«Для многих из нас это не проект, а способ жить»: как работает Театр Простодушных

Театр Простодушных — первый в России и Европейском союзе драматический театр для людей с синдромом Дауна. Он был основан ещё в 1999 году и сегодня работает на площадке Культурного центра ЗИЛ. Мы поговорили с руководителем и главным режиссёром Крисом Чернэ о том, как устроена труппа, зачем нейроотличным артистам сцена и что меняется для зрителей, которые приходят на спектакли.

В 1999 году актёр и режиссёр Игорь Неупокоев собрал первую группу молодых людей с синдромом Дауна и начал репетировать с ними спектакль. Тогда многие воспринимали это как занятие «для развития» — в лучшем случае как кружок, где ребята учат текст. Но театр быстро перерос эти рамки. Он стал заметным культурным явлением, ездил на фестивали, получал награды, а актёров стали приглашать в кино и другие театральные проекты.

Театр Простодушных — независимый некоммерческий проект. Ему помогают волонтёры: от репетиций и мастерских до координации показов и сопровождения актёров. В основной труппе — люди с ментальными особенностями развития. Иногда к ним присоединяются нейротипичные артисты.

С 2000 года Театром Простодушных руководит Крис Чернэ — человек, который держит на себе ежедневную «механику» театра. Впервые он пришёл сюда ещё ребёнком‑зрителем; с 13 лет занят в театре постоянно: занимался волонтёрством, участвовал в проектах Игоря Неупокоева, а затем начал ставить спектакли и курировать работу приглашённых режиссёров. Сейчас Крис ведёт процессы почти 24/7, часто дистанционно, вместе с небольшой командой (в театре работают 13 человек) собирает вокруг труппы большую поддержку — в общем чате волонтёров уже больше 300 людей.

Как вы пришли в Театр Простодушных и почему решили возглавить его?

Честно говоря, это два разных вопроса. Я вырос в этом театре. Сначала был ребёнком‑зрителем, который всё время проводил с ребятами на репетициях и спектаклях. Все мои процессы взросления — и в прямом, и в переносном смысле — происходили внутри Театра Простодушных: там формировались мои вкусы, круг общения, способ смотреть на людей и на мир. Никакого плана когда‑нибудь возглавить театр не было.

Я часто говорю, что рос в неком «пузыре» Театра Простодушных. Это не про оторванность от жизни, а про особое пространство, в котором ты всё время находишься: репетиции, спектакли, разговоры с Игорем Анатольевичем, звонки от родителей подопечных, встречи с новыми людьми. Жизнь шла своим чередом, менялись города, обстоятельства, но театр и Игорь оставались постоянной точкой, вокруг которой всё вертелось.

В последние годы до смерти Игоря Анатольевича я был не только актёром. На мне постепенно оказывались организационные вопросы, я всё глубже заходил в творческие процессы, помогал решать какие‑то текущие задачи с ребятами. По сути, вся моя жизнь уже была связана с этим театром и Игорем, просто я тогда так это не формулировал.

Потом Игорь умер. Я организовывал его похороны, занимался всем и сразу, восстанавливал репетиции — как будто просто продолжал делать то, что и так делал. А в какой‑то момент пришло понимание: на меня упала ответственность за то, куда вести театр художественно. Не в административном смысле, а в смысле видения — что и как мы делаем на сцене.

При этом тогда я ещё вообще не думал о себе как о режиссёре, не видел себя в этой роли, не называл это «руководством театром». Просто делал всё, чтобы театр жил дальше. И уже позже стало ясно, что именно из этого опыта — из необходимости взять на себя художественное направление после смерти мастера — выросли и моё режиссёрство, и понимание, что я действительно руковожу Театром Простодушных.

© Саша Федулова

Как устроена организация постановки спектакля: от репетиций до выхода на сцену?

У нас нет универсальной инструкции, по которой мы ставим спектакли. Обычно я задаю рамки, а дальше всё зависит от режиссёра: его художественного взгляда и того, как он умеет слышать людей и насколько готов наблюдать. Мне важно, чтобы человек сначала просто был рядом: приходил на репетиции, смотрел, как ребята реагируют, кто с кем дружит и в каких ситуациях раскрывается. Иногда это несколько встреч, когда мы почти ничего «не делаем», а просто прислушиваемся к общему ритму и друг к другу.

