Восемьдесят лет прошло со страшной даты – 8 сентября 1941 года, когда немецко-фашистские войска замкнули вокруг Ленинграда кольцо, взяв город в блокаду. Осада Ленинграда продолжалась 900 дней, наполненных голодом, холодом, болью, массированными бомбардировками и обстрелами. Ежедневно – да что там, ежеминутно – жизнь каждого ленинградца подвергалась смертельной опасности.

Подвиг – просто жить
© Нюрнберг. Начало мира

Невский проспект после обстрела немецкой артиллерией.

Десятилетиями подвиг ленинградцев, переживших Блокаду, рассматривался в контексте общего подвига советского народа, победившего фашизм. Как очень трагическая, но безусловно героическая страница истории нашей страны. Однако в последние годы в обществе возникла довольно неожиданная дискуссия: кем же все-таки были жители блокадного Ленинграда – героями или мучениками?

Дискуссия эта странна как минимум противопоставлением "героизма" и "мученичества" – есть в нем отсутствие элементарной логики. Редкое проявление героизма возможно без экстремальных, выходящих за пределы человеческих возможностей, усилий. И трудно, практически невозможно, представить себе способность пережить мучение, не обладая или не обретая по мере нарастания страданий героические качества.

Гробы для захоронения умерших в блокадном Ленинграде.

Такое искажение логики возникло в конце 1980-х, на волне разоблачений советского режима. Именно тогда понимание трагедии Блокады стали смещать и пытаться вписать в рамки "преступлений тоталитарного режима". Но не фашистского, а советского.

Грустным, хотя в каком-то смысле анекдотическим апофеозом этого смещения стал опрос телеканала "Дождь", проведенный прямо в семидесятилетие снятия Блокады, 27 января 2014 года: "Нужно ли было сдать Ленинград немцам, чтобы спасти сотни тысяч жизней?", на который утвердительно ответили больше половины опрошенных.

Зенитный расчет ведет огонь по противнику с улиц блокадного Ленинграда.

Удивительно, не то, что такая точка зрения утвердилась в общественном сознании (не утвердилась, разумеется), удивительно, что стало возможным вообще задаваться такими вопросами. И дело тут вовсе не в идеологических и цензурных соображениях, а в элементарной безграмотности и бестактности.

Мало того, что социологически или исторически значимого ответа на такой вопрос просто не существует (в социологии такие вопросы называются "некорректными" – не в силу их неприличности, оскорбительности или чего-то подобного, а в связи с их исследовательской несостоятельностью; ответ на них не дает ничего для понимания мира, но является дешевым и легким в исполнении катализатором конфликта), так еще и аудитория для этого опроса является нерелевантной – из каких знаний, опыта и переживаний должны исходить респонденты, чтобы прийти к умозаключению о событиях, произошедших задолго до их рождения.

Мужчины хоронят умерших в дни блокады в Ленинграде. Волково кладбище.

Тем не менее современные публичные размышления о Блокаде, "блокадной травме", этике, повседневности как будто бы призванные разрушить некий "блокадный миф" - само существование которого является спорным, создают миф новый, но куда более подлый и гадкий.

Миф, в котором ужас блокадной повседневности переосмысливается и преломляется с точки зрения современного человека, не представляющего своей жизни без стиральной машины, мобильного телефона, электричества, центрального отопления и товарного изобилия в супермаркете в двух шагах от дома.

Дневник Тани Савичевой в музее на Пискаревском мемориальном кладбище

Не стоит отрицать, нам сегодняшним, блокадный быт представляется абсолютно невозможным для выживания. Поэтому исследователи, отстаивающие концепцию "блокадной травмы", жестко замешенной на холоде, голоде и нечистотах, словно бы забывают о том, что всего-то 24 года прошло с Октябрьской революции и первой мировой войны, и разрухи, последовавшей за ними. К тому же им как-то не приходит в голову, что люди тогда были приспособлены к жизни совершенно по-другому: даже самая рафинированная барышня умела растопить печку, приготовить еду, сшить нехитрую одежду. Поэтому Блокада в их описаниях выглядит абсолютным бытовым ужасом, лишавшим жителей Ленинграда всего человеческого. Отсюда и надрывное тенденциозное цитирование тех фрагментов мемуаров академика Лихачева, где он рассказывает об этически неоднозначных поступках своих коллег из филологической среды; и поиск статистики по людоедству; и другие широко цитируемые "страшные истории". И бесконечное возвращение к трагической судьбе Даниила Хармса, умершего в Ленинградской тюремной психиатрической больнице, – арестованный за "пораженческие настроения" в 1941 году, Хармс якобы ждал прихода немцев как избавления от советской власти и пострадал именно из-за этого.

