Судебный психолог — о портрете преступника, русской культуре и стремлении людей к войне

Нужно ли смотреть на случившееся глазами преступника? Почему бракоразводные процессы анализировать сложнее, чем уголовные дела? Когда люди захотят мира во всем мире и перестанут тянуться к войне? Как судебные эксперты зарабатывают тяжелую психотравму? О подводных камнях профессии рассказал бывший судебный психолог, философ Олег Долгицкий в интервью изданию «Слово и Дело».

Для того, чтобы стать судебным экспертом-психологом, нужно вначале получить образование психолога, затем медицинского психолога и уже после нее у специалистов открывается доступ к обучению судебной экспертизе. Людей, которые доходят до третьего этапа, очень немного, и в основном это женщины.

Про погружение в работу

 — Как бы вы охарактеризовали суть экспертизы?

 — Основная цель — дать понять суду, что из себя представляет подэкспертный и как это может соотноситься или не соотноситься с фактическими обстоятельствами. Эти факторы оказывают огромное воздействие на результат процесса, вплоть до полного снятия вины.

Экспертиза — очень стандартизированная работа. Считается, что психология — это что-то интересное, но все методы, которые сегодня сохранились для ее проведения — это преимущественно тесты. А для таких методов, как толкование сновидений, метод свободных ассоциаций, в науке не осталось места. Хотя это основы психологии.

Представьте — сидеть и толковать сны какого-то убийцы. Это очень интересно. Но сейчас работа судебного эксперта в основном шаблонная, повторяющаяся. И часто по стандартной методике приходится анализировать большой поток одинаковых дел.

 — В чем специфика уголовных дел? Нужно понять, был ли человек в состоянии аффекта в момент совершения преступления?

 — Вопросы по аффекту входят в компетенцию психолога. Однако за пять лет моей практики я ни разу не встречал человека с подлинным состоянием аффекта. Это явление очень редкое.

Кроме этого в уголовных делах проверяются такие обстоятельства, как соответствие или несоответствие норме психологического развития. Это имеет принципиальное значение для суда. Этот фактор сыграет роль и человека могут признать невиновным в случае, если он, к примеру, угнал автомобиль.

 — В чем специфика гражданских дел?

 — Как бы странно это ни звучало, уголовные дела обычно проще. У меня по уголовным делам было крайне мало случаев, когда нужно было приходить в суд и давать пояснения по своей экспертизе. А что касается гражданских, особенно тех, что затрагивают сферы определения порядка общения с детьми после развода — там беда. Потому что дети являются не сколько непосредственным предметом спора сторон, а лишь поводом поконфликтовать друг с другом.

Бывает, что супруги нанимают себе адвокатов, а те отрабатывают все, что могут, в том числе дополнительно вызывая в суд судебных экспертов, имитируя таким образом свою бурную деятельность. Причем по большому счету адвокаты плохо понимают, что делает психолог. Вопросы обычно к ним достаточно примитивные — все ради того, чтобы отработать свою зарплату.

 — Почему на ваш взгляд ребенок в большинстве случаев остается с матерью?

 — Это сложившиеся исторически отношения в обществе. Это не столько судебно-правовой вопрос, сколько идеологический. Если мать будет трижды алкоголичкой, даже при этом факте очень сложно будет доказать суду, что отец обладает большей компетенцией в воспитании, чем она.

Это не вопрос про равноправие, мужчины и женщины в конкретном случае не равны, на то есть море биологических и культурно-исторических факторов. Девочки в возрасте от 3 до 7 лет учатся строить свою семью на куклах, в то время, как мальчики елозят машинками по полу. Когда мальчикам становится 18 лет, у них в голове гуляет ветер, мысли, далекие от семьи, в то время как девочка к совершеннолетию уже думает, как реализовать себя через любовь и детей.

То же касается и воспитания детей. Даже если отец уже будет жить с другой женщиной, которая сможет участвовать в воспитании ребенка от первого брака, выбор все равно будет в пользу биологической матери. При сильном желании мужчине придется пройти такую длительную и сложную процедуру — адвокат успеет себе на машину заработать, а сам процесс в большинстве случаев окажется абсолютно бесперспективным.

 — В результате судебной экспертизы могут открыться обстоятельства, которые усугубят приговор подсудимого? Что чувствует при этом судебный эксперт?