Старт работы может идти откуда угодно. Иногда режиссёр приносит пьесу или литературный материал, или идея возникает из упражнений, импровизаций, пластики, музыки. Бывает, что спектакль вырастает из каких‑то реальных историй ребят, их дневников, переписок, привычек. Важно, что мы не «натягиваем» на актёров готовую форму, а ищем язык, который будет честным именно для этой труппы и состава.

С точки зрения организации мы работаем в не очень комфортных условиях: аренда площадок, ограниченное количество репетиционных часов, кто‑то из режиссёров живёт в другом городе или вообще в другой стране. Поэтому репетиции часто проходят интенсивными «кусками»: несколько дней подряд, потом перерыв, снова сбор. Внутри этого графика нужно успеть не только отрепетировать сцены, но и дать людям время адаптироваться, войти в материал и «срастись» друг с другом.

После этого мы обсуждаем с ребятами, что получилось и наоборот, что они сами чувствовали на сцене, что считывали зрители. Спектакль может меняться: какие‑то сцены появляются или уходят, акценты сдвигаются, реплики перераспределяются.

То, что зритель видит в зале, — результат не только репетиций, но и всех этих невидимых процессов: наблюдения, настройки команды, разговоров с родителями, поиска удобного расписания, договорённостей с площадками. Постановка для нас — это не только художественный продукт, а вся система отношений вокруг театра: как люди приходят, как чувствуют себя в этом пространстве, в каком состоянии они уходят после спектакля и что с ними дальше происходит.

© Мария Шамина

По каким принципам вы формируете труппу и распределяете роли между актёрами с синдромом Дауна и нормотипичными участниками?

Если честно, я никогда не думал о труппе в логике «вот у нас актёры с синдромом Дауна, а вот нормотипичные, давайте сейчас правильно их перемешаем». Я всегда был противником любых схем, где сначала придумывают квоты и правильные формулировки, а уже потом ищут людей. Меня куда больше волнует, что именно мы делаем на сцене, чем то, как это будет выглядеть в пресс‑релизе.

Поэтому первый принцип — желание. В театр приходят только те, кому действительно важно здесь быть: актёры с синдромом Дауна, их семьи, студенты-актёры, музыканты. Но внутри этого круга для меня особенно важно, чтобы центр пространства оставался за людьми с особенностями развития. Театр — их территория, а все нормотипичные участники — гости и партнёры, которые входят в уже существующий мир, а не строят его заново под себя.

Распределяя роли, я не делю задачи на «главные» и «второстепенные» по принципу нормы. Я смотрю на конкретного человека: где он по‑настоящему оживает и загорается, где ему по‑настоящему интересно. Иногда большая роль по тексту достаётся актёру с синдромом Дауна, а человек без особенностей развития оказывается рядом как проводник, который помогает собрать сцену, удержать партнёра, подсветить его интонацию. В другом спектакле всё может быть наоборот — важно, чтобы распределение рождалось из материала и людей, а не из заранее придуманной позиции «вот это инклюзия».

Мне важно сохранять своё художественное видение и не подстраиваться под ожидания публики или даже команды, когда речь заходит о таком балансе. Я понимаю, что в интервью обычно ждут красивых слов про равенство, но для меня важнее не формулировки, а то, как работает спектакль. Если я чувствую, что какая‑то сцена, конфигурация людей «работает», я буду отстаивать её, даже если поначалу это кому‑то кажется странным или недостаточно правильным.

В результате внутри спектаклей Театра Простодушных нет ощущения социального проекта, где нормотипичные актёры пришли «помогать». Есть группа людей с разным опытом и взглядами на устройство мира, которые вместе создают постановку. Одни чаще берут на себя текст, другие — задачи, основанные на пластике тела, третьи поддерживают партнёров паузой или взглядом. Для меня важно, чтобы у каждого была возможность стать соавтором, а не чьей‑то иллюстрацией, — и это главный принцип при формировании труппы и распределении ролей.

© Лада Бельская

Какие изменения вы замечаете у актёров с синдромом Дауна за годы работы в театре — в их коммуникации, самостоятельности, настроении?