Балтийцы идут на фронт по улицам Ленинграда

Ну а советское руководство якобы бросило деятелей культуры "умирать в блокадном городе", оставив без поддержки, – и поэтому от голода умер художник Павел Филонов (бедствовавший задолго до Блокады) и многие другие известные люди – именно этот взгляд на взаимоотношения власти и граждан стал популярен в эпоху расцвета антисоветской риторики. Хотя, власти вовсе не стремились запереть деятелей культуры в блокадном кольце. Самолетами на Большую Землю улетали писатели и композиторы, эвакуировались театральные и музыкальные коллективы.

По "Дороге жизни" осажденный Ленинград снабжался всем необходимым, по ней же эвакуировали из города мирных жителей.

Известны мемуары, в которых описываются блокадные муки Анны Ахматовой. "Заходил к Ахматовой. Она лежит – болеет", - пишет в августе 1941 года друг АА Павел Лукницкий.

"…Зашла к Ахматовой, она живет у дворника, убитого артснарядом на улице Желябова, в подвале, в темном, темном уголку прихожей... с ввалившимися глазами - Анна Ахматова, муза плача, гордость русской поэзии… Она сидит в кромешной тьме как в камере смертников. Плакала о Тане Гуревич…" – продолжает в сентябре 1941 года Ольга Федоровна Берггольц.

Анна Ахматова, 1942 год.

Однако образ вечно страдающей от черствости советской власти поэтессы разбивается о тот факт, что Ахматова была эвакуирована из Ленинграда распоряжением правительства. Еще в июле 1941 Анна Ахматова написала, можно сказать, образцовое для блокадной и вообще военной лирики стихотворение "Клятва":

И та, что сегодня прощается с милым, -

Пусть боль свою в силу она переплавит.

Мы детям клянемся, клянемся могилам,

Что нас покориться никто не заставит.

Ленинград воспринимается поэтессой как часть общей линии обороны советского народа от фашистских захватчиков.

Ленинградские блокадники в очереди за водой.

Однако главным поэтическим и живым голосом Блокады стала Ольга Берггольц:

Нет, не из книжек наших скудных, Подобья нищенской сумы, Узнаете о том, как трудно, Как невозможно жили мы.

Ольга Берггольц

Ее блокадная лирика хорошо известна, а опубликованный в последние годы "Запретный Дневник" откомментирован современными исследователями в том духе, что основным переживанием Ольги Федоровны в Блокаду был неусыпный контроль органов госбезопасности и связанный с ним ужас. Однако предоставим слово самой ОФ:

"Без четверти девять, скоро прилетят немцы. О, как ужасно, боже мой, как ужасно. Я не могу даже на четвертый день бомбардировок отделаться от сосущего, физического чувства страха. Сердце как резиновое, его тянет книзу, ноги дрожат, и руки леденеют. Очень страшно, и вдобавок какое это унизительное ощущение — этот физический страх (…) Нет, нет — как же это? Бросать в безоружных, беззащитных людей разрывное железо, да чтоб оно еще перед этим свистело — так, что каждый бы думал: "Это мне" — и умирал заранее. Умер — а она пролетела, но через минуту будет опять — и опять свистит, и опять человек умирает, и снова переводит дыхание — воскресает, чтоб умирать вновь и вновь. Доколе же? Хорошо — убейте, но не пугайте меня, не смейте меня пугать этим проклятым свистом, не издевайтесь надо мной. Убивайте тихо! Убивайте сразу, а не понемножку несколько раз на дню... О-о, боже мой!" 12 сентября 1941 года.