 — Судебная экспертиза — это одна из тех сфер, где работу постарались оптимизировать по-максимуму, чтобы идеологические компоненты психолога минимально влияли на результаты труда. Отчуждение, которое формируется у психолога, просто колоссальное. Ты чувствуешь себя оружием в чужих руках. Ты абстрагируешься от результатов.

Когда от мнения судебного эксперта будет зависеть, усугубиться положение подсудимого или нет, здесь станет важным именно проведение процедуры. Например, IQ — это один из формальных признаков установления умственной отсталости, при показателях IQ 69 она есть, а при IQ 71 у человека формально ее уже нет. Понятно, что это только один из признаков, но от него многое зависит.

Но это просто часть работы. Ты говоришь себе: «Соберись, тряпка. Дай результат». Более глубинные вопросы изучения личности подэкспертного суд не интересуют. Процесс экспертизы очень стандартизирован. Плохо, если человек начинает работать спустя рукава и устраивать шоу «Интуиция» — тогда будет мучить совесть. Но когда ты располагаешь 15 методиками, которые оценивают внимание человека, память, мышление, личность — о каких субъективных моментах может идти речь?

После экспертизы приговор подсудимому могут вынести более жесткий. Приведу пример: смягчающим обстоятельством может быть малолетний возраст подэкспертного или его недееспособность.

Если потерпевший отстает психологически от своего развития, он в таком случае не мог оказать сопротивления обидчику, поэтому это станет отягчающим обстоятельством для подсудимого, из-за чего он пойдет по максимальному сроку по статье.

Однако сами судебные эксперты-психологи не присутствуют на вынесении приговора и в принципе не знают, чем завершится судебный процесс. Место, где проходит судебная экспертиза — это больница или учреждение при институте. Мы даже не приходим в суд, если нас не вызывают для комментария по экспертизе. Благодаря этому также возникает отчуждение от результатов труда, позволяя нам быть более объективными.

Про примеры из практики

 — Какой процент дел, в рамках которых благодаря судебной экспертизе приговор смягчили?

 — Такие дела — это исключения. У меня был один случай, когда анализировали совершенно положительного во всех смыслах мальчика пятнадцати лет. Отличник, спортом занимался — надежда школы. Попался на закладках. Привели, мы начали его изучать, он дает показания. И я понимаю, что он вообще не осознавал, чем занимается.

Его наняли по обычной схеме, как пишут обычно в соцсетях: работа курьером, нужно разносить свертки. Хорошая для курьера оплата. Мальчик купился. Он не знал, что разносит.

Фишка в том, что при проведении экспертизы у него были выявлены все признаки младшего подросткового возраста 12–14 лет. Это человек абсолютно доверчивый, ведомый, как пятиклассник. Он поэтому учителям нравился — они говорят, а он за ними. И отличник — потому что в школе важна хорошая память, а в период с 5 до 12 лет память является ведущей функцией.

В итоге я написал, что мальчик имеет признаки более младшего возраста. Родителям были даны рекомендации, чтобы они учили его общаться со сверстниками и сверстницами.

Но такие дела единичны, процентов 5% от общей массы. В основном мы работали с кухонными боксерами, парнями, которые аккумуляторы из машин вытаскивают.

 — Какой случай был самым запоминающимся?

 — Многие дела типичные — алкоголики, наркоманы, преступники. Не то чтобы для меня лично они все одинаковые, есть даже исследования, которые говорят о том, что есть стандартный портрет наркомана и преступника. Это люди с проблемной семьей, имеющие низкую успеваемость в школе, у них отсутствует профессия, либо она ручная и низкой квалификации. Там все под копирку.

Запомнилось мне одно довольно странное дело. Как-то привели мужчину другой национальности, который приехал на заработки. Он в лифте девочку лет семи домогаться пытался. Она убежала, рассказала все родителям. Его распознали по камерам, вычислили и задержали.

Начали проводить экспертизу — он оказался совсем интеллектуально неразвитый, по критериям низкой нормы соответствия. Фактически ситуация какая: он условно здоров, однако у него полная дезадаптация к нашей стране, даже язык плохо знает. Он просто рыдал посередине экспертизы от непонимания, что происходит. От перенапряжения.

Человек приехал в нашу страну и у него возникло ощущение безнаказанности — дома за ним следили отец, братья. А здесь внешний контроль отсутствовал, он думал, что его никто не обнаружит. Не думал об ответственности. На мой взгляд, для нашей культуры он сам ребенок, правильнее было бы его обезопасить не просто от окружающих, но от самого себя, потому что он не понимает, что хорошо, а что плохо.