Мне не очень нравится, когда мы говорим: «Мы развиваем речь, внимание». Это звучит так, как будто мы взяли инструмент и «починили» человека. В реальности всё сложнее и интереснее.

Если смотреть очень приземлённо, то у кого-то становится понятнее речь, у других ребят увеличивается словарный запас, некоторые начинают выстраивать более сложные фразы, лучше слышать партнёра. Бывает и такое, что люди учатся дожидаться своей очереди, перестают кричать всё, что приходит в голову, и начинают выдерживать паузу. Но для меня это не только про технику общения, а про внутреннюю опору: человек начинает верить, что его слышат, что он может выразиться и будет принят.

Отдельная история — самостоятельность. Театр требует исполнения конкретных задач: прийти вовремя, доехать до площадки, переодеться, выйти в нужный момент на сцену. За годы работы многие ребята проходят огромный путь: те, кого раньше всегда приводили за руку, со временем начинают приезжать сами, ориентироваться в расписании, помогать другим актёрам собраться. Это не происходит за один сезон, но такие изменения очень заметны.

Меняется и настроение. Когда человек оказывается в пространстве, где у него есть роль и партнёры, уходит ощущение, что он объект заботы. Появляется азарт и чувство ответственности перед труппой. Одни становятся спокойнее, другие наоборот — смелее, начинают позволять себе то, чего раньше избегали: говорить о своих желаниях, спорить, предлагать идеи.

Важно, что изменения происходят не только с самими актёрами, но и с их окружением. Родители постепенно учатся отпускать: сначала страшно, что ребёнок сам едет на репетицию или остаётся с театром на выезде, а потом они видят, что он справляется, что он нужен другим людям. Это меняет атмосферу в семье, снижает тревогу, даёт другой взгляд на взрослость человека с синдромом Дауна. И когда мы говорим о коммуникации и самостоятельности, для меня это не про «прокачку навыков», а про то, что у человека появляется место и роль в большом общем деле.

Что такое инклюзивное образование

Какие художественные задачи вы ставите перед собой как главный режиссёр инклюзивного театра: что для вас важнее всего в постановке?

Я не очень люблю формулировку «режиссёр инклюзивного театра». Я режиссёр конкретного театра с конкретными людьми, у которых свой мир, способ думать и реагировать. Для меня на первом месте всегда стоит слово не «инклюзия», а «театр». Если спектакль интересно смотреть только потому, что там играют люди с синдромом Дауна, — значит, мы где‑то сильно промахнулись.

Поэтому для меня самая важная задача — сделать живое высказывание. Не демонстрацию правильных идей, а спектакль, в котором у всех (и у актёров, и у зрителей) есть риск столкнуться с чем‑то непривычным, не до конца понятным, местами странным, но настоящим. Я хочу, чтобы зритель выходил не с галочкой «я сходил на инклюзивный показ и поддержал людей с особенностями развития», а с вопросами про себя, других и то, что он только что увидел на сцене.

Вторая задача — честность по отношению к актёрам. Мне не нравится, когда людей с синдромом Дауна ставят в позицию «милых существ», которые должны всех растрогать. Это удобно, но очень нечестно. Мне важно видеть в каждом из них художника, соавтора, человека со своим характером, юмором, злостью, усталостью, странностями. Задача режиссёра — не просто создать «правильную» картинку, а найти форму, в которой эти разные качества можно показать.

Отсюда вытекает и работа с формой. Я всё время думаю про язык спектакля: как он устроен, какой у него ритм, как сочетаются текст, пластика, музыка, тишина. Форма должна рождаться из самих ребят, их интонаций. Художественная задача — не приклеить к ним красивый, но чужой стиль, а выслушать их, узнать, как они смотрят на жизнь, и на этом построить спектакль.

И ещё важно, чтобы в постановке оставалось пространство для неожиданности. Если мы всё так отрепетируем, что каждый вздох будет под метроном, мы убьём ту самую жизнь, ради которой вообще собираемся. Для меня хороший спектакль — не тот, где все сделали, «как на прогоне», а тот, где что‑то может родиться прямо на сцене и актёры достаточно уверены в себе и друг в друге, чтобы выдержать эту перемену. Вот это, наверное, и есть главный художественный ориентир: сохранить живое, даже если из‑за этого что‑то будет неидеально по классическим меркам театра.

