Без ума от вас

Прозаик, автор романа «Обращение в слух», финалист литературной премии «Большая книга» Антон Понизовский выпустил новинку. Она называется «Принц инкогнито» и рассказывает о жизни одного сумасшедшего дома: его пациентов, врачей, медбратьев, санитаров. Некоторое время назад прозаик и сценарист Анна Козлова опубликовала роман «F20», названием которому послужил врачебный термин, означающий диагноз «шизофрения». Книга выиграла литературную премию «Национальный бестселлер». Обозреватели «Ленты.ру» Наталья Кочеткова и Николай Александров разбирались с безумием в литературе от античности до современности. Философ, антиковед Алексей Федорович Лосев считал, что Дионис — последняя инкарнация Зевса. Зевс приносит себя в жертву, и в результате этого жертвоприношения появляется человек. Эпоха Диониса — эпоха человека. Из крови растерзанного титанами Диониса и из пепла титанов, уничтоженных молнией Зевса, появляется человек. Возвращение к этой истории жертвы, распада и воскресения божества — в мистериях, в оргийности и вине, поскольку вино и есть сам Дионис. Это возвращение невозможно без потери памяти о себе, то есть беспамятства, безумия. В страстном, орлином дионисийском начале, в забвении рассудка и есть истоки безумия. В этом смысле безумие — не недостаток ума, то есть глупость, а иной, мистериальный, мифологический ум, или живое переживание мифа, смещение мифа в себя. Все те силы (или демоны — даймоны у греков), которые заставляют человека забыть о себе, подчиняют себе его действия: страх (ужас), любовь, гнев, ревность и есть источники безумия. Геракл, обрушивающийся на своих детей; Медея, в порыве ревности убивающая своих сыновей; разгневанный Ахиллес — все это примеры аффективного сумасшествия. Неслучайно расхожей метафорой здесь может служить слепота: темнота страсти обрушивается на человека, затемняет его рассудок, и он не видит, не зрит. Но в том же ключе — как погружение в безумие — можно рассматривать и Нарцисса, завороженного своим отражением, и Горгону, олицетворение ужаса, чей взгляд превращает человека в камень, и пение сирен, которое сводит с ума, доводит до самоубийства и которому внимает привязанный к мачте Одиссей. Миф противостоит разуму, Логосу, выводит человека из себя и — или погружает во тьму, или приводит к озарению (поэтическое, мистическое озарение у Платона). В этом смысле Средневековье изменило античную систему не типологически, а оценочно. Иное вторгается в жизнь человека, но важно, откуда идет голос иного — от Бога или от дьявола. Безумие — следствие грехов, насылается Богом. С другой стороны, с безумием соседствует святость — убогие, блаженные, юродивые (если даже оставить в стороне житийную литературу, можно вспомнить Блаженного Василия, о котором пишет Карамзин, Николку из «Бориса Годунова» Пушкина) — странные с мирской точки зрения в глазах Бога праведники, несущие правду в мир. Это не исключает странности как таковой, без отсвета святости. Тристан в «Тристане и Изольде» прикидывается сумасшедшим, и его ссаживают с корабля не как одержимого или святого, а просто как неадекватного, другого. И когда он появляется при дворе короля Марка, странность его речей бросается в глаза. Странник — нередко синоним странности, не нормы. Здесь важно отметить, что безумие и ум не просто связаны друг с другом сложнее, чем, скажем, ум и глупость. «Корабль дураков» Себастьяна Бранта — это не корабль безумцев, каким он предстанет на картине Иеронима Босха. Безумие может представать высшей мудростью или быть маской, скрывающей незаурядный ум. Так в «Гамлете» сумасшествие Офелии оттеняет надетую Гамлетом личину неадекватности, помешательства. Средневековье не лишилось античной мистериальности, но преобразило ее. Карнавал как разрешенное безумие, с явными языческими корнями, остался яркой приметой Средних веков. Но на рубеже Нового времени безумие обретает вселенский масштаб, становится состоянием мира, свершившимся