Такие дела меня ставят в тупик. И наводят на мысли о том, как сложно иностранцам адаптироваться к нашей культуре. У нашей страны очень высокий уровень развития культуры по сравнению с другими. Язык по семантике сложный, правила — многозначные. Как под наши условия адаптироваться человеку с конкретным мышлением? Таким людям на один вопрос нужен один правильный ответ, а у нас на этот же вопрос — пять вариантов.

К нам, крутым, очень развитым русским, у которых есть Толстой, Достоевский — к нам тяжело адаптироваться. Например, во всем мире сегодня обсуждаются проблемы феминизма — молодцы, доросли. У нас эти вопросы еще на уровне Айседоры Дункан и Лилички Брик в начале XX века были поставлены и апробированы. Чуть позже наши люди во всю читали Симон де Бовуар (французская писательница, идеолог феминистского движения — Прим. ред.). А сейчас другие страны только в основы начинают вникать.

 — Поговорим про профессиональное выгорание. Оно настигает судебных экспертов?

 — Важно, что это работа с маргинальным контингентом. У каждого, наверное, свои сложности, начиная с того, что большинство подэкспертных — неряшливые, неухоженные люди, иногда и психически больные. Сам факт взаимодействия с такими субъектами очень сильно напрягает.

Плюс, к тебе заводят человека в наручниках. Рядом стоят трое полицейских, вся группа всегда напряжена. И когда эксперт общается с напряженным человеком, он сам начинает испытывать напряжение. А длительное перенапряжение провоцирует сначала стресс, а после дистресс, что в свою очередь вызывает психосоматические заболевания.

Вот эти шутки про то, что кто первый надел халат — тот и доктор, появились не на пустом месте. Эта работа способствует развитию колоссальной психотравмы. У меня развилась депрессия, были панические атаки. Некоторым судебным экспертам везет работать по 20 лет в уютных офисах. Но у меня была очень неуютная работа с постоянной текучкой маргинальных кадров.

 — Кто первый надел халат — тот и доктор: фраза наталкивает на мысль, что однажды и сам судебный эксперт может оказаться на месте подэкспертного. Были такие прецеденты?

 — Я никогда об этом не слышал. Даже легенд об этом не ходит — настолько это нереальная история. Напомню, чтобы стать судебным экспертом, нужно пройти серьезный отбор. Сначала пять лет обучения на психолога, потом еще год профпереподготовки, после нужно, чтобы лично тебя, среди прочих претендентов, из региона отправили в Москву или Петербург. Этот путь серьезно адаптирует к нагрузке.

Все, кто заболевает депрессией, к примеру, быстро лечатся таблетками. Дыхательные антистрессовые практики — для слабаков: судебные эксперты обладают навыками эриксоновского гипноза, они могут вернуть себя в норму за полчаса самостоятельно. Такие люди ничего не совершают, они в основном живут неплохо. Более того, большинство судебных экспертов — женщины. Они работают, у них есть смысл жизни — семья, дети.

 — Почему женщины?

 — У психологов в России карьеры как таковой нет. Максимум, который может достигнуть человек — работа специалистом. В некоторых учреждениях присутствует должность начальника отдела — это потолок.

У женщин есть такое качество, как соглашательность, они меньше склонны идти на риски и конфликт, именно эти качества и делают их хорошими специалистами. У тех, кто работает судебным психологом, чаще всего нет никаких карьерных амбиций, поэтому они могут подолгу работать без роста куда-то выше.

Они приходят, работают года два, уходят в декрет, на их место приходят новые специалисты, тоже уходят в декрет, как раз к этому времени возвращается первые. Так эта система и существует — я сам попадал на все исключительно декретные места. Сначала решил, что это мне так не везет. Потом понял, что это везде так работает.

Знакомые мне девушки-специалисты не хотят объединятся в профсоюзы или наводить суету — они помимо профессии прекрасно реализуются в материнстве. В силу того, что я не соглашательный, «белый цисгендерный мужик» — мне на этом месте не сидится. Мне нужно постоянно двигаться, куда-то развиваться. Общество не дает мне возможности самоактуализироваться через семью.

 — У вас были случаи, что суд сомневался в результатах экспертизы и требовал провести повторный анализ с другим составом экспертов?