© Лада Бельская

Как реагируют зрители на ваши спектакли и что чаще всего говорят вам после них?

Реакции бывают разные, и это меня радует. Есть те самые прекрасные аплодисменты, когда люди встают, плачут, подходят обнимать актёров, благодарят за спектакль. Есть зрители, которые выходят в полной тишине, а через пару дней пишут длинные письма, — видно, что им нужно было время, чтобы сформулировать, что с ними произошло. А есть те, кто подходит и говорит: «Я ничего не понял» или даже «Это не театр». И вот с последними, как ни странно, мне часто интереснее всего.

Очень трогательные моменты случаются, когда зрители говорят о своём страхе. Кто‑то признаётся: «Я шёл сюда с ужасом, думал, что мне будет стыдно смотреть и я не выдержу». А потом оказывается, что они смеются, злятся, сопереживают, раздражаются вместе со всеми, а не «снисходительно сочувствуют». Для меня важно, что спектакль даёт им право на любое чувство, а не только на умиление.

Часто после показа зрители говорят про конкретных ребят: «Вот этот актёр невероятный», «я в этого героя влюбился», «я узнал в ней себя». Это тоже очень важно — когда человек с синдромом Дауна перестаёт быть абстрактной фигурой, а становится для зрителя конкретной личностью с характером. В этот момент происходит то, для чего, мне кажется, вообще нужен наш театр.

Родители зрителей, особенно тех, у кого в семье есть люди с особенностями развития, по‑другому смотрят на спектакль. Кто‑то говорит: «Я не знала, что так можно». Другие видят в ребятах на сцене возможное будущее своего ребёнка. А есть те, кто, наоборот, злится и спорит с тем, что увидел. И все эти реакции для меня важны, потому что они показывают: спектакль — живой, он не укладывается в стандартную картинку «про доброту», он действительно задевает людей за что‑то своё.

Не умеют говорить, не могут ходить и не способны учиться: 9 мифов о людях с ДЦП

С какими сложностями вы сталкиваетесь — административными, финансовыми, бытовыми — и что помогает театру существовать столько лет?

Удивительным образом главная сложность для нас — не деньги. Они, конечно, тоже важны: аренда залов, репетиционные площадки, зарплаты, выезды — всё это требует постоянных расходов и планирования. Но, если честно, самое тяжёлое — это известность и узнаваемость. Про Театр Простодушных мало знают, особенно молодая аудитория. Мы существуем больше двадцати лет, у нас огромная история, но я до сих пор регулярно сталкиваюсь с реакцией: «Я первый раз о вас слышу».

Административно мы всё время находимся в режиме сборной конструкции. Мы не вписаны в привычную систему репертуарного театра, где есть своё здание, постоянная сцена, штат. Каждый показ — отдельный квест: договориться о площадке, встать в расписание, учесть технические ограничения, организовать приезд актёров и родителей. Любая мелочь превращается в задачу, которую нужно решать вручную.

Финансовые сложности из этого вытекают автоматически. Нет гарантированного бюджета и «базы», которая бы нас держала. Часто всё строится на сочетании небольших гонораров, грантов, поддержки партнёров, помощи друзей. Иногда мы буквально собираем конкретный показ по кусочкам: здесь немножко оплатили дорогу, тут дали зал, кто‑то помог с проживанием. Это изматывает, но я привык к этому постоянному конструированию.

Есть ещё бытовой уровень, про который обычно меньше говорят. Людям с синдромом Дауна нужна конкретная поддержка: одни не могут долго добираться на другой конец города, другим тяжело репетировать поздно вечером, кому‑то нужен сопровождающий. Каждую репетицию и показ приходится подстраивать под них, а не под абстрактную «идеальную труппу». Это требует огромного количества переписок, звонков, договорённостей с семьями.

Что помогает театру держаться столько лет? Во‑первых, сами люди: актёры, которые продолжают приходить, родители, которые верят, что это важно, зрители, которые возвращаются и приводят друзей. Во‑вторых, устойчивые связи: партнёрство с площадками, как сейчас с Культурным центром ЗИЛ, поддержка коллег и тех, кто знает нас давно и готов помочь. И в‑третьих, наверное, то, что для многих из нас это не проект, а способ жить. Когда ты так на это смотришь, ты не задаёшься каждый год вопросом: «А не закрыть ли всё?» Ты просто ищешь способ продолжать.