апокалипсисом, смотрит на нас с картин Брейгеля и Босха. Мишель Фуко, автор фундаментального труда «История безумия в классическую эпоху» считает, что коренные изменения в отношении к безумию и во взгляде на него произошли в XVI веке (а привычная нам психиатрия так и вообще детище XIX столетия). «Классический, а через него — и современный опыт безумия нельзя рассматривать как некий целостный образ, достигший тем самым своей положительной истины: образ этот фрагментарен, частичен, за исчерпывающий он выдает себя по ошибке; это скорее множество, выведенное из равновесия недостающими, то есть скрывающими его элементами. Трагическое сознание безумия не дремлет, подспудное его присутствие по-прежнему ощущается под оболочкой критического сознания во всех его формах — философских и научных, моральных и медицинских». Пережив нашествие «черной смерти» (эпидемий чумы) и проказы, мир оказался заражен апокалиптическими образами безумия и постарался избавить себя от них. «Корабль дураков» превратился в плавучий сумасшедший дом, изгнание и заключение становятся способами борьбы с сумасшествием (в этом смысле «Надзор и наказание» Фуко продолжает его «Историю безумия»). Изоляция — способ борьбы и исследования. Безумие нового времени и наше представление о нем, по Фуко, — порождение самой психиатрии. Наука изобрела предмет исследования и ввела его в мир, то есть вселила в человека. Иными словами, депрессия появилась тогда, когда ее придумали ученые. Но как бы то ни было, между мистериальным экстазом и маниакальностью, меланхолией и депрессией, словами пророка и речью сумасшедшего — существенная разница, как между метафорой и реальностью, мифом и его воплощением. Интересно, кто помнит, что «Чапаев и пустота» — это, в принципе, тоже о сумасшедшем доме? Постмодернизм вообще — неявная форма сумасшествия. Или, напротив, форма демонстративная. Кажется, задача современной эпохи не в последнюю очередь и состоит в том, чтобы вывести безумие на поверхность, представить его незамутненным, чистым медицинским объектом. Показательная истерика, прикрывающая вполне конкретную корысть, — это одно, а клиническое помутнение сознания — другое. Впрочем, в контексте самых разнообразных бытовых форм безумия сделать это непросто. Бытовое безумие и есть предмет художественного исследования Анны Козловой в ее романе «F20». Это пример прямого разговора о нынешнем уровне душевного здоровья. Здесь и придумывать ничего не надо, достаточно зайти на форум людей, страдающих психическими недугами, и найти советы, рецепты, диагнозы, консультации. Из этого реального жизненного пласта роман Козловой и вырастает. И главный его посыл — честность. Социальное вранье, инфантильность, всеобщее лицемерие, отстаивание придуманных, искусственных норм (которым отстаивающий их человек сам никогда не следует) — благодатная среда для процветания душевных болезней. Человек вынужден сражаться не только с собственным заболеванием, но и с отношением к нему в семье, дружеской среде, обществе, то есть дополнительно бороться со своей социальной ущербностью, потому что именно так — в качестве изгоя, неприкасаемого, прокаженного — и воспринимают душевнобольного. Признаться в психической ненормальности часто значит автоматически исключить себя из социума (пусть даже речь идет о безобидных отклонениях), лишиться семьи, друзей, работы. Здесь уж не до тонкостей. Западная (жанровая, в первую очередь) литература стала заложницей обыденного психоанализа. Психологический травматизм — отличная платформа для объяснения различных отклонений от общепринятых норм, плюс к тому — универсальный инструмент для сюжетных построений, то есть уже даже не психология, а распространенный литературный прием. Букет разнообразных фобий, фрустраций, маний, психозов, растиражированный научно-популярной литературой, — всегда к услугам сочинителей детективов и триллеров. Это само по себе — симптом, но одновременно и соблазн. Можно сочинять романы по