 — Ни разу не было, я думаю, что это особенность регионов, в столицах такие истории имеют место. Суд в большинстве случаев доверяет результатам экспертизы, вопросы могут возникнуть только у адвокатов. Однако им сложно что-то доказать.

Было на моей практике дело про изнасилование двух пятнадцатилетних девушек. Снова та же психологическая картина — абсолютно ведомые, психологически неразвитые, их уровень развития не соответствовал сексуальному возрасту. Это было указано в экспертизе, разумеется, это отягчающий фактор.

Основным аргументом адвоката защиты был тот факт, что девушки ранее уже вступали в половую связь, соответственно психологическое восприятие процесса было адекватным, все было правильно у них сформировано. Мне пришлось перед женщиной-судьей объяснять 50-летнему мужику-адвокату, что если бы он взял в руки гитару и сыграл бы на ней один раз, это не значит, что он освоит инструмент. То же самое с другими сферами. Если у девушки единожды произошел половой акт, она не станет от этого психологически подготовленной к следующему.

То есть в принципе экспертную комиссию меняют крайне редко, обычно если анализируются нашумевшие дела. Иногда пишут экспертизу на экспертизу — опять же, редчайшая история. Тем более что судебных экспертов в России — по пальцам пересчитать. У нас на охват полмиллиона населения страны, в лучшем случае, придется десять экспертов. Они загружены на месяцы вперед.

 — Когда перед вами сидит преступник, помимо применения стандартных методов, нужно ли судебному психологу смотреть на случившееся глазами подэкспертного?

 — Конечно, в работе всегда ставишь себя на место человека, который сидит перед тобой. Когда с любым человеком общаешься, думаешь, а как бы ты поступил на его месте. Чаще всего мысли именно такие. Но в какой-то момент с этими людьми совершенно перестаешь себя ассоциировать.

С большим потоком одинаковых дел вырабатываются совершенно автоматизированные реакции. Молодыми неопытными экспертами легко манипулировать, подэкспертные пытаются этим воспользоваться, приврать. Это просто часть работы, с которой надо мириться, подстраиваться и учиться не реагировать. Я думаю, в любой профессии люди ставят себя на место клиента, покупателя, пациента. В нашей практике есть другие более насущные вопросы.

 — Обо всем этом вы узнали еще в вузе или только на практике?

 — Когда я еще учился на клинического психолога, у меня был автомат по судебным экспертизам. Я досконально знаю биографии многих маньяков. Моя диссертация была связана с беззаконием — это как раз про алкоголизм, наркоманию, преступления. И я будучи человеком, который очарован предметом этого исследования, только на практике понял, как это все на самом деле скучно.

Я поражаюсь, как эксперты работают на одном месте 20 лет. Спрашивал однажды — все их устраивает. Сидят за чаем, обсуждают повестку, как кто-то кому-то голову отрезал.

 — Вы затронули популярную сегодня историю про маньяков. Можете проанализировать Скопинского?

 — Маньяки сегодня досконально изучены и стандартизированы. Товарищ, у которого Собчак интервью брала — типичный нарцисс с признаками эмоциональной незрелости. Чего только стоит тот факт, что он добавился к своей жертве Вконтакте после выхода на свободу — так поступит только незрелый человек, у которого недоразвита инстанция морали.

Он чрезмерно себя переоценивает в сексуальном и бытовом плане, имеет совершенно неадекватное представление о себе, совершенно лишен сострадания, сочувствия. Все это указывает на нарушение процесса индивидуального развития характерного для периода 3-7 лет. Далее его развитие совершенно аномально, оно не соответствует представлениям о здоровом человеке.

Если говорить в целом, у Виктора Мохова у него напрочь отсутствует эмпатия, что другой человек может что-то чувствовать. С точки зрения психоанализа, его либидо направлено на его собственное Я, а не на других людей, в этом суть нарциссизма. Куда больше меня смутил тот факт, что на интервью Собчак его анализировала девушка-профайлер без образования психолога.

Основная проблема этого интервью в целом — полное отсутствие морально-этической оценки маньяка, они его осуждать должны были, а не играть на его нарциссизме. Социально-педагогическая функция, которая входит в обязанности психолога, совершенно не была реализована.

Про философию

 — Почему существует такой интерес к маньякам?

 — Этот интерес объясняется тем, что мы живем в эпоху так называемой аномии. Маньяки и интерес к ним — это проявление танатоса. С точки зрения психоанализа у человека есть либидо и танатос. Либидо — стремление к жизни, это не про секс, это про любовь. А танатос — это стремление к смерти, ко всему темному, мрачному, тяжелому.

