от большевиков в корне отличалось от представления, сложившегося у Рида: писатель был поражен готовностью масс слушать длинные «текучие, но однообразные» речи, произносимые ораторами, которые, по его мнению, принадлежали к тому типу людей, которые обычно «обращаются к участникам митинга в поддержку какого-нибудь радикального кандидата в избирательном округе на юге Лондона», равно как и тем, что «этой огромной империей управляют» столь посредственные существа. Слушая речь Троцкого — который обещал свободу от «рабства, навязанного капиталистическим правительством Керенского, инструмента английских и французских империалистов», и утверждал, что русская революция приближается к тому самому моменту, «когда якобинцы ставили гильотины» во времена французской революции — журналист Арно Дош-Флеро был убежден, что «большевистская революция победит». Троцкий произвел сильное впечатление и на Лейтона Роджерса (Leighton Rogers), одного из членов делегации National City Bank: «он просто король агитаторов; он способен вызвать волнения даже на кладбище», и «он [говорил с] энтузиазмом и напором фанатика, не способного поспевать за своими идеями и не стремящегося к достоверности». Несмотря на усиление большевистской риторики Керенский проявлял все меньше способности к действию — с точки зрения Моэма, он создавал впечатление человека, у которого «страх сделать неверный шаг пересиливает желание действовать уверенно». Когда 7 ноября (25 октября по юлианскому календарю) большевики перешли к действию, на стороне Временного правительства выступали только курсанты, юноши пятнадцати-шестнадцати лет, которых было нетрудно убрать с дороги. Как следует из телеграммы, отправленной британским послом в Лондон, за короткое время Россия оказалась «в руках небольшой группы экстремистов, которые полны решимости террористическими методами навязать стране свою волю». В последующие дни Смольный институт, где размещалась петроградская штаб-квартира Советов, превратился в «котел политических дебатов, соперничества и обличительных речей», который одна француженка, приживающая в городе, описывает так: «встречи с бесчисленными группировками или пленарные заседания, бесконечные голосования по процедурным вопросам или поправки к порядку ведения заседания. Бесполезные дебаты […], которые тянутся без перерыва день и ночь. Бесконечный поток ораторов, чьи руки связаны цепями партийных догм и которые способны взирать на окружающее только своим мертвым взглядом оторванных от реальности теоретиков». Аналогичным образом оценивал ситуацию и военный атташе посольства Франции: «Основываются партии, создаются картели […] формируются комитеты, а также собрания комитетов и комитеты собраний; все они утверждают, что спасают страну и мир, но каждый день мы слышим о новых расколах и о каком-нибудь поспешном примирении». В своих выступлениях перед Октябрьской революцией Троцкий давал чудесные обещания: «Мы дадим вам: во-первых, мир, во-вторых, хлеб, в-третьих, землю. Да, мы заберем всю землю у богатых и разделим ее между крестьянами; мои друзья на заводах, мы сократим часы работы до четырех и удвоим ту зарплату, которую вы сейчас получаете. И вы увидите, что преступники старого режима и самодержавного правительства Керенского будут наказаны наряду с имущими капиталистами, которые поработили вас и крестьян […] Пролетарии всех стран, объединяйтесь: вам нечего терять, кроме своих цепей!» Однако по результатам выборов 12 ноября, в которых приняли участие 19 партий, большевики получили только 175 из 715 мест в учредительном собрании, по числу голосов заняв второе место после социалистов-революционеров с 370 местами. Но Ленин не хотел принять этот неожиданный результат: он перенес начало работы ассамблеи с 28 ноября на 5 января, и когда та отклонила предложенные большевиками декреты, он приказал распустить ее. За несколько дней до этого, 31 декабря, Лейтон Роджерс написал в письме своей семье: «В будущее России страшно даже всматриваться. Она вышла не только из этой войны, она вообще вышла из нашего мира, причем на длительное время». Роджерс вряд ли мог представить себе, что пройдет 72 года, прежде чем Россия в этот мир вернется.