© Саша Федулова

Что вам особенно запомнилось из недавних репетиций или спектаклей — какая‑то сцена, импровизация, реакция актёра или зрителя?

Сложно выделить что‑то одно, потому что для меня почти каждая репетиция — какая‑то маленькая революция. Но есть несколько эпизодов, которые до сих пор очень ярко стоят перед глазами.

Недавно на репетиции мы разбирали сцену, которая долго никак не собиралась. Есть текст, мизансцена, но всё плоско, не дышит. И в какой‑то момент одна актриса говорит: «Я не могу это говорить, потому что у меня в жизни всё по‑другому». И вместо реплики начинает рассказывать свою настоящую историю — почти слово в слово из дневника. Остальные подхватывают, сцена рассыпается и тут же собирается в совершенно другом виде. В этот момент ты остро чувствуешь, что перед тобой не «исполнители задач», а авторы, которые имеют право не соглашаться и привнести своё.

Ещё один сильный эпизод был уже со зрителем. После спектакля ко мне подошёл мужчина и довольно жёстко сказал: «Это не театр. Я не понимаю, зачем вы это показываете». Обычно в такие моменты ждут, что я начну оправдываться или объяснять, где тут «правильная» форма. А у нас завязался длинный разговор: он рассказывал, что его раздражает, от чего ему было неловко, где он испытывал стыд за свои реакции. В какой‑то момент стало понятно, что для него это вообще первый опыт контакта с людьми с синдромом Дауна. Для меня это важнее любых комплиментов — когда спектакль вытаскивает наружу то, что человек привык прятать.

И, наверное, один из самых дорогих мне моментов — это реакция самих ребят друг на друга. Когда после показа один актёр подходит к другому и говорит: «Ты сегодня был круче, чем на прошлом спектакле», или когда они начинают спорить о каком‑то крошечном нюансе сцены так, как спорят профессиональные артисты.

Как вы видите будущее театра: о каких проектах, гастролях или новых форматах мечтаете?

Мне хочется, чтобы Театр Простодушных держался не на одном человеке, а на зрителях и команде. У театра был важный период, когда его возглавлял Игорь Анатольевич, а сейчас я берегу его наследие и на этой базе делаю новое, чего раньше здесь не было. Театр требует ежедневной, непростой работы и ответственности за художественное направление, и для этого ему нужны сильные люди.

Чтобы театр развивался, я приглашаю других режиссёров — мне важны разные взгляды. При этом структура и то, как устроены процессы, складывается из моего вкуса и моего понимания происходящего. И если однажды у Театра Простодушных появится другой руководитель, это должно быть осмысленное решение и веские причины — не потому, что кто‑то устал, а потому, что у проекта есть люди, готовые взять на себя эту работу.

Если говорить более предметно, хочется больше двигаться. Мы уже начинали выезды в другие города, и я хочу, чтобы гастроли стали нормой, а не редким событием. Питер, Тбилиси, дальше — любые города, где есть зрители, готовые на такой разговор. Важно, чтобы ребята видели другие пространства и людей, чтобы театр не застревал в одном здании и городе.

Отдельное направление — работа с теми актёрами, которые пока не так часто бывают на сцене. В любой труппе есть несколько людей, которых все знают и зовут в каждый проект, и есть те, кто остаётся в тени. Мне важно в будущем встроить в репертуар форматы, где есть место как раз для этих «менее видимых» ребят: другие масштабы и ритмы, более камерные истории, которые можно выстраивать вокруг конкретного человека и его мира.

Ещё одна большая мечта — своё пространство. Не обязательно огромное, скорее наоборот: небольшое, но своё. Место, где мы можем не только репетировать и играть, но и запускать лаборатории, брать в работу новых режиссёров, устраивать встречи, показы архивных записей, лекции, совместные проекты с художниками, музыкантами. Сейчас каждая такая активность требует отдельного квеста по поиску площадки. Хочется дома, в котором можно спокойно пробовать, ошибаться, возвращаться к незавершённым идеям.