Заметьте, люди сегодня наплывают на паблики «ЧП», чтобы видеть раскуроченные дома, аварии, катастрофы — это вот оно. Этот феномен совершенно не окультурен пока, должна быть сублимация. В свое время в США прекрасно сублимировался танатос в рамках тяжелой музыки, в рамках трешовых ужастиков 80–90-х годов. А у нас это истории про ЧП, треш-стримы и маньяков.

Это объясняет, почему несколько поколений продолжает играть в игру нулевых Stalker — из-за ее серой, мрачной, тяжелой атмосферы. Чем больше людей стремится к танатосу, но при этом не происходит его реализации в чем-то безобидном (в кино, литературе или компьютерных играх), тем больше они тянутся к масштабным войнам.

 — То есть пока люди пользуются гуманными способами достижения танатоса, войны не будет? А если не будет гуманных источников, она будет неизбежна?

 — Конечно, танатос может быть направлен на предметы культуры. Можно процитировать Эрика Берна: «Мужчина, который обкурился марихуаной, может совокупиться даже с фонарным столом». Это, в совершенно извращенном понимании психоанализа, и есть либидо. Либидо, как и танатос, может направляться на что угодно.

Если он направляется на предметы культуры, творчества, смерти во имя спасения других, как солдаты во время боевых действий — его цель становится гуманистической, он сублимируется.

 — Что самое сложное в работе судебного эксперта?

 — Рутина. Это одни и те же повторяющиеся методики, направленные на анализ одних и тех же субъектов, которые постоянно напряжены. Это самая сложная часть работы — общение с таким контингентом на потоке. Эффективность судебной экспертизы зависит именно от того, насколько рутинной она будет сама по себе.

Тут не нужно творчества. Нужно написать «здоров» или «не здоров», как в Военкомате, которым не нужно анализировать индивидуальные особенности призывника.

 — Судебным психологам запрещено общаться с прессой. А как они оценивают деятельность этой прессы, которая освещает нашумевшие судебные процессы? Насколько их информация объективна?

 — Еще глава журфака в МГУ говорил, что журналистика — это про донесение точки зрения. Когда мы говорим о том, насколько объективно они доносят информацию — каждое СМИ представляет ситуацию по-своему. Могу привести пример выставки Body Worlds в Москве, где были представлены экспонаты из человеческих тел в разных вычурных позах.

Основной задачей выставки декларировалось просвещение для людей в том, как реально выглядит тело. Заявлена очень хорошая гуманистическая идея. Однако при детальном анализе всей этой истории выяснилось, что большинство тел, которые люди якобы сами пожертвовали, были обманом отданы на выставку из-за подлогов с документами. Были и другие негуманистические истории. Заявлено было, как у да Винчи, экорше. А на деле — искажение целостности мышечной ткани.

И вот основная мысль в СМИ — выставка про просвещение. А уже при более детальном анализе выяснилось другое, я сам об этом писал. Но опять же, я отражал исключительно свою точку зрения. Мы постоянно говорим про идеологию, и не надо себя обманывать. Кто-то доносит одну мысль кто-то — другую. То же и про отражение журналистами историй про судебные процессы — каждый выражает свою точку зрения, свою объективную идеологию.

Про будущее

 — Почему вы решили не заниматься больше судебной экспертизой? Чем занимаетесь сейчас?

 — Я за пределы компетенции психологии вышел уже года два назад. Получил корку по госуправлению, закончил аспирантуру по социальной философии. Мои компетенции сегодня находятся именно в этих направлениях. На сегодняшний день мой путь судебного эксперта (путь героя, по Юнгу) завершен. Но это колоссальный опыт, который продолжает мне помогать.

Все, у кого есть амбиции, уходят из психологии. Хотя рынок просто орет, он требует этих специалистов. Проблема в том, что необходимо выстроить определенную систему в отношении психологической службы. Должна быть сертификация психологов, просто необходима в России единая психологическая ассоциация.

Мы сейчас разрабатываем психологическую экосистему, которая позволила бы людям просто оставлять запросы, чтобы психологи смогли их брать — обыкновенно автоматизировать процесс. За семь лет в этот проект было проинвестировано более 10 миллионов рублей. Я считаю это важным, мне совесть не позволит прекратить этим заниматься. Надеюсь, к осени мы этот проект запустим.