учебникам криминалистики, как Александра Маринина, а можно воспользоваться пособиями по психологии. Можно, правда, просто обратиться к литературной традиции. Это как раз случай Антона Понизовского и его нового романа «Принц инкогнито». Забавно, что после «Обращения в слух» — книги, которая держится документальной основой (в стилистике Светланы Алексиевич), лишь обрамленной беллетристической канвой, — Понизовский пишет чистый «фикшен». Более того, вторгается в область, насыщенную аллюзиями, имеющую по крайней мере двухвековую литературную традицию. Путь не менее рискованный. Если документ (и даже, скажем так, материал, поданный как документ) в нарочито художественном обрамлении («Обращение в слух») может производить впечатление искусственности, то избитая подошвами многочисленных писателей дорога в мир душевнобольных, раздвоенных, маниакальных, шизофренических персонажей («Принц инкогнито») таит опасности банального повторения, изложения уже неоднократно изложенного. И можно ли считать здесь сюжетную ситуацию «врач и пациент — одно лицо» оригинальной находкой? Вряд ли. Так что читателю приходится искать оправдание расхожему приему. То есть, по существу, идти тем же путем, что и при чтении «Обращения в слух»: освобождать текст от излишней литературности. Уильям Шекспир «Гамлет», «Король Лир», «Макбет» Безумием как приемом великий бард пользовался щедро. Во всем известных пьесах с ума сходит король Лир и леди Макбет, Офелия и Гамлет, хотя последний и понарошку. И у каждого безумие значит свое. У Офелии — покорность миру и обстоятельствам. У короля Лира — бунт. У леди Макбет — окончательное расчеловечивание. У Гамлета — это маска, с одной стороны, и отделение себя от вероломной родни — с другой. Э.Т.А. Гофман «Песочный человек» Для романтика Гофмана в новелле главная оппозиция — мертвый-живой, искусственный-настоящий, механический-природный. Несчастный впечатлительный Натаниэль готов оставить живую невесту ради безупречной куклы Олимпии. Стоит ли удивляться, что, балансируя всю жизнь на грани безумия и ясности рассудка, он все же окончательно потеряет разум. А разумные мужчины с тех пор, «дабы совершенно удостовериться, что они пленены не деревянной куклой, требовали от своих возлюбленных, чтобы те слегка фальшивили в пении и танцевали не в такт». Н.В. Гоголь «Записки сумасшедшего» Дневники мелкого петербургского чиновника Аксентия Ивановича Поприщина выросли из двух нереализованных замыслов Гоголя: «Записок сумасшедшего музыканта» и комедии «Владимир третьей степени» (сохранились отрывки), в которой чиновник сначала мечтает об ордене, а потом сам этим орденом становится. Безумие Поприщина менее изысканно: он всего лишь влюбляется в дочь директора департамента, потом из переписки комнатных собачек узнает о том, что у нее есть жених, воображает себя королем Испании Фердинандом VIII и отбывает в свою «Испанию» — то есть наконец находит свое поприще. Правда, там почему-то все гранды ходят с бритыми головами, и их бьют палками. Эдгар По «Система доктора Смоля и профессора Перро» Мастер нагнетания нездоровой атмосферы предположил, что было бы, если в психиатрической клинике врачи и пациенты поменялись бы местами. А заодно не только поставил вопрос о том, что такое психическая норма, но и показал, как выглядит общество, управляемое душевнобольными. Чарльз Диккенс «Большие надежды» Обманутая, ограбленная и брошенная женихом почти у алтаря мисс Хэвишем с тех пор десятилетиями не снимает подвенечного платья, не выходит из темной комнаты и растит приемную дочь-красавицу как орудие мести роду мужскому. Но, к счастью для всех, разнообразные жизненные случайности вносят в этот план коррективы. Ф.М. Достоевский «Идиот» В это романе одержимы более или менее все, поэтому изначальная нервная болезнь князя Мышкина и его эпилептические припадки на общем фоне выглядят скорее душевным здоровьем, хотя довольно сильно напоминающим христианский подвиг юродства. В финале этот подвиг будет доведен до логического конца. В.