Что бы вы хотели сказать родителям людей с синдромом Дауна и тем, кто сомневается, стоит ли пробовать театр как путь развития и поддержки?

Наверное, в первую очередь я бы хотел обратиться к тем родителям, которые после спектакля подходят и говорят: «Я не знал, что мой ребёнок на это способен». Для меня в этой фразе главное слово — «мой». Не важно, сколько ему лет, где он учится или живёт. «Мой ребёнок на это способен» — на сцену, текст, партнёрство, самостоятельное решение. Просто до этого момента у него не было пространства, где это могло проявиться.

Поэтому мой первый посыл такой: дайте себе право удивиться своему ребёнку. Не приходите в театр с жёстким ожиданием конкретного результата — что он должен обязательно «развиться», «начать лучше говорить» или «получить профессию актёра». Приходите с вопросом: а что с ним вообще может происходить в таком пространстве? Часто тот самый «шок», о котором говорят родители после первых показов, можно прожить не как ужас, а как радость от того, что мир вашего ребёнка шире, чем казалось.

Есть и другая группа родителей — это те, кто уже «везде был». Они говорят: «Мы во всех группах позанимались, во всех театрах побывали и вот пришли к вам. У вас сумбурно, сложно, иногда с организацией бывают просадки». И это правда, ведь мы живой театр, а не идеальный сервис. Но в какой‑то момент эти же родители замечают другое: как наши ребята принимают новеньких и встречают их простыми объятиями, как быстро человек оказывается «своим» внутри труппы. И оказывается, что это важнее расписания.

Тем, кто сомневается, стоит ли пробовать театр, я бы сказал так: не относитесь к этому как к единственному правильному пути или, наоборот, как к страшному эксперименту. Это одна из возможных сред, в которых человек с синдромом Дауна может жить, ошибаться, дружить, спорить, быть нужным. Можно начать аккуратно: прийти на показ, посмотреть, как вам и вашему ребёнку, как он реагирует на происходящее. Никто не требует сразу подписывать контракт на всю жизнь.

И ещё важно помнить, что театр — это не только про развитие ребёнка, но и про изменения в семье. И если вы готовы пройти через собственный страх и дать своему ребёнку шанс быть на сцене и в коллективе, то театр может стать тем местом, где вы оба увидите друг друга по‑новому.

© Елена Максименко

Как можно поддержать актёров и театр?

Самое простое и при этом самое важное, что может сделать любой человек, — прийти на спектакль. Не как на «особое мероприятие про доброту», а как в театр: купить билет, сесть в зал, посмотреть, что происходит на сцене, и честно отнестись к своим чувствам.

Вторая вещь — говорить о нас. Подписаться на соцсети Театра Простодушных, делать репосты анонсов, звать друзей, если вас задело то, что вы увидели. Для нас любая публикация, отметка и сарафанное радио — это способ выбраться из невидимости, в которой мы часто оказываемся. Так постепенно появляется та самая молодая аудитория, которой нам сейчас сильно не хватает.

Если у вас есть другие ресурсы — пространство, компетенции, время, — можно поддержать театр более предметно. Нам важны партнёры, готовые делиться площадкой, помогать с организацией выездов, включаться в бытовые задачи. Иногда бесценной поддержкой становится человек, который просто регулярно ходит с ребятами в музей или на выставки, помогает им осваивать город, быть в других культурных контекстах.

И ещё один важный формат поддержки — приходить к нам не с лекциями «про синдром Дауна», а со своими настоящими интересами. Ребятам интересно всё: музыка, кино, история, астрономия, кулинария. Если вы можете рассказать о чём‑то, чем живёте сами, — это сильно обогащает и их, и театр в целом. Главное условие — чтобы это было не с позиции «я пришёл вас просветить», а с позиции живого обмена.

И, наверное, самое ценное, что может сделать каждый, — смотреть на наших актёров как на артистов, а не как на иллюстрацию к слову «инклюзия». Проще всего поддерживать «проект милосердия». Сложнее — признать, что перед вами художники, у которых есть своё право на удачи и провалы, на смелые решения и спорные моменты. Но именно такое внимание по‑настоящему подпитывает театр и даёт ему шанс прожить ещё много лет.

От диагноза до миссии: основательница фонда «Онкологика» пережила рак и нашла в себе силы помогать другим