После налета вражеской авиации на улицах блокадного Ленинграда.

Об этом же сводящем с ума страхе и его последствиях пишут и литературовед Лидия Яковлевна Гинзбург в "Записках блокадного человека", и художница Любовь Шапорина в своем «Дневнике»:

"Оказалось, в квартире 91, против нас, жила молодая женщина, очень худенькая, лет 35, Сабуренкова, с сыном и матерью. Муж был на фронте, и со взятия Кингисеппа она ничего о нем не знала. В ночь первой ужасной для нашего района бомбежки, с 8 на 9, ее видели в жакте в совершенно растерзанном виде, с растрепанными волосами, вид у нее был мало нормальный, она рыдала. 9-го она сказала сыну: "Юра, я иду в магазин". И с тех пор исчезла. Ее искали во всех больницах – безрезультатно. 28-го какие-то военные пошли осматривать чердаки и в темном закоулке нашли ее повесившуюся. Мозг не вынес впечатлений. Жаль людей".

Жители блокадного Ленинграда выходят из бомбоубежища после отбоя тревоги

Но несмотря на голод и холод ленинградцы продолжают жить и работать. Никто не отменяет повседневного функционирования города: работают заводы и госпитали, юридические консультации и букинистические магазины, даже в самые трудные дни не прекращаются попытки очистить город от трупов, разбираются завалы и последствия бомбардировок.

На улице Ленинграда после налета фашистской авиации. Жители блокадного города передвигают трамвайный вагон от фасада разрушенного дома.

Блокадному человеку невероятно трудно, но что же заставляет его двигаться вперед, удерживает от самоубийства?

Австрийский психолог и философ Виктор Франкл, прошедший нацистские лагеря, где даже создал группу взаимной поддержки узников, утверждал, что человек умирает не от голода и холода, а от потери интереса к жизни, от того, что не видит смысла ее продолжения. В "Дневнике" Любови Шапориной можно найти подтверждение этой мысли Франкла:

"И все встречаются друг с другом и говорят: "Ой, как бы хотелось пережить, узнать, что дальше будет". Вчера рано утром забрела Коновалова посмотреть, живы ли мы. "Знаете, – говорит, – я все хотела кончить жизнь самоубийством. Когда начали бомбить, решила: зачем же ссориться с Господом Богом, когда ежеминутно бомба может ахнуть. А теперь уже просто интересно, чем же кончится эта мировая заваруха".

Любовь Шапорина. Фото из ее книги "Дневник".

И все же интереса к жизни оказывалось недостаточно для того, чтобы дожить до победы. Настроенный на предельную концентрацию мозг подводило тело, по словам Лидии Гинзбург, оно как бы отчуждалось, теряло свою связь с сознанием, переставало реагировать на рефлекторные психические импульсы:

"А ведь он уже пухнет, - говорят про него, но он еще не знает об этом. Люди долго не знали, пухнут они или поправляются. Вдруг человек начинает понимать, что у него опухают десны. Он с ужасом трогает их языком, ощупывает пальцем. Особенно ночью он не может подолгу от них оторваться. Лежит и сосредоточенно чувствует что-то одервенелое и осклизлое, особенно страшное своей безболезненностью: слой неживой материи у себя во рту". Л.Я. Гинзбург "Записки блокадного человека".

Лидия Гинзбург

При этом, свидетельствует в "Дневнике" Шапорина, никто уже не задается вопросами вины и ответственности, на смену рациональному приходит только усталое удивление:

"Но в распределителях, т. е. магазинах, нет уже давно ничего. И у людей больше нет воли к жизни. Притулиться бы куда-нибудь и перестать существовать. И вот это состояние наступает катастрофически быстро в последней стадии голода. Мы так выголодались, что о ропоте, возмущении, поисках виновных в том, что не было запасов, что не направляют крупных сил на освобождение города или не сдают его, не может быть и речи. О немцах и не говорят. А они ежедневно нас обстреливают из дальнобойных. Варвары самые настоящие, и весь их расизм провалится как бред. 1871 год – осада Парижа . Теперь блокада и уничтожение Петербурга – для чего?"