М. Гаршин «Красный цветок» Рассказ о том, как пациент психиатрической больницы погиб в неравном бою с тремя маками, решив, что в них сосредоточено все зло этого мира. Кроме собственно литературных задач, в этом тексте отражен личный опыт писателя, страдавшего маниакально-депрессивным психозом. А.П. Чехов «Палата №6» Текст из школьной программы о том, что от врача психиатрического отделения до пациента расстояние не так уже велико. Л.Н. Андреев «Мысль» Доктор Керженцев поначалу симулирует сумасшествие, чтобы избежать наказания, но вскоре оказывается, что это и есть обыкновенное безумие. Еще один рассказ о том, что границы между нормой и патологией легко проницаемы. Федор Сологуб «Мелкий бес» Трудно сказать, что тут пугает больше: болезненная подозрительность с элементами садизма учителя словесности Передонова или атмосфера уездного города, где Передонов пользуется репутацией перспективного жениха и неплохого человека. Не стоит недооценивать недотыкомку. Ф.С. Фицджеральд «Ночь нежна» История молодого, обаятельного, успешного психиатра, нарушившего предписание врачебной этики не вступать в брак с пациентами. Для врача все закончится плохо, для пациентки — отлично. Томас Манн «Доктор Фаустус» Роман о гениальном композиторе, который заключает сделку с дьяволом, а в финале сходит с ума. Хотя, возможно, его встречи с сатаной и последующее безумие — всего лишь следствие разрушительного воздействия на организм бледной трепонемы. Венедикт Ерофеев «Записки психопата» Девятнадцативечная идея «лишнего человека», доведенная до абсурдного советского абсолюта. Кен Кизи «Полет над гнездом кукушки» Классика битнической литературы, в которой психиатрическая лечебница — модель тоталитарного общества. В роли тирана — старшая медсестра, героя-освободителя — преступник-рецидивист Макмерфи. Свергнуть диктатуру сестры ему удастся, но за это он заплатит жизнями нескольких пациентов и собственной личностью. Дэниел Киз «Цветы для Элджернона» «Разум вбил клин между мной и всеми, кого я знал и любил, выгнал меня из дома. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким», — говорит главный герой. Он родился умственно отсталым, и мать сдала его в приют. В результате операции его IQ существенно превысил самые высокие человеческие показатели. Однако в результате ошибки в расчетах врача скоро началась регрессия. Научно-фантастический рассказ «Цветы для Элджернона» — одна из первых литературных попыток начать разговор о преимуществе эмпатии и эмоционального интеллекта перед интеллектом обычным. Саша Соколов «Школа для дураков» Ученик школы для слабоумных детей страдает избирательностью памяти, раздвоением личности, нелинейным восприятием времени и тягой к красоте природы. Иначе говоря, он такой же, как все советские люди. Стивен Кинг «Сияние», «Секретное окно, секретный сад» То, что писательство — занятие не вполне от мира сего, Кинг придумал еще в конце 1970-х, когда работал над «Сиянием». Но там сознанием начинающего писателя овладевает некая потусторонняя сила. В «Секретном окне» литератору уже никто не мешает сходить с ума в свое удовольствие без посторонней помощи: днем быть одним человеком, а ночью перевоплощаться в другого. Уинстон Грум «Форрест Гамп» Примерно о том же, о чем «Цветы для Элджернона», только без научной фантастики. Брет Истон Эллис «Американский психопат» Патрик Бэйтмен богат, образован, успешен, любит музыку и красивую одежду, не любит гомосексуалистов и чернокожих, и он настоящий психопат. То есть он долго и с наслаждением рассказывает, как убивает женщин и мужчин, стоящих с ним на одной социальной ступени и ниже. А если людей под рукой нет — тогда животных. Чак Паланик «Бойцовский клуб» Когда-то культовый, а сейчас несколько подзабытый роман о неприятии общества потребления. После публикации этого текста прием раздвоения личности главного героя перешел в разряд затертых даже в массовой культуре.