Паёк блокадника. Экспонат в музее на Пискаревском мемориальном кладбище

Отсутствие еды и постоянный голод заставляют человека испытывать не только физические, но и душевные, нравственные страдания:

Презреннейшие твари В награбленных шелках По подвалам куховарят На высоких каблуках.

Эти твари красят губы Над коровьим языком, Их невысохшие груди Набухают молоком.

Сам огонь в их плитах служит, Усердствуя, как пес, Он их сковороды лижет, Сокровенные от нас.

Нас томит у их порога Страшный запах каши, Мы клянем себя и Бога, И просим, просим кушать.

Нет желания сильней, Чем сбыть им наши вещи, И мы следим за их спиной В ожиданьи пищи, -

Пишет летом 1942 года поэт и художник, представитель аналитической школы Филонова Павел Зальцман.

Комната в ленинградской квартире в дни блокады

Но минуты слабости и презрения к себе не становятся для ленинградцев причиной утраты человеческого достоинства:

Я замечаю, как мы с каждым днем  Расходуем скупее силы наши,  Здороваясь, мы даже не кивнем,  Прощаясь, мы рукою не помашем…

Но, экономя бережно движенья,  Мы говорим с особым выраженьем:  "Благо-дарю", "не беспокой-ся", "милый",  "Ну, добрый путь тебе", "ну, будь здоров!" — Так возвращается утраченное было  Первоначальное значенье слов

(…)

Да, ты пытал нас мором и огнем,  Да, ты бомбил и разбомбил наш дом,  Но разве мы от этого бездомней?  Ты за снарядом посылал снаряд,  И это — двадцать месяцев подряд,  Нет, мы спокойнее, чем год назад,  Запомни, этот город — Ленинград,  Запомни, эти люди — ленинградцы! –

Так описывает дух жителей блокадного города поэтесса и переводчица Зинаида Шишова.

Жители блокадного Ленинграда\: женщина везет ослабевшего от голода мужа на санках.

Что же все-таки дало им возможность выжить?

"В обстоятельствах блокады первой, близлежащей ступенью социальной поруки была семья, ячейка крови и быта с ее непреложными требованиями жертвы", - считает Лидия Гинзбург.

Жители блокадного Ленинграда набирают воду, появившуюся после артобстрела в пробоинах в асфальте

Но и не только жертвенность – был свой азарт в выживании в нечеловеских условиях. Особенно это касалось подростков:

"Мальчики, подростки увлечены тушением бомб и, говорят, успешно тушат. "Бежим на чердак, а там какой-то дядя, жадина, восьмую тушит, а нам не дает". Где-то в нашем районе пятнадцатилетняя девочка с флюсом взбежала раньше всех на чердак и потушила бомбу, чему страшно завидовали мальчишки: девчонка, да еще с флюсом!". Дневник Л.А. Шапориной, 1941 год.

Ленинградцы работают занимаются уборкой на проспекте Володарского.

Именно им, бесшабашным и юным жителям блокадного Ленинграда, посвящены строки блокадного поэта Юрия Воронова:

В блокадных днях Мы так и не узнали: Меж юностью и детством Где черта? Нам в сорок третьем Выдали медали, И только в сорок пятом — Паспорта.

Разрушенный при бомбежке жилой дом на Лиговском проспекте. Плакат "Смерть детоубийцам!"

Чем больше времени проходит с трагических и героических дней Блокады Ленинграда, чем меньше остается ее живых свидетелей, да и людей, помнящих рассказы блокадников, тем больше возникает соблазна интерпретировать жизнь ленинградцев с точки зрения сегодняшнего дня, сегодняшнего миропонимания и в собственных творческих и интеллектуальных целях. Но лучше все-таки оставить эти трагические дни без сегодняшнего переосмысления. Потому что переосмыслить этот опыт невозможно, в нашей жизни, к счастью, нет ничего хоть как-то сопоставимого с тем, что пережили в Ленинграде в 1941-1944 гг. Лучше обращаться к оставшимся свидетельствам людей той эпохи. Они уж точно знали, что именно с ними происходило. И как. Не нужно ничего домысливать – просто помнить и уважать тех, чьим подвигом было просто жить.